Postscriptum: Опыт эпического портрета

Нана Джанелидзе сняла фильм «А есть ли там театр» с Кахи Кавсадзе, о Кахи Кавсадзе и обо всех нас — тех, кто родился и жил в стране сбывшейся Утопии. Вот уже двадцать лет, как она исчезла с карты мира. Но память осталась. Ее носителей все меньше, они сходят со сцены жизни, часто унося с собой невысказанное. В ответ на массовый уход свидетелей ХХ века случился бум памяти — не стихийный, как это было в 60-е, отмеченные потоком мемуарной литературы, а инспирированный научной средой обществоведов и гуманитариев. Глобальный интерес к прошлому, явленному в отдельной человеческой судьбе, как бы ни была она обыденна или экстраординарна, буквально лихорадит академический мир, не минуя Россию, где то и дело собираются симпозиумы, анализирующие феномен памяти (а также и забвения) вдоль и поперек.

Нана Джанелидзе, режиссер, кинодраматург и немножко композитор, скорей всего, ничего и не знает о некоем научном буме, но благодаря художнической интуиции попадает в самую точку. Тут важно, что замысел фильма не вынашивался, а родился спонтанно — как озарение. Дело было на вечере, посвященном столетию отца Кахи Кавсадзе — певца и хормейстера Дато Кавсадзе, прошедшего войну, плен и замученного в сталинских концлагерях. Кахи вел этот вечер и впервые публично рассказывал об отце, которого видел два раза в своей детской жизни. Нана ворвалась за кулисы: «Я сниму об этом фильм!» И сняла. Быстро. А могла бы еще быстрее, если бы не болезнь Кахи. На пресс-конференции после показа фильма на Минском МКФ «Листопад» я спросила Кахи о свободе импровизации на съемочной площадке, уверенная в том, что все строилось на импровизации. Не успела я закончить фразу, как из зала на просцениум метнулась Нана с протестующим воплем: «Никакой импровизации!» И не осталось сомнений в том, что Кахи Кавсадзе, крупный драматический актер, всю жизнь прослуживший в Театре имени Шота Руставели и по сей день играющий на прославленной сцене, не импровизировал на съемочной площадке, а играл роль в полном соответствии со сценарием. Это обстоятельство позволило международному жюри кинопрессы вручить Кахи Кавсадзе приз «За лучшую мужскую роль». Зал встретил решение жюри овацией. Ведь и впрямь на фестивале, собравшем в четырех конкурсах хорошие и очень хорошие картины, не было другой мужской работы, которая могла бы соперничать с работой Кахи, с тем образом — воистину эпическим и даже героическим, который он создал. А ведь картина фигурировала в документальном конкурсе! Нечастый случай, когда документальное и игровое не спорят между собой, а, преодолевая границы жанра и вида, восходят к абсолюту художественной правды.

У Кахи в домашнем архиве сохранилось лишь четыре — зато каких! — документа: три фотографии и письмо Сталина деду артиста — Сандро Кавсадзе, адепту грузинского многоголосия и хормейстеру, под чьим руководством будущий тиран пробовал голос в том самом духовном училище, где прилежно учил Закон Божий. Нана изобретательно распорядилась документами, прибавила к ним буквально несколько кадров военной кинохроники. Она ввела хроникальное в открытое театральное пространство, использовав в этом качестве заброшенное железнодорожное депо с высоченными, как в католическом соборе, перекрытиями. По легенде, в этом депо работал Сталин, когда еще был Кобой. Всего лишь апокриф, и он здесь не сыграл. Сыграло другое — то, что вычислила Нана: синхронность масштабов съемочной площадки и фигуры великолепного Кавсадзе, наделенного фактурой античного героя. Грех было такое не использовать. Когда Кахи идет по декорации в черном пальто-рединготе — то разговаривая сам с собой, то прочищая голос, — эффект, надо сказать, оглушительный в прямом и переносном смысле, эта динамичная завязка мощно втягивает в действо. Именно в действо преобразуется рассказ Кахи, озвученный им же на русском.

Кахи достает из внутреннего кармана фото: вот дед Сандро с сыновьями, один из которых Даташка — отец Кахи. А совсем маленькая фотография — мать Кахи со своими сыновьями в матросских костюмчиках по довоенной советской моде — сопровождала Дато на фронте и каким-то чудом вернулась в семью. Фотография спасла Дато от расстрела — в плену близ Керчи, где полегла грузинская дивизия, его хотели пустить в расход как комиссара (каковым он не был), но сентиментально настроенный немецкий офицер, увидев фото, изрек, что такой семьи не может быть у коммуниста, и определил отца Кахи в концлагерь.

В тоталитарном режиме, по слову поэта, «все судьбы в единую слиты». Бывают, однако, и отличия, как в случае с Дато Кавсадзе. Немцы разыгрывали и национальную карту, сталкивая лбами попавших в плен советских воинов из разных республик. К примеру, грузинам было позволено искать родственников или друзей из европейской эмиграции и переходить на их попечение. Грузинские эмигранты вызволили Дато, а когда он оправился, было решено организовать грузинский хор. Под это дело Дато вывел из-за колючки немало людей, не имевших никакого отношения ни к грузинам, ни к хоровому пению. А сам расплатился по полной за то, что остался жить да еще смел петь в грузинском хоре. После Победы Дато вернулся в СССР, но до Тбилиси, до семьи так и не добрался. НКВД арестовал его на подходах к городу, и жена с детьми увидели отца и мужа только на кратком свидании в тюрьме. Дальше была ссылка на Урал и скорая смерть.

Братьев Кавсадзе как сыновей врага народа выгнали из музыкальной школы-десятилетки. Растила их мать, прожившая с отцом своих детей всего-то семь лет. То была женщина большого мужества и христианской жертвенности. Представьте, она, как жена декабриста, поехала на Урал в ссылку к мужу в 46-м — время великой смуты, и не было гарантий, что она доберется до цели и вернется к сыновьям. Она добралась и вернулась и каждую неделю педантично посылала мужу мед и масло, веруя, что адресат получит посылку.

Одним словом, судьба семьи Кавсадзе — хрестоматия тоталитарной эпохи. А тот факт, что у деда Сандро были личные отношения со Сталиным, что Сталин предлагал старику помощь, когда тот слег в больницу, ровным счетом ничего не изменил в судьбе семьи. Хотя отрок Кахи писал письмо «дорогому великому Сталину» и просил за отца.

Кахи Кавсадзе доведет свою исповедь до нынешнего дня, вспомнит перестройку, помянет любимую жену и ни слова не скажет о своем актерском пути. В фильме нет никаких подсобных картинок из фильмов и спектаклей Кавсадзе — Кахи обрел право «дерзать от первого лица». Так в 70-е великий английский актер Берт Ланкастер комментировал документальную эпопею о второй мировой войне.

Режиссер Нана Джанелидзе осмысляет семейную хронику как эпос ХХ века — века тоталитарных режимов и попрания человека и человечности. Поэтика фильма отсылает к «Покаянию» Тенгиза Абуладзе, и он смотрится как постскриптум к высказыванию великого мастера. Нана Джанелидзе была соавтором Абуладзе в работе над сценарием. Стало быть, имеет моральное право на досказывание. И на такое название — «А есть ли там театр», в котором угадывается финальная реплика «Покаяния» в устах незабвенной Верико Анджапаридзе: «Эта дорога ведет к храму?»

Синкретическая поэтика «Покаяния», насквозь пропитанная тропами, выводила повествование за рамки конкретного исторического времени. Джанелидзе, напротив, предельно конкретна в рассказе о судьбе одной личности, одной семьи. Но ей важен масштаб, нужна монументальная рама. Масштаб обо-значается прежде всего фигурой Кахи Кавсадзе, монументальной без усилий. И сменными декорациями. В ход идут скульптуры вождя в полный рост в обрамлении алых стягов, стол, покрытый алым сукном в формате карты СССР, паровоз, украшенный флагами и портретом Сталина, который напрасно встречают дети и жена Дато Кавсадзе… Чистые локальные цвета — как вспышки памяти. Преемственность поэтики маркируется еще и именем художника – Зуры Микеладзе, сына Гии Микеладзе – автора изобразительной концепции «Покаяния»1. И музыка подобрана знаковая — марш «Прощание славянки», грозные песни военных лет… «Пусть ярость благородная вскипает, как волна»… Прошлое страшных и героических лет навсегда осталось общим. В том прошлом нет ни эллина, ни иудея. Не знаю, закладывала ли эту мысль Нана Джанелидзе в свой фильм, но чувствовала она именно так, тут я готова спорить.

Фильм в целом — как замысел и как высказывание — тоже поразительный документ. Народы бывшего СССР разбежались в разные стороны, едва ослабла мощь державной десницы. И все же настает час, когда грозно, словно нежданная Атлантида из пучины вод, всплывает свидетельство неразрывной, кровью скрепленной связи народов, попавших волею судеб в плавильный котел национального братства. Есть в картине мистический звук, как был он и в «Покаянии».

…И все-таки Кахи импровизировал. Однажды. Он лихо станцевал лезгинку, в избытке чувств вспрыгнул на стол и продолжал танец на столе. Но Нана не была бы Наной, если б не разрезала пленку, чтобы смонтировать ее на монтажном столе. Эту лезгинку надо видеть — словами не расскажешь.

1 Фильм получил спецприз жюри документальной программы «За изобразительное решение».