Новый формат серьезности. Современная литература

1.

Все, даже самые что ни на есть базовые, оппозиции (общественной жизни) сегодня страдают и рушатся — и верх не такой уж верх, и низ относительный, и белый на цвета спектра раскладывается, и даже в самом завзятом западнике при желании можно отыскать черты государственника или славянофила.

Деление литературы на массовую и высокую мне уже давным-давно не кажется актуальным, ведь границы сейчас проходят по совершенно каким-то совершенно иным полям — скажем, через «настоящее» или «ненастоящее», через «подлинное» или не очень.

Все эти деления по номинациям и жанрам работают в биполярном обществе, однако мы эту стадию личностного развития давно миновали и эмансипировались далее; ныне сводить себя (или какое-либо жизненное или культурное явление) к определенному набору позиций означает цеплять ярлыки и цепляться за ярлыки, упрощать простое и редуцировать сложное.

Очевиднее и нагляднее всего эта несводимость к чему-то конкретному происходит на поле политических или философских пристрастий.

Я заметил это еще в школьной юности, когда, читая Киреевского, находил в себе черты славянофила, а изучая Чаадаева, почти автоматически становился западником, затем фиксировал в себе эти сдвиги и изменения позиций и пытался понять, отчего это все со мной происходит. И только ли со мной?

Да, вероятно, оттого, что реальность все время усложняется и усложняется, становится все более свободной и все более непредсказуемой, а люди не поспевают за изменениями, нуждаются в якорях и понятных клише; привычные оппозиции, как мат, экономят наши силы.

Но ведь мат, с одной стороны, действительно экономит усилия, а с другой — расслабляет извилины, отучая их формулировать. Думать. Любые деления хороши разве что для маркетинга, хотя книгами у нас умеют торговать еще хуже, чем фильмами.

Понятия и критерии качества плавают, постоянно дрейфуют.

Играть с ними занятие увлекательное, но бесполезное.

Скажем, я помню, как в Советском Союзе делали исключение для братьев Стругацких, которые под видом фантастики-де гонят философию-light.

Но, например, Станислав Лем выглядит гораздо философичнее Стругацких. Или вот «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова — это же не беллетристика, поскольку текст-де выполняет (выполнял) важную воспитательную функцию.

Но тогда «Кузнецкий мост» Саввы Дангулова или «Тени исчезают в полдень» Анатолия Иванова тоже выполняют важную общественную (и даже политическую) функцию, хотя ни у кого даже мысли не возникает отнести эти эпопеи к высокой литературе. Или все-таки возникает?

Есть известные всем сериалы по романам Анатолия Иванова и Ивана Стаднюка, воспитавшие не одно поколение отечественного масскульта, а с другой стороны, существуют какие-то полуподпольные, матерные почеркушки, которые заставляют закатывать глаза и цокать языками так называемую «знаточескую среду», со всех сторон подпираемую авторитетами славистов.

С третьей стороны, забудем про крайности и попытаемся сформулировать, что же такое мейнстрим.

И когда мы начнем задумываться о том, что такое сегодня «золотая середина», то есть книги для всех, и для умников, которые тоже люди (и им не всегда хочется быть умниками), и для модников, и для пап и мам, и своей девушке на «перед сном почитать», то увидим, что у нас ее просто нет.

За что ни возьмись — ничего нет, любые определения от пристального внимания расползаются; может быть, помимо «настоящего» и «ненастоящего» следует ввести категории «внимательное» чтение или же, напротив, «чтение беглое»?

Да, вот если бы был мейнстрим, то мы бы его структурировали, постепенно от него отщипывая комнатки с табличками, как это водится в западной торговле, с «гендерной литературой» или, там, с «фэнтези», а не ломали бы себе голову по поводу нового романа Сергея Носова или Павла Крусанова, куда их отнести.

И куда записать «Серпантин» Александра Мильштейна — в фикшн или нон-фикшн. И на какую полку поставить последнюю книгу Владимира Лорченкова, раз уж полок, посвященных молдавским авторам, в наших книжных супермаркетах не существует.

Или Пелевин с Сорокиным — это что? Куда? Как? Недофэнтези или постфилософия? Полупублицистика или кино в буквах?

2.

Все жанры кажутся мне серьезными, кроме детских (хотя на самом деле дет-ские жанры и есть самые серьезные, вечные). Динамика изменения возрастных предпочтений напоминает мне море в часы отлива или же постепенно мелеющее озеро: все больше и больше книг, авторов и жанров оказываются в стороне «для детей и юношества».

То ли дети все быстрее и быстрее взрослеют, очень быстро становясь юными старичками, то ли, напротив, уже совсем не взрослеют (не взрослеем), до самой пенсии оставаясь фундаментальными инфантилами, глотающими в метро детективы и прочий трэш, демонстративно манкируя тем, что действительно заслуживает внимания.

Отмечу только, что «детское», в каком бы жанре оно ни выражалось, все четче и ярче связывается с «выдуманным», с типичными (традиционными) нарративными структурами, тогда как во «взрослом» потреблении все тексты норовят выказать себя поосновательнее и попрагматичнее.

С каждым годом меньше того, чего не было и нет, с каждым разом все больше словарей, путеводителей бегства и пособий и того, как перестать биться мордой об асфальт и наступать на одни и те же вечные грабли.

Да, наши книги теперь почти все (даже религиозные) без иллюзий — отныне нам нужно не успокоительное, но новые навыки и знания, чистые витамины ремы, а если и уход от действительности, то в конечном счете — с ощутимым сухим остатком. С выхлопом.

3.

Сейчас возникает (или уже возник, сложился) новый, иной какой-то формат серьезности, который лично мне кажется слегка обезжиренным.

Когда на моих же — либеральных — митингах, с которыми я солидарен и которым всецело сочувствую, выступают коммерчески успешные авторы (причем уже не важно от литературы, кино или эстрады) и народ (хороший народ, правильный народ, люди с красивыми лицами и умными глазами) готов признать этих коммерчески успешных людей не просто «публичными интеллектуалами», но авторитетами с решающим голосом, выражающим как бы и мою позицию, я понимаю, что ситуация изменилась до неузнаваемости.

Можно по-разному относиться к Солженицыну, Сахарову, Бродскому или Лихачеву, но про глубину ими свершенного все более или менее понятно, а весомость публичной позиции являлась логическим продолжением сделанного.

Когда в нравственные лидеры мне предлагают телеведущих, становится явным, что «совестливость» понимается в современном российском обществе как «успешность», а «глубина» заменяется «шириной», в том числе и широтой охвата.

Не говорю, что это плохо, не смею отказывать удачливым деятелям в активной жизненной позиции (и ее публичном выражении), но фиксирую то самое изменение формата серьезности, с которого начал.

Можно симулировать или сконструировать все что угодно. Создать какой угодно текст, самый раскованный, самый умный, самый изящный, самый авангардный. Все уже было, все видели, пробовали, знаем.

К тому же всегда можно сослаться на то, что писать так, как раньше, более невозможно. Вот Илья Глазунов попробовал — вышел кич. Павел Смелков оперу «Братья Карамазовы» написал по канонам XIX века — вышла такая залипуха, что даже из жалости или желчи смотреть невозможно: стыдно.

Если теперь все иначе, то и критерии качества (да и всего остального) должны формироваться как-то иначе, не там, где раньше.

Не так, как до этого формировались.

Когда вокруг так много мертвечины и штамповки, на первый план выходит количество жизни в тексте, живых, прыгающих друг за дружкой слов.

Тогда и «качество» это не «жанр», а «исполнение» — то есть личный драйв и умение его передать, новые формулировки и незаурядность говорящего, его индивидуальность, непохожесть на других.

Его личный опыт.

Акунин, решивший воскресить Христа внутри детектива про Пелагию (и таким образом нарушить главный технологический принцип жанра, базирующегося на обязательности причинно-следственных мотивировок), вскрывает прием и таким образом выступает уже не как беллетрист, но и как постконцептуалист Владимир Сорокин, делающий примерно ту же самую культурную работу, но уже в рамках внежанровой прозы.

Ему можно. Его услышат.

4.

Масскульт должен быть комфортным и интересным, увлекательным и легко усвояемым, поэтому главное здесь — простота и понятность конструкции (что, впрочем, не исключает изящества, остроумия и оригинальности), ее узнаваемость (архетипичность, база для самоузнавания и самоотождествления) и внятность.

Четкость месседжа.

«Анжелика, маркиза ангелов» — это, конечно, хорошо, но лучше все же про то же самое, только более приближенное к нашим реалиям, так как про Анжелику — это как бы уже совсем фикшн-фикшн и как бы про любовь вообще, возвышенно и почти абстрактно. Есть ведь следователь Каменская, которая в узнаваемый супермаркет ходит и муж у нее современный такой вьюн в очёчках. И это явно круче маркизы. В разы.

То есть успех всех этих так называемых «иронических детективов», в которых почти нет ни детективной составляющей, ни, тем более, иронии, как раз и заключен в напичканности текста нынешними реалиями.

Людям важно, что это — «про нашу жизнь», которая иначе в художественном смысле мало где фиксируется.

Про современность же крайне трудно писать, труднее уже не бывает. Тем более про такую реальность, как сейчас, быстро меняющуюся, находящуюся в стадии постоянного становления, не успевающую сформировать узнаваемые типы (социальные или психологические), мутирующую в очередные формы очередных переходов, межсезоний и отсутствия какой бы то ни было определенности.

А в жанровой культуре (книжной или телесериальной) все это присутствует — мертвая, схематическая форма держит каркас, под завязку набиваемый нынешними горяченькими реалиями; все это четко работает на узнавание и на востребованость.

Людям важно понимать, что с ними происходит. Политики и публицисты врут, а жанры дают возможность опереться на силу примера.

Гёте говорил, что нации складываются в партере, так вот нынешние нации (причем уже не по национальным, не по кровным признакам) складываются каждая у своего носителя, у того или иного гаджета (социальные системы это же тоже гаджеты).

Так, у телевизоров, в которых есть и еще пока существуют последние скрепы единого информационного пространства, того социального языка, на котором мы говорим — рекламные ролики и сериалы, — заседают люди, нуждающиеся в развернутом показе моделей повседневного поведения.

Важно понимать, как вести себя, ухаживая за девушкой, сватаясь, поступая на работу, отдавая (или не отдавая) карточный долг.

Не надо было ходить к социологам, чтобы видеть, насколько всплеск всеобщей любви к «няне Вике Прутковской» был связан с проявлением и распространением среди городских девушек новой ролевой модели, постепенно трансформировавшейся в угловатые очки Ксении Собчак.

Скорее всего, сегодня няня Вика, наконец выправив фрикативное «г» и отказавшись от гламура, обязательно повела бы своих воспитанников, балованных детей богатенького недотепы-продюсера, на Болотную, где встретила бы не только своих подружек, но и звезд российской эстрады, голосующих сердцем за ветер перемен. Не то проиграешь…