Очередь в России

Очередь — это такое локализованное мероприятие, где люди стоят в затылок друг другу, ровным строем, благоразумно демонстрируя собственную самовольную организацию. Организованность — главная черта очереди. Если задние начинают теснить передних, получается гражданская война и очередь теряет свой возвышенный социальный смысл. Способность организовывать стройные и красивые очереди есть один из признаков социальной стабильности. Мы пришли сюда по собственной воле и будем поддерживать порядок, потому что мы понимаем, что от этого всем будет лучше, — это немая реплика каждого члена очереди. Население, способное образовывать подобные добровольные и здравомысленные построения в затылок, — это воспитанное и адекватное население, внутренне не готовое пойти брат на брата. Таков первый, позитивный, штрих к социальному портрету очереди. Есть и другие.

Разумеется, само по себе стояние в очереди не радостно. Надо приезжать пораньше, занимать место, долго стоять в толпе незнакомых людей, быть полностью парализованным этим стоянием, ибо ничего другого, кроме как стоять, в очереди сделать нельзя.

А между тем формообразующая энергия этого пассивного стояния огромна. Общество, предполагающее неизбежное присутствие очереди в своей жизни, предполагает и то, что необходимость стояния в ней сильнее профессионального долга, рабочего распорядка дня, родительских, семейных и прочих обязанностей. Иногда она даже сильнее правил дорожного движения. Очереди в винные магазины во времена борьбы с алкоголизмом перегораживали улицы, и ничего — гаишники уважали потребности народных масс. Получается, что очередь — что-то вроде стихийно образованного социального института, государства в государстве, со своим кодексом чести, декларациями прав и обязанностей, конституцией и жесткой системой наказаний. Нарушитель порядка в очереди безжалостно подвергается смертной казни через выпихивание из рядов очередников — ужасно! При этом никакая внешняя воля в организации очереди не участвует, работают чистый самотек и глубинная справедливость.

Но даже если воспитанное население и не собирается идти брат на брата, дальновидное политическое руководство постарается все же очередей избежать или хотя бы сократить вероятность их возникновения. Как ни крути, а очередь — это всегда точка напряжения. Жирный и выразительный знак недостаточности.

Если люди добровольно встали в затылок друг другу, значит, они надеются получить нечто, чего просто так на всех не хватает. Это «нечто» не находится в зоне свободного доступа, его не положено каждому в равной мере, его вообще мало. Но это «нечто» так важно, что мы готовы и пострадать, и претерпеть неудобства, если не сказать мучения, чтобы это нечто все-таки получить.

Если попытаться обобщить, в очередях всегда стоят за той или иной разновидностью счастья. Того самого счастья, которого всегда не хватает на всех. Прекрасного и неуловимого счастья, подлинного лика которого мы даже не знаем. Счастья, которое может обрести вид черствого хлеба, новой модели айфона, картины Караваджо или импортных сапог.

Конкретное воплощение, которое счастье обретает в очереди, может быть самым разным. Но это конкретное воплощение счастья весьма показательно для исследователя. В этой точке расположена зона общественного напряжения, если хотите, зона артикулированной мечты, неутоленной и болезненной потребности. Очередь, желающая материализовать свои представления о счастье, точнее всего указывает на то, что такое, собственно, и есть это счастье.

Когда в прошлом году в Нью-Йорке у торговых офисов Apple с раннего утра выстроились огромные очереди за новым гаджетом, нетрудно было понять местные народные надежды и чаяния. Нью-йоркцы жаждут хайтека, буквально голодают без информации в новых стильных упаковках. Эта сверх-

современная форма голода не смертельна и вряд ли грозит социальным взрывом. Но все равно болезненна. Здесь — зона напряга, зона жажды.

Мы живем на другой стороне планеты, и наши надежды и чаяния лежат в другой плоскости. Наше представление об очередях генетически формировалось в блокадном Ленинграде, в очередях за хлебом. Тогда на всех не хватало не места на информационном поле, а просто жизни.

В России вообще привыкли стоять в очередях. Весь русский XX век — это одна сплошная очередь. С начала первой мировой российские граждане стоят за хлебом, махоркой, керосином и прочими факторами элементарного физического выживания. Пол-России вместе с Ахматовой стояло в тюремных очередях на передачи. С другой стороны тюремной решетки вторая половина России стояла в очереди, чтобы эти передачи получить.

Начиная с 50-х годов, голод стал отступать. Но очередей это не отменило. Места образования очередей менялись в полном соответствии со знаменитой пирамидой Маслоу — за удовлетворением первичных потребностей потянулись потребности вторичные и третичные. Очереди за хлебом стали покороче, но зато выросли очереди на отдельное жилье, мебель, автомобили.

В книжных магазинах стали спонтанно возникать очереди за новыми изданиями, выходившими гомеопатическими тиражами. К 70-м начали стоять за красотой в виде разнообразного импорта. Сапоги, блузки, косметика — счастье тогда имело привлекательное лицо блондинки с коробочки сыра «Виола».

Отлично помню деловитые и остроумные очереди за туалетной бумагой. Однажды, в середине 80-х, мне довелось наблюдать в центре Москвы суровую очередь за первыми отечественными женскими прокладками. Состояла она почему-то в основном из мужей. Сдержанно и молчаливо мужчины ждали своего момента истины, а дождавшиеся выходили навстречу с полиэтиленовыми упаковками, в которых застенчиво пряталось семейное благополучие и женская гордость. Кто скажет, что это не есть счастье?

Очереди точно маркировали процесс изменения ценностей. Медленно и постепенно мы двигались по ступенькам извечной пирамиды желаний, карабкаясь наверх. Счастье в воображении российских очередников принимало все более сложные и прихотливые формы. На окраинах мейнстрима в виде очередей за продуктами и импортными чудесами затеплились очереди на выставки и хорошее кино.

Необходимость, как известно, часто перерастает в привычку. Российская очередь, этот стихийный образец самоорганизации, всегда, как подлинное произведение искусства, была наделена и смыслом, и формой. Начинаясь с конфликта неутоленной страсти, очередь в финале, в полном согласии с аристотелевской теорией высокого театра, гарантировала истинный катарсис. Широкий эмоциональный диапазон — от острой жажды до счастья ее утоления — делал коллективное переживание особенно открытым для обнаружения скрытых смыслов. Очередь обретала статус политического протеста, особой разновидности социальной философии и, самое главное, гражданственного единения. Неведомо для себя самой очередь воспроизводила те самые механизмы, которые со времен античности гнали людей к аренам. Общая страсть сближает, не так ли? А если эта неутоленная страсть отлично репрезентирует весь букет отечественных проблем, то территория сближения существенно расширяется.

Конец 80-х и начало 90-х слегка отбросили утончившуюся было идеологию счастья назад. Вновь появившиеся карточки и пустые прилавки сделали процесс добычи продуктов питания по-старому непростым, но по-новому захватывающим. Очереди за хлебом, те самые, что в 40-е были такими спокойными и такими страдальческими, стали нервными и злыми. Подводили и опрометчиво впрыснутые в городской обиход элементы западной цивилизации. Лоточное устройство прилавков в новых универсамах 80-х годов не позволяло сформировать привычный тип очереди «в затылок». Народ, утратив моральную опору в военизированном построении, вынужден был стоять кучно и «толпливо». А толпа в генетическом российском менталитете имеет совсем другие интенции, нежели упорядоченная и добродетельная очередь.

Хаотизированные очереди за колбасой превратились в рассадник антигосударственных настроений. Социализм вынужден был признать, что так и не смог обеспечить счастьем всех желающих, и уступил место капитализму. Очередь свергла власть.

Не то чтобы при капитализме счастья сразу стало много и его хватило на всех, но пункты сбора очередников как-то незаметно изменились. Казалось бы, наступившие к середине 90-х внешнее потребительское изобилие и расслоение на богатых и бедных должны были привести к радикальной отмене очередей. Единство в нищете осталось в прошлом. Тема общего страдания больше не работала. Но не тут-то было. Очереди по-прежнему сохраняли свой статус универсального объединителя масс, действующего на всех уровнях общественной стратификации.

Расслоившееся население нашло место для единения на территории культуры. Статистика изумительна. Начиная с конца 90-х, количество посетителей музеев и выставок стабильно держится на уровне 77 миллионов человек ежегодно. Это — ни много ни мало — 54 процента населения страны. Именно музеи и выставки последние лет пятнадцать держат лидерство по параметру очередеобразования.

Каждая новая выставка в Эрмитаже или Пушкинском музее сопровождается длиннющими очередями, нежно обнимающими чуть ли не весь музейный квартал. Из последних впечатлений запомнилась очередь на выставку Пикассо. Мы рассчитывали на пару часов, но простояли пять. За это время солнце успело описать величественную дугу по небосводу, а мы проделали путь от северо-западного угла ГМИИ до ворот на юго-востоке. Две юные соседки сзади самозабвенно щебетали о Феллини и Антониони, путая их обоих с Пазолини. Соседи спереди меланхолично обсуждали тему приближающегося конца света и делились сакральными сведениями о том, когда и как. Изысканно прекрасная женщина чуть впереди хранила величественное молчание. Мы с мужем успели прочитать и обсудить по два толстых журнала, выпить кофе и похихикать над простодушной иронией судьбы — показавшийся за поворотом музей Глазунова томил глаз вопиющим безлюдьем. Зато к Пикассо, которого вышеозначенный Глазунов почитал главным врагом искусства, тропа не зарастала.

Я не знаю, что тянуло людей к Пикассо. Но именно на этой территории разобщенный российский социум наконец находил возможность смешаться и посмотреть в глаза друг другу. Последние метры очереди стоили предыдущих пяти часов. Изысканно молчаливая дама оказалась серьезным знатоком Феллини и взахлеб просвещала соседок-студенток лекцией о тонкостях большого итальянского кино. Тема конца света трансформировалась в политическую дискуссию. Муж, физик, нашел суровую мужскую компанию для разговора о судьбах Вселенной.

Но пять часов, отданные Пикассо, ничто по сравнению с сутками, которые люди готовы были провести в очереди к поясу Богородицы. За те десять дней в ноябре прошлого года в храм Христа Спасителя успели войти более чем восемьсот тысяч человек. Мероприятие обслуживали по разным данным от двух до трех тысяч полицейских и военных, 508 биотуалетов, 23 машины «Скорой помощи» и 17 полевых кухонь.

Я не стояла в этой очереди. Я не пережила катарсис, я не видела пояс. Зато я видела лица и слышала голоса. Я совершила путешествие наоборот. От последних заграждений на выходе из храма до первых ограждений далеко на Фрунзенской набережной. Я видела, как меняются лица, как меняется содержание разговоров, как меняются люди. Выходящие из храма напоминали бесплотных ангелов, истинно свободных от боли и страданий земных. Входящие в очередь на Фрунзенской набережной вполне по-житейски загибали пальцы: надо за мужа попросить, чтобы зарплату повысили, за дочку — чтоб училась хорошо, за маму — чтоб не болела. Где-то на полпути к Божьей матери происходил качественный перелом.

Шел гадкий ледяной дождь. Температура воздуха балансировала между нулем и одним градусом тепла. Люди двигались к храму, перебегая из одного сектора заграждения в следующий. По мере приближения к цели очередь перемалывала личные желания в один общий голос. И голос говорил одно — мы вместе. Старушки, пришедшие просить за внуков и детей, хором твердили мне о войне и мужестве. Встала Россия, говорили молодые мужчины, которых привели в очередь болезни близких. «Мы все здесь соплеменники и современники», — сказал пожилой дядя из хороших мастеровых. «Жаль только, — жаловались женщины, — уж очень все комфортно: и погреться в автобусах можно, и даже покушать — мало мы здесь терпим, надо бы больше». Финальные метры очередь проходила в священном молчании…

Эта очередь и в самом деле являла собой чудо. В пятистах метрах от храма Христа Спасителя в остоженских переулках в маленьком храме Ильи Пророка испокон веков хранилась частица того же самого пояса Богородицы. Все, что чаяли получить люди от Афонской святыни ценой многочасового стояния, можно было получить без всякой очереди.

Чудесами эта страна была укомплектована полностью. Для всех. Но, вставая в многочасовой путь до храма, страна мечтала о другом и о другом просила. Страна хотела быть страной. Страна мечтала пережить острое счастье единения. Это и была та разновидность постмодернистского счастья, появившаяся на тех ступенях пирамиды Маслоу, где всякое потребление уже остается позади. Не то чтобы у этих людей, стоявших плечом к плечу у порога храма, было все. Но бытовую недостаточность уже перекрывала другая — невыразимая, невоплотимая в вещи, неизбываемая никаким благополучием недостаточность общности. Кажется, она-то и есть сегодня главная артикулированная мечта страны. Придя за одним, люди были счастливы, что получили другое, гораздо большее. Великая российская Очередь обрела наконец свое окончательное воплощение — она сама стала целью и смыслом.

В мире, где каждому хватает всего, кроме любви и счастья единения, не важно, к какой двери прийти. Главное — встать в очередь и почувствовать себя частью одного геополитического целого. Я не знаю, хорошо это или плохо. Но похоже, что по-другому в нашей стране не получается.