Бомбист. Сценарий

Запомни, в толпе ты защищен. Пока ты поднимаешься из потной подземки по пищеводу эскалатора, зажатый между вонючей спиной жиртреста и хипстерскими острыми локтями двух страшных молодиц, ты — один из многих, обезличенная единица толпы, к которой нет никакого интереса. Интерес всегда персонален, он не только делает тебя личностью, но и несет потенциальную угрозу.

И вот ты, устремляясь в сдавленную глотку выхода из метро, порубленную на створки голосовыми связками тугих совковых дверей, кожей начинаешь предчувствовать приближающуюся свободу — это тянет свежим воздухом. Сейчас-сейчас толпа рассосется, до капли впитавшись в губку московских ущелий-проулков, и ты останешься один на один с пустым городом, только в пробках артритных улиц целыми днями притворяющимся мегаполисом.

Нет, он на самом деле пуст и безлюден, потому что людям тут делать нечего, но он не абсолютно пуст и не окончательно безлюден. Стоит тебе остаться в одиночестве, как ты мгновенно проваливаешься в пасмурную реальность, населенную не голубями и воронами, а упырями и шакалами. Вот повернешь сейчас за угол, и тебя, мгновенно вычислив и просчитав, обступят они. Бонхеды в тяжелых ботинках примут тебя за еврея, гопники с сэмками и пивасиком — за лоха, пропахшие дымом черные в трениках — за русского, раскрашенные фанаты — за нефора, масляно блестящие глазками пэпээсники — за того, кто не сможет отбиться.

И как ты ни старайся мимикрировать, одеваясь максимально безвкусно, никогда не нося очки, делая рожу кирпичом и отращивая неприятного вида щетину, в любом случае твоя мимикрия станет бесполезна, стоит тебе оказаться вне толпы. Эти мрази сразу почувствуют твой страх, твою слабость, твои два высших и поющего за подкладкой Непомнящего, ибо ты — не часть этого мира упырей и шакалов, ибо ты презираешь его до глубины души, презираешь, боишься и мечтаешь уничтожить.

О, а вот и еще один повод для страхов. Еще поворот, ты затравленно стреляешь глазами, этих просто так не узнаешь, вон идут двое, короткие стрижки, потертые куртки, натянутые на вислоухие черепушки засаленные кепки, поравняются и спросят: «Э, слышь, пацанчик, стой здесь, мобила есть позвонить, у нас своя симка». Это они так глумятся. А как попробуешь вырваться, враз покладут мордой на пыльный летний асфальт, ловко нашаривая в карманах документы. Этим не интересны заполонившие Москву черные с травматикой, гопники с заточками и бонхеды с кастетами. Для этих все они — опора режима, главная причина, почему их еще не смели. А что, вы хотите, чтобы вместо этих на улицах воцарились чурки, урки и нацики? То-то. Зомбоящик берет под козырек и выдает очередной устрашающий репортаж. Симбиоз.

Тебя так остро, до боли за грудиной, прошибает яркая вспышка разыгравшегося воображения, что ты почти начинаешь чувствовать впивающиеся в ребра тротуарные плитки, почти ощущаешь запах пыли на чужих ботинках, почти захлебываешься собственной кровью, сочащейся с разбитых десен. Но нет, двое прошли мимо, тебя даже не заметив, ты останавливаешься, пытаясь унять панический приступ, оглядываешься. По спине текут струйки ледяного пота.

Сейчас ты ненавидишь тех двоих, себя, нагую пустоту переулка, эту страну, этих борцов с «разжиганием». Ненавидишь так остро, что хочется броситься и разбить какую-нибудь наглую рожу. Ни за что, просто так, за Пятачка. Боже, как же тебе осточертела эта блядская жизнь. Но ничего, мы со всем этим разберемся, дайте только срок.

Пытаясь удержать в узде галопирующее сердце, ты бросаешься в вонючую прохладу родного благополучного подъезда. Интересно, несмотря на ужасы зомбо-ящика, ты никогда не боялся только бомжей и бродячих собак, про которых только и слышно. Видимо, ты подспудно чувствуешь с ними некоторое духовное родство, еще со времен нахальной автостопной юности. Да уж, нахальства в тебе с тех пор поуменьшилось. Дверной замок лязгает ригелями, и наступает тишина.

Ты стоишь в прихожей и глупо смотришь на пустые полки платяного шкафа. Слева накиданы твои давно не ношенные, безумно устаревшие нефорские шмотки, а справа зияет пустота, скрашиваемая только одинокой расплющенной картонкой из-под обуви.

Ты устало отдуваешься, обтирая ладонями лицо, как бы пытаясь с себя смыть какое-то тяжелое воспоминание. Потом неловко стаскиваешь тяжеленные говнодавы, делаешь три шага до края дивана, под скрип пружин обрушиваешься вниз. Снова смотришь на распахнутое нутро шкафа. Нужно позвонить. Тянешь из кармана черных джинсов мобильник, смотришь на электронный циферблат. Рано, еще рано.

Рассеянный взгляд скользит по книжным полкам с лимоновым-мамлеевым, в книжных стопках тоже прорехи, как после обыска, там полполки, тут целая. Еще недавно тут что-то стояло. Если б ты еще помнил что. Взгляд тянется дальше, на обои стен. Висят плакаты, от банальных «Свободу Навальному» до издевательски коленопреклоненных «Путен, приди». И стилизованная сцена столоверчения. В свое время казалось смешно, сейчас привычные картинки вызывают у тебя, скорее, горькую усмешку.

Так, надо что-нибудь сожрать. Ты тащишься к холодильнику, на ходу пытаясь сообразить: а там, вообще, что-то осталось? Черт, надо было по пути завернуть в гастроном. Оборачиваешь голову к входной двери, нет, что-то не готов ты снова туда выходить. Надо сперва прийти в себя. Тут пусто, там пусто, но дома ты, по крайней мере, не чувствуешь исходящей отовсюду агрессии, не чувствуешь подспудной тревоги.

Так, в холодильнике нашелся початый пакет с каким-то соком и порядком иссохшее печенье «берлинское». Рефлекторно морщась и хватаясь за солнечное сплетение привычным жестом язвенника со стажем, ты тащишь добычу к мойке, ищешь стакан, разбавляешь сок водой до состояния чуть мутноватой бурды, выпиваешь залпом половину, начинаешь, давясь едва не до слез, запихивать туда же слоеные «ушки», засыпая пыльную столешницу ошметками глазури, заливаешь внутрь остатки соковой баланды.

Только доел, в кармане раздается виброзвонок, ты бросаешься нашаривать завалившуюся слишком глубоко в карман мобилу.

Нет, это всего лишь арийская морда Вольф. Чтоб ты уже сдох, урод. Послал боженька начальника-дурака. Временами было такое ощущение, что у него не было других целей в жизни, кроме как тебя доставать. Окажись на твоем месте даже самый расово упоротый бонхед, через неделю общения с этим немцем он бы сильно разочаровался в сумрачном германском гении, а то и начал бы присматриваться к шариату.

— Да.

Твоим голосом можно резать по металлу.

— Вова, а ты на месте?

Вова. Это чмо всегда тебя так называет, когда хочет позлить.

— Нет.

— А можно тебя спросить, почему?

— У меня отпуск. Ты бы смотрел хоть, что подписываешь.

— Ты уже два раза был в этом году.

— Я за свой счет.

— Вова, я на твоем месте серьезно задумался бы, ты же знаешь, человек, которого есть кому заменить месяц…

— …может и вообще не приходить на работу. Я в курсе. У меня семейные обстоятельства. Могу вообще хоть завтра заявление по собственному написать.

Это его наконец сбивает. Повисает пауза.

— Ну ладно, не горячись, отдыхай, вернешься, поговорим.

Да хоть усрись, поговорит он. Ты с ненавистью смотришь на сжатый в кулаке мобильник. Пальцы трясутся. Руки рефлекторно начинают нашаривать на полке трубку и банку с табаком. Ты редко куришь, но сейчас тебе это нужно. Нервы ни к черту.

В механике пальцев есть что-то гипнотическое. Выкинуть подсохшую дольку яблока, сходить найти и отрезать свежую, сунуть внутрь. Поморщившись от никотиновой вони, запихнуть в мундштук фильтр, набрать щепоть табака, примять большим пальцем, еще щепоть, развернуть закопченную металлическую «топталку», чиркнуть спичкой, перевеситься через край балкона, затянуться глубоко, до темных пятен перед глазами. Лето в этом году нежаркое, ни тебе смога, ни пожаров на подстанциях, ни терактов. Наверняка в августе накроет по полной.

Тебя аж корежить начинает, когда снова раздается раздражающий виброзвонок, ты нервно выбиваешь трубку в пепельницу, возвращаясь в пустую квартиру. На фоне дребезжания мобилы она кажется еще более заброшенной. Ну, Вольф, скотина, я тебе щас все выскажу…

Это не Вольф, это Лешка. Голос жалобный, просительный.

— Вов, а Вов, эти Шустрого забрали.

— Какого Шус… как это забрали, куда?

— В контору, куда, приехали с повесткой и увезли, говорят, свидетелем по делу…

Ты начинаешь лихорадочно соображать.

— А ты откуда знаешь?

— Он в скайпе сидел, я все видел, до сих пор работает. Вов, чего делать-то? После вчерашнего наших…

Тут ты взрываешься.

— Ты совсем тупой, да?! Шустрого, твою мать, забрали. На фига ты мне на мобилу звонишь! Дебил конченый. Что делать, что делать… Сиди дома, портки стирай, обделался небось уже, идиот.

Ты едва удерживаешь себя, когда рука уже собирается швырнуть мобилу об стену.

«После вчерашнего», кажется, так он сказал? Что же ты там такое пропустил?

Ты бросаешься включать пылящийся на столе ноутбук, мучительно вспоминая, заплачено ли за Интернет. Но нет, браузер послушно распахивает на тебя потоки свежего неподцензурного видео. Последнее время ролики на ютубе «живут» все более недолго. Не потому, что отдел «К» добрался, а потому, что свежие записи моментально вытесняют вчерашние новости на задворки сознания и вчерашнее уже никто не смотрит.

Перед твоими глазами в клубах слезогонки бегут какие-то люди с косынками на лицах, под ногами у них плакаты: что-то там про свободу и конституцию. Их вытесняют «космонавты» со щитами и дубинками. Слышен заунывный женский крик.

В носу у тебя начинает привычно пощипывать, кажется, слизистая готова начать отекать безо всякого газа. Сказывается навык, психосоматическое. И в области почек начинает побаливать. Хавали, знаем.

Значит, все-таки решили снова пойти на Триумфальную. Впрочем, на Сахарова те же яйца, только в профиль. Как же это ты пропустил а? Совсем закрутился…

Рука машинально нащупывает на полке пульт зомбоящика. Ну-ка, ну-ка.

Предсказуемо. По всем каналам Малахов и очередные взвейтесь-развейтесь. Судя по репертуару, вчера случился только очередной слет ветеранов первого Селигера.

— Суки.

В этой фразе нет злобы, только констатация очевидного факта. Оставив мертвую мутную пыльную линзу ненужного экрана дальше выгорать под косыми лучами послеобеденного солнца, ты снова удаляешься под невнятное бормотание «Эха Москвы» в виртуальное пространство, нужно написать десяток комментов под вчерашними роликами, пока это хоть кого-то волнует. Пусть знают, что мы еще здесь, всех не пересажаете.

Твои труды прерывает требовательный звонок в дверь, и ты мгновенно напрягаешься, скорчившись у экрана ноутбука в позе забитого ребенка. Они?

Еще звонок. Ты ненавидишь этот звук. Звонок в дверь никогда не предвещает ничего приятного. Свои, зная это твое свойство, всегда звонят на мобилу.

Ты настороженно подходишь к двери, сердце бухает в груди.

Неужели и тебя… как свидетеля? Воображение привычно совершает прыжок — удар в дверь, врывающиеся грузные черные фигуры «космонавтов».

Уф. Ты с шумом выдыхаешь. Сосед. Социальные квоты на жилье, чтоб вас всех. Судя по гонору и регалиям, ветеран чуть ли не Куликовской битвы. На деле он сорок седьмого года рождения, а медальки эти впору пришлись бы устьзажопинской собачьей выставке. У тебя дед был настоящий фронтовик, успел тебе кое-что рассказать про ордена-медали, потому соседу-активисту тебе всегда хочется плюнуть в харю. Но сегодня ты решаешь, что спокойствие дороже, и, прикинувшись шлангом, отползаешь на исходную позицию у письменного стола.

Чего мы хотим добиться, получая раз в месяц в обезьяннике дубиналом по почкам? Чтобы вот эта мразь имела право выбора? Да она его давно сделала, эти собачьи медали и есть ее выбор.

Уф. Надо успокоиться.

Твой взгляд бесцельно скользит по плакатам, книжным полкам, утыкается в торчащий из-за шкафа гриф гитары. Ты берешь ее на колени, пару раз дуешь, разгоняя лохмы осевшего тополиного пуха. Сто лет не играл.

Бренькаешь по струнам, подстраиваешь, дын-дын. Пытаешься что-то спеть из Непомнящего.

…и то лишь на мгновенье, из какого-то недалекого сновиденья, кошки-мышки, свод житейских наук, день-утро-день-ночь, так замыкается круг…

Пальцы замирают, струны безвольно звякают. Гитара отставляется в сторону. Твои глаза наткнулись на какой-то бесформенно торчащий из-под края дивана предмет. Ты встаешь, подходишь, наклоняешься, поднимаешь.

Это икейский кролик. Серый, тряпичный, пыльный. Купленный еще до того, как «Икею» прикрыли за налоговые недоимки.

Кролик Елик.

Танькина игрушка.

Так, сколько там времени?

Если в пять утра был вылет, то… да, должны были уже приземлиться.

Неуверенной рукой ты нашариваешь мобилу, смотришь на родную «эйчтисишку», будто на ядовитого гада, ожидая от ней любых подлостей. Потом вздыхаешь и жмешь на «вызов».

Длинный гудок.

Еще.

— Володя, я же просила…

— Как долетели?

— Нормально долетели, ждем паспортного, Танька спит.

— Света вас встречает?

— Да, встречает. Чего это тебя так заботит?

— Лариса, я не ругаться звоню.

Пауза.

— Ладно, перезвони завтра, тут сейчас семь утра, я с ног валюсь, в полете глаз не сомкнула, с Танькой воевала: «почитай да почитай».

— Ладно. Ну пока.

— Пока.

Вот и всё. Весь разговор.

А ведь вы, когда рожали Таньку, были по-настоящему влюблены. Но с тех пор как-то отдалились друг от друга. Интересно, если бы ты не загремел тогда с отбитыми почками в больничку, хрена лысого Ларисе дали бы визу. А так — паровозом, как семье пострадавшего от произвола режима. Ты же сам с самого начала никуда и не собирался. Тебя просто тошнит от тамошней благости, и речи про «кому я там нужен» — это, скорее, отговорка, формальное объяснение.

Если бы все было так просто. Ты вспоминаешь эйфорию приближающегося отъезда, себя, до ночи пропадающего вне дома под любым предлогом, лишь бы отгородиться от всего этого. Занятный феномен, Лариса, проевшая тебе всю плешь, Лариса со своими закидонами, истериками и бесконечными упреками, от нее ты мечтал избавиться, но до смерти боялся разрыва, прячась за Танькой, как за оправданием собственной трусости. И вот она улетела, все решилось само собой. Почему же тебе не становится лучше?

Будем считать, что все дело в Таньке. Так проще.

Ты идешь в спальню, включаешь некогда пафосную, а теперь уже вполне видавшую виды «плазму», хрустит клавишами пульт, хорошо, не забыл, перекинул на флешку, сколько влезло.

Рябь ненастроенного канала сменяется царапающей глаз четкостью цифрового видео. Таньке два с половиной, она заливается смехом, носясь по квартире. Хохочет в голос, хватает игрушки, тут же их отшвыривает, бежит дальше. Здесь она одинаково не похожа ни на тебя, ни на мать, только на саму себя. Счастливый человечек в собственном уютном, светлом и просторном царстве. Если бы и взрослому можно было так запереться в собственной скорлупе…

Ты вздрагиваешь, тебе почудилось, что вместо Таньки по экрану начинают метаться по разбросанным белым плакатам люди. Кажется, это ты на секунду уснул.

Снова треклятый виброзвонок.

Да чтоб вас!

Гасишь «плазму», подносишь трубу к уху.

— Да.

В ответ раздается радостное захлебывающееся щебетание.

— Улетели, да.

Еще одна волна птичьих трелей.

— Дома… постой…

Но уже сорвалось.

Ты прикрываешь глаза, пытаясь сообразить, что к чему.

Маша. Даже не пытается скрывать, как она ждала этого часа. И ты ждал, разве нет? Сколько вы там не виделись, месяца три?

Ты попросил подождать, и она честно ждала. Радуйся теперь, на, заслужил.

Короткий требовательный звонок, и Маша влетает в приоткрытую дверь, вихрь любви и нежности. Она что, под подъездом дежурила, после окончания разговора не прошло и полминуты.

— Володенька, Володенька, я такая счастливая, просто ужас, наконец-то мы вместе, только ты и я, да?

И поцелуи, поцелуи.

Ты опешиваешь от такого напора, этот вихрь несет тебя куда-то туда, на мятые простыни, перед твоими глазами уже мелькает бронзовая от загара кожа, покрытая испариной страсти.

— Маш, Маш, погоди, погоди.

Непонимающий взгляд в ответ.

Ты стоишь, глядя в пол, отодвинув ее от себя на критические полметра.

— Чаю хочешь?

— А?

— На кухню пошли.

Маша машинально бредет в указанном направлении. Начинает натужно шипеть электрический чайник. Звякают в кружках ложки.

Ты не знаешь, с чего начать.

— Маш, ты как вообще?

Смотрит.

— Нормально.

— Загорела как.

— Да тут… летала на неделю в Испанию.

Ты усмехаешься. Тебя-то никуда теперь не выпустят, разве что как Ларису, с концами.

— Хорошо отдохнула?

— Нормально… Володя, что с тобой?

— Устал. Сплю плохо. Почти не сплю.

Ее глаза ковыряются в твоих, пытаясь отыскать там правду.

Но в твоих глазах ничего нет. Только пустота.

— Володя, пойду я.

Узкая ладонь чуть гладит тебя по запястью, но тут же отдергивается.

Щелкает язычок замка, громыхают ригели.

Ты себя ненавидишь. Чем Маша-то виновата? Она никогда от тебя ничего не требовала, всегда была к тебе добра. Да она даже не собиралась скрывать своего к тебе чувства, еще бы понять, чем ты его заслужил, но ведь ты и не был против! Потворствовал ей, скотина. Говорил себе, что отталкивать ее слишком жестоко.

Ха. А вот это — не жестоко? Любишь ее? Или хотя бы любил когда-то? Тогда почему она сейчас где-то там, а не у тебя в постели, скотина ты бездушная. Что, тут тоже виноваты эти?

Шесть часов. Надо послушать, что там подрывные радиостанции скажут.

Сквозь улюлюканье помех вновь привычно зазвучали «эховские» позывные. Твои пальцы машинально открывают ящик стола, извлекая на свет знакомые листы уже прилично мятых распечаток. Голоса бубнят, а ты перебираешь обрывки карт, каких-то инженерных схем, фотографий переулков.

Ты замираешь, замечая в углу экрана мелькнувшее окошко полученного сообщения. «Голосовая почта». И еще сто тридцать шесть непрочитанных сообщений. Но тебя беспокоит только последнее. Щелчок мыши длится бесконечно.

Володя, я все поняла, ты сам себя обманывал, когда говорил, что готов. Ни черта ты не готов. А я больше не могу ждать. Если вдруг придешь в себя — звони, но если я не подниму трубку, значит, я уже исчерпала себя в нашей истории. Будь осторожен, береги себя.

Твоя ладонь безвольно опускается на бумаги.

Вот теперь действительно всё.

Ты поднимаешься и идешь к двери. Нужно прогуляться.

По дороге от подъезда в круглосуточный ты нашариваешь во внутреннем кармане заветную «симку». Сколько она там валялась, месяц? До щелчка притопить кусок пластика в приемное гнездо, вернуть на место аккумулятор, захлопнуть заднюю крышку, ввести пин-код, дождаться приветствия. Так, соседняя сота, двести метров от дома вполне достаточно. Хватит.

Ты абсолютно отрешен, мосты сожжены, чего там.

— Это по поводу рыбалки.

— Что, надумал?

— Надумал. — Чего надо?

— Нужны снасти, в лучшем виде. На весь прайс.

— Это уж как водится. Погоди… завтра в девять утра, на старом месте. Бывай, рыбак.

Ты все теми же механическими движениями достаешь и выбрасываешь «симку» в ближайшую заплеванную урну. Ищи-свищи. Если повезет, к завтрему уже вывезут. Впрочем, завтра тебе уже будет все равно.

В круглосуточном ты хватаешь с полки бутылку «редлейбла», судя по цене, это такой же «редлейбл», как на полке напротив «бад» за полтинник. А наплевать.

Еще на пороге круглосуточного ты припадаешь к горлышку. Красивый закат. Ночью будет дождь. Дальше пустота.

Ты с трудом выбираешься из ямы забытья под звонок будильника. Видимо, вернувшись домой, ты еще был достаточно вменяем, чтобы его поставить. От механического тарахтения у тебя в голове будто осыпается древняя каменная кладка. Бум-м — и покатился булыжник, отдаваясь болью где-то в затылке. Идиот.

Так, время еще есть, ты лезешь под душ, надо же, с самого утра горячая вода, не придется лезть к пульту обогревателя. Струи шипят и бьются о белый пластик ванны. Отступающая тяжесть похмелья уступает место спокойной отрешенности.

Бумаги, чертежи, маршруты, вырезки, распечатки — все в огонь.

Ты степенно, по одной, палишь их под тарахтение вентиляции, они отбрасывают многозначительные блики на синюю плитку, удачно подсвечивая изнутри керамику унитаза. Из комнаты доносится оптимистический Непомнящий.

…А в коробке изо льда целый год свежа весна, и никто не ходит подышать из окон…

Ну вот и всё.

Ты садишься за стол, морщась от запаха спиртного. Надо перекусить перед выходом.

Неприметная скамейка, каких много наставили в Москве за последние годы. Ты никогда не видел, чтобы на этих рекламных носителях кто-то сидел. Ну, кроме вдрабадан налечившихся обоссанных синяков, но и эти предпочитают лежать. Человек в сознании никогда на эту бездушную конструкцию не присядет. Куда делись обычные деревянные, сто раз перекрашенные скамейки?

Туда же, куда и все остальное. Смыло потоком всеобщей ненависти пополам с безразличием.

И вот ты сидишь, похожий на садового гнома из пиндосских тупых ромкомов, на краю такой скамейки на условленном месте, ты не чувствуешь даже обычной усталости. Ты ничего не чувствуешь.

Незнакомец приближается походкой выгуливающего таксу собачника. Только вместо поводка в руке подарочная коробка в бумаге и с ленточкой. Такой хваткой в мультфильмах обычно держат торты. В похожих коробках, только не столь цветастых.

Незнакомец присаживается рядом, на точно выверенном расстоянии. Дистанция — важное дело. Она всегда говорит о многом. «Подарок» оказывается точно между вами.

— Смотри.

Ты разрываешь яркую бумагу, стягиваешь на сторону ленточки-бантики. Похожим образом подчас обращаются с женским бельем, когда не терпится. Барышни обычно от такого не в восторге. Но тебе нужно добраться до нутра, до сути, до содержимого. Как можно быстрее. Сантименты побоку.

Ты не удивлен, выбор незнакомца идеален. Никакой голливудщины с красными и синими проводками, хромированными дулами, мигающими циферблатами, милитаристскими ребристыми гранями и самодельно закатанной в скотч взрывчаткой. Простой и действенный инструмент.

— Годится?

На твоих глазах слезы.

— Да, то, что надо.

Незнакомец испаряется.

Ты некоторое время просто держишь это на коленях, а потом решительным жестом достаешь из коробки и суешь под полу джинсовой куртки.

Маршрут ты помнишь. Настало твое время изменить этот мир, как он в свое время изменил тебя. Ты ни о чем не сожалеешь.