В лесу, среди темных сосен, шли два парня. Сучья ломались под ногами, хрустела жухлая листва. Ровный писк в наушниках иногда становился тревожным — тогда парни замирали и внимательно начинали разглядывать землю, медленно, словно лаская траву, двигали рамкой миноискателя.

Эдуард, задумчивый мужичок в возрасте еще далеком от старости, но горестный, с неподвижными глазами и редкой щетиной на скулах, тоже шел по лесу. Неожиданно он застыл, пригнулся, стал похожим на какое-то большое животное, сделал два осторожных охотничьих шага с тропинки и упал, споткнувшись о вывернутый из земли пень. Из кучи травы с шумом поднялся селезень, встал на крыло и стремительно исчез в просветах высокого леса. Следом, с таким же шумом, вылетела из травы и гусыня. У Эдуарда глаза вновь стали неподвижными, он вернулся на тропинку и продолжил путь, как оказалось, навстречу копателям. Они встретились на поляне, очищенной от бурелома, не удивились, вяло качнули головами, поприветствовав друг друга, как это бывает у знакомых, но не совсем близких людей. Один из парней неожиданно поднес рамку прибора к одежде Эдуарда, поелозил вверх-вниз, услышал зуммер и выудил из кармана связку ключей. Сам же первым и рассмеялся, отдал ключи и потрепал Эдуарда по плечу. А второй громко хлопнул в ладоши и сказал: «Бум». Парней рассмешило, как Эдуард вздрогнул, как сказал устало: «Кончай, а!», и они, посмеиваясь, пошли слушать землю дальше.

Эдуард вышел из леса. В воздухе за день скопилась духота, и вечер не принес облегчения. Эдуард смахнул пот со лба, продолжил путь — прошел мостик через овраг и пошел дальше. Вышел к дому. Не доходя до крыльца, свернул к будке, видом своим подобной множеству других, укромно стоящих над деревенскими выгребными ямами.

Металлоискатели уже лежали на плечах у парней, а сами они выходили на дорогу с глубокой от лесовозов колеей, когда треск велосипедного звонка заставил остановиться и пропустить старика почтальона, кивнувшего им, а еще через десяток метров свернувшего к небольшому дому с палисадником, с крыльцом и двускатной рыжей крышей.

Эдуард сгорбился у старого радиоприемника, пристально вглядываясь в глазок индикатора, пытаясь сложить в нем крылья настройки. Вздыхал, когда помехи не устранялись.

Калитка была не заперта, но почтальон не торопился, ожидал, когда хозяин услышит требовательное дребезжание звонка и сам выйдет навстречу. Не дождался, снял с багажника сумку и пошел к дому. Копатели, проходя мимо, задели велосипед, отчего тот упал на землю, издав жалобный треск. Почтальон оглянулся, хотел повернуть назад, но другие звуки заставили дернуть на себя дверь.

Эдуард хрипел, раскачивался на веревке, ногами пытался нащупать опрокинутый табурет.

— Ёпть!

Почтальон обхватил колени Эдуарда, пытаясь поднять вверх тело, потом умудрился посадить висельника себе на плечи. Эдуард поймал веревку над головой, подтянулся, да старик внизу, а это стало заметно по налитым кровью глазам, начал терять силы.  

— Ура-а-а!!!

Почтальон закричал страшно, взбадривая себя этим воплем, но и желая быть услышанным с улицы, потом на глаза ему попался стол, и он бросился к нему, отпустив ноги висельника. Бедняга вновь захрипел. Старик тянул стол на себя, ронял все, что на нем было, а когда ноги Эдуарда оказались на столешнице, обмяк и свалился на пол.

Эдуард опустил руки, тряс кистями. Шея же оставалась перехваченной веревкой, поэтому из-за вздернутого подбородка казалось, что Эдуард смотрит в потолок. Старик рванул в сени, оттуда назад, с ножом.

— Погоди, я щас…

Подвинул табурет, перебрался на стол и занялся веревкой. Стол заскрипел и сложился. Старик повис на Эдуарде, и веревка не выдержала.

— Ёпть!

Оба упали на пол. Старик смотрел изумленно и внимательно, будто в первый раз его видел, потом кулаком ткнул в грудь.

— Ты сдохнуть хотел?

Увидев, что Эдуард никак не реагирует, старик уже с замахом ударил его по лицу, а пяткой в ботинке со знанием, болезненно по косточкам ноги. Отполз, когда увидел, что Эдуард возвращается из забытья. Встал, пошел к дверям, где оставалась впопыхах брошенная сумка.

— Ты что чудишь, хрен мамин? — крикнул старик и, встав в проеме, близоруко повернул конверт к свету. — Тебе, заказное.

Эдуард протянул руку. Почтальон вложил в нее конверт и уже у выхода сказал медленно:

— Ну ты кино! Нельзя! Обидел кто? Так ты не баба! — Посмотрел по сторонам и сменил тон: — Бухал?

С кем? Иль случилось что? А! Ты, наверное, лампу в свете хотел поменять? А тебя коротнуло! Тогда да, все объяснимо, если так. Понимаю… — Он натужно зашелся смехом, перешедшим от напряжения в кашель, вытянул трубочкой губы и поднес к ним кулак. Постоял секунду молча и неподвижно, глядя на Эдуарда тем самым изумленным и внимательным взглядом, каким глядел на него после неуклюжего падения, потом потрогал ткань на брюках. — Слышь, Эдька. У Осиповой постояльца помнишь? Из Питера? Он рассказывал, что Берия, когда его кончали, обделался, а уж он на что привыкший был ко всем этим делам. А мы с тобой сухие, хотя и без привычки! Так что, увы, — старик опять, оставив глаза серьезными, зашелся в смехе, — и самое главное, Эдька, прикинь, каким бы тебя увидели соседи? Осипова! Синим, обделанным! Тьфу, твою мать! Ну ты… живой? Вижу. Ты запомни: это первый раз умирать не страшно, а потом не дай бог! Так что… больше не надо! Да? Ты это… не позорься больше.

С реки донесся гудок. Короткий, звериный. Почтальон, будто только для него и прозвучал этот сигнал, засуетился.

— Витька. Я хочу в город на нем, к зубному. Велосипед пока у тебя оставлю. Один хрен снова сюда, на встречу депутатскую. Про газ обещать будет. Так что готовь всё, я те одному горевать не дам.

— Пей...

Это Эдуард впервые заговорил, с трудом, сипло, будто глотая камни, а дальше говорил уже без звука, открывал рот, шевелил губами и пока еще не понимал, что стал неслышим, что голос с последним словом «пей» и закончился, иссяк, как выпитый сосуд. Точно так же и растерянная улыбка медленно сползла с его лица.

— Что-что? Извини, не расслышал…

Почтальон достал с полки бутылку, спрятал в сумку, еще раз посмотрел на Эдуарда, качнул укоризненно головой и ушел.

К берегу подходило небольшое судно, видно, бывший сейнер, списанный по старости из рыбацкой артели. На ближнем борту готовая зацепиться багром стояла Лена, а Виктор, капитан баркаса и муж Лены, был в рубке, управлял. На пристани были пара теток, одинаково грузных, да один из парней-копателей с бугристым рюкзаком на спине. Почтальон успел в последний момент, перед самым отплытием. На палубе он прошел мимо рубки на корму, где и сел на деревянную скамью. Подошла Лена, потрясла мелочью в банке. Судно вздрогнуло и медленно отвалило на большую воду. Одинаково скучные, с двух сторон поплыли назад берега.

Катя размашистым шагом шла вдоль плетня. Пройдя мимо сарая, оказалась на огородах дома. Там привалилась к штакетнику и прокричала:

— Кум! Витька, иди сюда!

Виктор подошел к забору.                            

— Твоя дома? Нет? Я знаю. Иди за мной… Ты как ко мне относишься? Говори, что тогда говорил!

— Я рядом с тобой не чувствую себя мужчиной. И что?

Катя залепила ему пощечину. Виктор зло сплюнул, но не отошел.

— А сейчас, — Катя ударила еще раз, — чувствуешь? Ты мужик или нет? Тебе показать, как надо это делать? Ну, докажи, что ты мужчина! Не позорься!

— Кать, иди куда шла. Что ты, как мужик, тут руками размахиваешь? Уйди по-хорошему. Или послать?

— Чего? Ах ты, зараза! А может, тебе как раз-то мужик и нужен?

Виктор размахнулся, но сумел в последний момент сдержать себя, потом вновь сплюнул, повернулся в попытке уйти. Катя вцепилась в его рубаху.

— Стой, зараза! Иди за мной. Ты хочешь? На! На, я сказала! Я тебя сейчас убью, скотина, а ну стой. Скажи да, идиот!

— Да! — заорал Виктор и бросился на нее.

Он схватил Катю в охапку и, держа перед собой, потащил к сараю. Катя выставила руки перед собой, уперлась ими в створ двери, затылком пытаясь разбить его лицо.

— Зараза! Ты хочешь? А я хочу? Ты меня спрашивал? Ты что делаешь, скотина! Ты чего, сдурел? Ой, какой шустрый! Да пусти ты!

Виктор, стиснув челюсти, откинув голову назад, вталкивал ее в сарай. Кате удалось вцепиться ему в волосы и дернуть на себя.

— Ишь, домогальщик нашелся! Ну, иди сюда, иди! Боишься? Мутный! Нудный! Шилом море не нагреешь! — уходя, победно прокричала Катя.

Виктор крутил головой по сторонам, в надежде никого не увидеть.

Пивная. Дымная, шумная. Появились несколько мужчин в промасленных спецовках. Взяли поесть и устроились на свободных местах. Буфетчица, вытирая стойку, махнула тряпкой преднамеренно неловко, и капли дотекли до Кати, которая должна была вытирать столы, уносить посуду, но сейчас стояла, прислушиваясь к разговору в ближнем углу. Там были Виктор и еще двое — худой и длинный, но с круглой физиономией и нормальный, не худой. Все погодки. Все, это было заметно, хорошо выпили. В пивной был обычный гул, слова мешались одно с другим, в большинстве своем были невнятными, а потому и непонятными, но Катя, собрав внимание в кулак, неохотно перемещаясь по залу, старалась все же быть рядом с углом, где сидела компания Виктора.

Тот, что был пониже, спросил, кивая на девушку:

— Не дает?

Виктор скосил глаза, огрызнулся:

— Не ори. Что ты? Тебе говорю! Скажи, что там насчет соляры? Будет?

— Сам не ори… и разговор не переводи, умник! Я ему одно, он другое…

В разговор вступил круглолицый, поднятым пальцем требуя особого внимания.

— Красивая она баба, с одной стороны, а с другой стороны, у нее лицо. Да? Но не в морде дело, совсем не в этом. Ну конечно! Просто не хочем, и все тут!

За столиком рассмеялись. Катя ушла в подсобку, провожаемая новым всплеском смеха и взглядом буфетчицы, подсчитывающей мелочь на скользком прилавке. Закончив, буфетчица передвинулась ближе к дверям, вытянула шею, не увидев Катю, вошла. Та, прижав руки к животу, сидела на ящике с пустыми бутылками и, казалось, спала или просто замерла, прислушивалась к себе. Буфетчица тронула ее за плечо.

— Не дуйся.

— А кто дуется?

— Будет врать-то, — усомнилась буфетчица.

— Я его сделаю!

Катя на пальцах одной руки и согнутым пальцем другой показала, как она это сделает. Катя была высокая, грузноватая, но статная, с большими руками и ногами девушка. В ее лице самым приметным были полные губы и белые крупные зубы, блестевшие, когда Катя улыбалась. Сейчас ей было не до смеха.

В пивную, виляя хвостом, вошла собака — судя по обвисшим до земли соскам на брюхе, сука. Она пошла под столами, прося милостыню, ее пнули, и она с визгом и неожиданной ловкостью, под смех, выскочила обратно на улицу, за угол, напугав мужика, справлявшего нужду у стены деревенской забегаловки.

Катя на берегу реки пыталась плакать. Она морщила лоб, пальцами проводила по закрытым глазам, от скул к переносице. Слез не было. Попробовала поныть — самой стало смешно. Катя вынула зеркальце и посмотрела на себя, потом повернула голову на шум — у пристани баркас мелко бурлил водой. Волнение под кормой стало заметнее, и баркас, подрагивая, оттолкнулся от берега. Матрос Лена, отложив багор, сворачивала в кольца толстый канат, Виктор выводил судно на воду.

Собрав народ с дальних причалов, баркас развернулся посреди реки и пошел обратно. На корме Эдуард, на скамейке, на том же месте, где днем раньше сидел почтальон. Подошла Лена и потрясла мелочью в банке. Судно шло к пристани, и Лена приготовила вновь багор.

На причале, заметная издали, на голову выше других, стояла Катя. Виктор уткнулся в приборы, а у Лены начали каменеть скулы. Судно замедлило ход, потом ускорилось и, не причаливая, прошло мимо. С берега закричали, покрыли едва слышным матом, а Катя качнула головой и улыбнулась. Какая-то бабка подошла к ней и толкнула в грудь. И пьяный мужичок оскалил зубы. Баркас взял курс на город…

Эдуард бродил по задворкам станции. Пройдя мимо бараков, вышел к деревянным сараям и пошел вдоль длинного их ряда. Потом свернул еще раз и оказался в странном закутке — на рельсах стоял вагон с открытой настежь дверью, рядом на черных шпалах верхом, как на коне, сидел малый без лица. Там же, на продолжении шпалы, было разложено белье — розовая кофта, джинсы. Что-то голубое, кажется, блузка, скрывая лицо от солнца, было и на голове бомжа.

А перед ним на газете лежали остатки еды. Эдуард прошел мимо и уткнулся в кирпичный забор. На обратном пути услышал шум льющейся воды и, подняв голову, вздрогнул — в проеме вагонной двери белела большим мокрым телом девица с красными волосами. Эдуард разглядел глубокие ямки на коленях, низкий выпирающий валик на животе, синие пятна на опухшем удивленном лице.

— Дуй отсюда, — сказал бомж.

Девица рассмеялась и, не стесняясь наготы, повисла на поручнях.

— Эй, ты это… ты с ним? — продолжил бомж.

— Да, я вышла замуж! По любви! Скажи ему! — почему-то громко, почти на крике, ответила та.

Бомж взял с газеты нож и попытался ударить Эдуарда, но не удержался на ногах и, падая, задел лицом подножку вагона.

— Ну как, он понятно тебе объяснил? — продолжала кричать девица.

Эдуард наконец-то выбрался из опасного тупика, куда-то свернул и увидел еще один ряд домиков, собранных из чего попало. У одного из картонных домов и сидела на ящике его жена. Эдуард подошел, показал письмо.

— Ты кто такой? Я не пойду никуда, — сказала жена.

«От Кристинки письмо пришло. Интернат закрывают…» — карандашом вывел Эдуард на конверте.

— Ух ты! Она что, сама написала? Уже умеет? И читает тоже? Ты что мелешь?

Жене было трудно смотреть прямо перед собой, но она старалась, поэтому голова ее дергалась.

«Нет», — покачал головой Эдуард и ткнул пальцем в буквы: «Забирать ее надо».

Он сглотнул, открыл и закрыл рот, перешел на сиплое, со скрипом мычание и зевнул вдруг. Жена прочла, оттолкнула руку с конвертом.

— Вот и бери…

«Я?» — удивленно ткнул себя пальцем в грудь. «Нет!» — закачал головой Эдуард и вновь поднес карандаш к конверту.

— Ты! — продолжила жена и, заводя себя, все повышая и повышая голос, заголосила: — Ну сколько можно, а? Ты чё пришел, а? Пошел вон! Пошел вон, кому сказала!

Ей удалось придать устойчивость голове, голос ее окреп, и конец фразы перешел в визг, на который и прибежали бомж, красноголовая девица, уже одетая, и еще пара детин с одинаково опухшими лицами. Девица кричала, а детины были сосредоточенными и злыми.

— Уходи ты ради бога! — вдруг трезво сказала жена, пряча лицо под руками.

Его свалили. Он извивался ужом, получал пинки, но когда здоровенный малый ударил так, что стало больно, побежал прочь. Его догнали, один из бомжей подпрыгнул, пнул в спину, от чего Эдуард лишь чудом удержался на ногах, не упал, но сник духом и обреченно повернулся к преследователям. Двое подбежали и встали, не понимая, почему он от них не убегает.

— Еще хочешь? Вали отсюда!

Эдуард согласно кивнул. Второму этого показалось мало, он вставил и от себя:      

— Пес!

Эдуард еще раз мотнул головой и рванул в сторону вокзала, перепрыгивая через рельсы, шпалы. За спиной победно засвистели.

— Молчи, сука! — сказал злобно бомж и толкнул красноголовую девицу, затем подтянул ее к себе.

— Кто это был? Чего он хотел?

— Бывший мой. Домой звал, — подала голос жена Эдуарда.

— Убить бы тебя насмерть! — словно не услышав, продолжал бомж терзать красноголовую девицу.

Ночью задул ветер с реки, и незапертая дверь начала от этого раскачиваться и скрипеть. Эдуард поворочал в темноте глазами. Ничего не видя вокруг, начал одеваться. Вновь скрипнула дверь, затем стукнула, будто кто-то вошел в дом. Эдуард проснулся окончательно, пошел смотреть.

Успокоился, когда понял, что дверь дрожит от ветра.

Эдуард сидел на табурете, держался за шею. На коленях — распечатанная пачка печенья. Обломки стола громоздились рядом, и он пнул их, без досады и без силы. Так же и жевал, наверное, без вкуса и ощущений, медленно ворочая головой из стороны в сторону, будто проверяя шею на боль.

На лесной поляне бил родник. Вода бесшумно сочилась из земли, попадала на кусок шифера, стекала по желобу в яму, растекалась, отчего всегда в этом месте была лужа, а дальше так же незаметно и тихо уходила ручейком в глубь леса, в озерцо. Над родником обложенный камнями у основания кренился старый деревянный, обросший мхом крест. На нем едва читаемые буквы: «Живоносный источник Афонского монаха Пантелеимона».

Эдуард лежал в луже, раскинув руки и ноги. Набрав воздух в легкие, спрятал лицо в воду, выдохнул под водой, отчего всплыли и лопнули пузыри. Потом опять лег. Теперь пузырем вздулись трусы. Над водой торчала только его голова с широко распахнутым ртом…

Эдуард оделся, вымыл руки и лицо, набрал баклажку воды и, проверив, не нарушил ли чего, не забыл ли что-нибудь, свернул на тропинку и скоро был уже в деревне. У магазина толпились люди — проходила встреча деревенских с депутатом. Одна сельчанка, сваха Осипова, просила прислать быка для ее коровы — несчастное животное страдает и плачет по ночам. Рядом ждала своей очереди выступить с концертом стайка сельских бабок в кокошниках, ярких фартуках, в румянах и лентах.

Эдуард купил хлеб, консервы и отправился к себе, опять мимо сельского схода.

Дома прошел в дальнюю комнату, открыл шкаф и из кармана пальто достал почтовый конверт, такой же, что принес ему почтальон. В конверте была тощая стопка денег и паспорт. Раскрыл документ, вложил в него деньги и унес в большую комнату, где опять сел на табурет и взялся за шею. Смотрел перед собой без смысла и вновь что-то жевал, опять без вкуса и ощущений. Затем покидал в сумку вещи, выдернул шнур приемника из розетки, запер дверь, взвалил на плечо велосипед почтальона и с баклажкой воды в руке под дальнее старушечье пение пошел к причалу.

Старушки пели старательно, громко, самозабвенно. Вскоре к их пению присоединились и остальные жители деревни.

Перевесившись через борт, Эдуард смотрел, как разбивается волна о нос судна. Река повернула, и открылся город.

Эдуард вышел на привокзальную площадь, небольшую, безлюдную, залитую солнцем и оттого выглядевшую еще более безжизненной. В старом из красного кирпича здании вокзала что-то шевельнулось в дверях, и он пошел туда. Раскормленный кот похозяйски хотел улечься на пороге, но, увидев Эдуарда, отступил. Женский голос сказал в окошко:

— Место только боковое. Будешь брать?

Эдуард кивнул, протянул деньги.

— Третий вагон, место сорок пять… отправление в четыре ноль пять… стоянка минута, он опаздывает… не проспите. Кис-кис-кис! — в конце фразы невидимая кассирша, перед тем как позвать кота, перешла на «вы».

За бетонной стенкой на краю площади в небо поднимался сизый дымок. Эдуард подошел, увидел паренька, который обжаривал на костре хлыст кабеля. Эдуард пошел вдоль свалки. Вскоре вернулся, держа в одной руке такой же обрезок провода и пустую консервную банку в другой. Эдуард собрал холмик земли, увлажнил его, размял и ткнул в него кулаком, той частью, которой бьют, а потом туда же воткнул и четыре пальца правой руки. Получилась форма, в которую Эдуард влил раскаленный свинец из банки. Через некоторое время он примерил отливку на руку и остался доволен. Паренек начал смотреть с удивлением, которое в конце концов перешло в уважение. А сам Эдуард время от времени посматривал в сторону завокзальных трущоб. Посматривал с опаской.

Поезд возник внезапно — точки света, совсем недавно едва различимые в сплошной тьме, вдруг стали огнями локомотива, а ночная тишина станции куда-то ушла, уступив место грохоту колес. Эдуард бежал вдоль состава, пытаясь угадать остановку третьего вагона, затем, сообразив, что все перепутано и нумерация идет от хвоста состава, побежал в обратную сторону. Он успел, вскочил на подножку, прошел в вагон. Сонная проводница указала его место. Сумку он положил под голову, баклажку за спину и быстро заснул, в одежде, свернувшись на полосатом матраце.

На следующей станции в поезд сел патруль. Наверное, станция была узловой: на путях стояли вагоны и платформы с грузом, какие-то указания выдавало станционное радио. Было раннее утро, и вагон еще спал. Патруль медленно, от отсека к отсеку, прошел его вдоль, переступая через сумки, уклоняясь от рук, свисающих с полок. В какие-то лица милиционеры вглядывались пристальнее обычного. Назад милиционеры шли быстрее. Проводница закрыла за ними дверь, и локомотив, вздрогнув, потащил вагоны дальше, оставляя позади красные пристройки станции, поворотный круг, водонапорную башню. Потом, просигналив, состав застучал вдоль приземистых бараков. Эдуард проснулся от этого странного, похожего на короткий крик птицы, гудка локомотива, прильнул к окну — под насыпью стоял автобус, рядом горстка «неместных» людей смотрела на поезд. Чуть дальше, за темной землей, блестела река. Вагон потряхивало, держать лицо у стекла было неудобно, и Эдуард вновь лег.

К парню, который шевелил губами, считая вагоны, подошли несколько человек, встали рядом. Самый молодой из них, Холбой, вдруг замахал руками над головой. Остальные рассмеялись. Отдельной кучкой стояли женщины. Они тоже смотрели на проходящий поезд.

— Вон туда иди, — из автобуса показался водитель в закатанных по колено штанах, протянул ведро Холбою, — принеси воду. Пыли много. Постой! — он кинул тряпку. — Сполосни.

Паренек поймал тряпку и побежал к реке. Водитель смотрел ему вслед, потом оглядел стоящих у автобуса пассажиров.

— Отдохнули? Размяли ноги? Ей ведь нельзя дышать пылью, — он кивнул на беременную женщину.

Та смутилась, отвернула лицо. Ее спутник благодарственно прижал ладонь к груди.

— Потерпите, — сразу всем сказал водитель, — немного осталось. Скоро поедем. Он на ходу дышит, как рыба, — водитель ртом показал, как дышит рыба, — будет легче.  

— На Москву пошел, — сказал невысокий мужчина с раскосыми глазами и тоже начал считать вагоны: — Бир, экю, уч… саккыз… — потом сбился со счета и смотрел на проносящиеся вагоны уже просто, без интереса. Вернулся паренек с ведром. Водитель прошел в конец салона и оттуда, будто поливая асфальт, с силой обрушил поток воды. Вода вытекла из салона, водитель накрыл тряпкой подножку и крикнул:

— По местам! Едем! Вы что, не слышите? По-русски еще-уже не понимаете, что ли?

Автобус вырулил на шоссе и влился в поток. На Москву.

Проводница, поторапливая пассажиров со сдачей белья, шла по вагону от отсека к отсеку. Эдуард, перешагнув через кучу собранного тряпья, открыл дверь в тамбур. В окне мелькали, чередуясь, пригороды Москвы, высокие новостройки, разрисованные лозунгами ограды промышленных зон. Затем, притормаживая, в окне поползла серая лента перрона.

Эдуард вышел из вагона и через мгновение был унесен толпой. Вскоре он мелькнул в водовороте людей у подземного перехода и так же быстро исчез.

Он подошел к зданию клуба вечером, потоптался у дверей. Вышел охранник и уставился на него, ничего не говоря и не подходя ближе. Эдуард протянул клочок бумаги. Охранник прочел, отвернулся и что-то сказал в рацию. Из-за угла вышел человек в синем фартуке и удивленно раскинул руки.

— Ё-моё! Братка!

Они спустились в подвал, белый от кафельной плитки и от больших светильников на потолке. Вкусный запах шел из квадратного проема в конце транспортерной ленты, по которой Брат и еще две женщины-азиатки отправляли на кухню вымытую посуду, получая ее грязной сверху лифтом.

— Бухать хочешь? — спросил Брат, — а жрать? А что с горлом? Ангина?

Пришел лифт, и Брат начал разгружать его, потому и не увидел смущение Эдуарда. Да и сам он, видно, был не в себе — улыбался и суетился бессмысленно и много.

— Я тут замещаю… показываю, что и как на личном примере. Подожди, — сказал Брат, — через полчаса закончу, поедем ко мне. — Потерпишь?

Эдуард кивнул. Потом один раз открыл и закрыл рот — получилось «Да». Брат присел, укладывая в сумку бутылку с красивой этикеткой. Содержимое графинчика перелил в бутылку с такой же по цвету жидкостью.

— Текила! Пил когда-нибудь ее? Щас, брат, щас. Смена придет, и мы отвалим.

Брат снял фартук и повел Эдуарда к выходу. У клуба останавливались красивые машины, из них выходили красиво одетые люди, ночь дышала праздником. Брат взял Эдуарда за локоть и повел по улочке в другую сторону. Там стояла его машина, тоже не русская, но маленькая и потертая, в которую братья и сели, уложив в багажник сумки и пару пакетов.

— Все, брат, едем праздновать!

Они поехали.

— Автомат! — сказал с гордостью Брат и пояснил: — коробка-автомат!

Потом свернули, потом опять ехали и попали в спальные районы города.

В нише между сиденьями лежала плоская коробочка с кнопками. Эдуард взял ее в руки, рассматривая, нажал на кнопку — зазвучала музыка, панель магнитолы ожила мигающими огнями. Уже с интересом он нажал другую кнопку. Из динамиков зазвучал бархатный голос: «…премию за комплекс инновационных разработок и создание высокотехнологичного производства волоконных лазеров и систе…»

Эдуард переключил, ушел с этой волны. Новый диапазон, женский голос: «…ской музыки принял Зал имени Чайковского, где Государственный филармонический оркестр исполнил Первую симфонию и сюиту в старинном стиле для скрипки и фортепиано Альфреда Шнитке».

Эдуард нажимал кнопки, но пульт перестал слушаться. Зазвучал фрагмент произведения.

— Знаешь, брат…

Эдуард повернул голову на эти слова Брата, молча сказал: «Что?»

— Ладно, потом, — Брат обнял Эдуарда за плечи, притянул его голову, потом, увидев, что это проявление родственного чувства осталось непонятым, сказал, пряча обиду: — Батарейка села, — и вручную нашел музыку попроще.

Эдуард отложил пульт, придвинулся к панели. Изучил, отвернулся к окну. Брат перестал смотреть с укором и, придумав что-то, вновь оживился, достал телефон.

— Аллё, Лера? Ты? Живая? Ну слава богу… Ты где? Короче, стой там. Я сейчас буду. Минут через... короче скоро. Оки! До связи.

На остановке Брат притормозил, и, встав со скамьи, медленно и плавно, рекламно улыбаясь, к машине подошла девушка. Она открыла дверь, ту, за которой сидел Эдуард, удивилась, потом села на заднее сиденье. Брат поймал ее лицо в зеркале.

— Привет честным мошенницам прилавка! Как дела?

— Балда, — девица шлепнула его ласково по затылку, потом придвинулась ближе. — Что так долго? Я писать хочу…

Брат рассмеялся, посмотрел на Эдуарда, потом хлопнул себя по лбу.

— Знакомься. Это мой брат Эдуард! Эдуард номер первый! — вновь рассмеялся Брат, потом хлопнул Эдуарда по коленке. — Не обижайся.

— Лера! Очень приятно. Ой!

Девица быстро легла на сиденье. Их обгонял патрульный автомобиль. Пару секунд две машины шли вровень, их разглядывали, потом «Форд» прибавил в скорости и умчался. Брат выдохнул, повернул голову назад.

— Ты что?

— А ты сам чего?

— Я? Не знаю… на всякий случай.

— Это наши. Из «сотки»… Уроды, житья от них никакого…

— Что хотят?

— Что, что? Будто сам не знаешь! Ты быстрее можешь ехать? — рассмеялась девица.

— Ах, сколько в жизни огорчений от мимолетных увлечений. Да, Лерик? — серьезно в зеркало сказал Брат.

— Если я тебя огорчаю, останови машину, — тоже в зеркало ответила Лера. — Счастливо оставаться!

— Ох, любишь ты театр… — сказал Брат, но Лера вновь ласково шлепнула его по затылку.

— Езжай быстрее! Я ведь просила…

— Ты с Левой разговаривала? — удлинял серьезные минуты Брат.

— Да. Говорит, пока нет ничего, но… Короче, сам зайди к нему.

— Он так и сказал?

— Нет, я сама придумала! Ну, конечно, он сам.

В лифте Брат шутливо головой боднул девицу в грудь. Лера укоризненно повела глазами в сторону Эдуарда, грудью же оттолкнула голову Брата.

— Не балуй. Пролью.

— Так ты говоришь, интернат закрывают? Насовсем? — уже на кухне спросил Брат, выкладывая содержимое пакетов, звеня посудой. — И что делать теперь? Кристинку домой заберешь? Блин, Лера, ты скоро?

Вошла Лера. Теперь, при свете, Эдуард разглядел ее. Без каблуков она была приземистой, широкобедрой, с мясистыми носом и губами. И не такой молодой, как показалась на остановке.

— Воды нет, — сказала Лера.

— Как нет? Я ведь чайник набирал только что!

Брат открыл кран. Тоненькая струйка будто втянулась назад, а вместо нее раздалось шипение. «Если в кране нет воды, значит, выпили жид…» — Брат не договорил, увернулся от Лериной руки, продолжил: — Бля! Ну как так жить можно? А у тебя в баклажке что? Вода? Тащи сюда!

Эдуард качнул головой: «Нет».

— Почему нет? Ты чего? А-а-а! Из родника? Для Кристинки? Вода от Пантелеимона! Ха-ха! Тогда не надо, — согласился Брат. — Сообразим как-нибудь! — и повернувшись к Лере: — Вот это еще теплое, но лучше согреть, давай займись. Поработай женщиной!

— Сам займись. Я руки еще не мыла. Кстати, вы тоже.

— Откуда я знаю, где у тебя что!

— Ой-ё-ёй! — сказала Лера и вышла.

— Как скажешь, — Брат послушно достал сковороду, открыл холодильник. Не оборачиваясь, пояснил Эдуарду: — Это ее хата. У меня ремонт, бардак жуткий! Потом увидишь. Ты когда едешь? Если завтра, то я бухать не буду. Ты заберешь Кристину? — Брат повернулся в ожидании ответа и на лице изобразил ожидание. — Ну ты, брат, даешь! Ладно, об этом потом поговорим. Слушай, сними ты этот пиджак. Да лучше выкинь его совсем. У меня есть дома вещи, завтра наденешь. Что как неродной сидишь? А? По маленькой для начала? — Брат подтянул вошедшую на кухню Леру к себе и округлил глаза.

— Да вы, тетенька, уже пили! Ах ты бухарик! — Не отпуская Леру, поднял стакан. — За все хорошее! Фу! Слушай, хозяюшка, по-моему, подгорает! Нет? Ну и ладушки… сейчас сядем. Еще по одной и сядем. — И неожиданно запел: — «Как попид горо-о-о-ою... речкой заливно-о-оую казаки йдут, казаки йдуууут!»

Ночью Эдуард пошел на кухню пить воду, как был, в майке и трусах. Спал он на раскладушке в коридоре. Туда же выходила незапертая дверь в единственную комнату квартиры. Сейчас в ней громко спал Брат. Не зажигая свет, Эдуард открыл форточку и, просыпаясь, всмотрелся в темноту. Солнце еще не поднялось, но на востоке уже светлело и было видно, как далеко, в просвете между домами, блестит накатанная дорога. Вошла Лера. Ночная рубашка на ней заканчивалась выше колен, сверху все просвечивало, и Эдуард быстро влез в пиджак.

— Не суетись, — сказала Лера. — А почему мы не спим? Или ты и не ложился еще?

«Да», «Нет», — кивками ответил Эдуард. Лера включила телевизор, убавила звук и в мерцании экрана попыталась разглядеть стоящего у окна Эдуарда. Но, увидев лишь неразборчивый силуэт, достала ведро и принялась прибирать со стола.

— Слушай, а кто был ваш папа? Немец? Ты Эдуард, твой братец Леонард, хотя храпит как Кузя… Вы немцы? Нет. Жаль. Да сядь ты, ради бога! Продует ведь. Тем более спиной стоишь, а поясница для мужика — это ведь главное. Есть будешь?

«Нет», — беззвучно ответил Эдуард. Лера открыла холодильник, изучила содержимое и сделала выбор: достала упаковку колбасок. Сосредоточенно налила масло в сковороду, тщательно, не торопясь, вскрыла прозрачную крышку и так же медленно, растягивая удовольствие, уложила колбаски в сковороду. Дождавшись появления хрустящей корочки, сняла еду с огня. Отломив большой ломоть хлеба, стала есть, обходясь без приборов, забирая горчицу колбаской и запивая пивом из горлышка.  

— Не немцы, значит? Да, придумали вам имена. Звучные. Отец или мать? Что «нет»? Ты что такой пристукнутый? Он сказал, что от тебя жена ушла. Тяжело? Знаю, тяжело. Хотя как посмотреть. Знаешь, в чем плюс одиночества? Ни за кого не нужно отвечать. Полная безответственность! Это блеск! А ты только говорить не можешь? Со всем остальным нормально у тебя? Без проблем? Вот твой братец, он вот… ну ладно, об этом не буду. Ишра-а, одним словом. Садись, ешь. Вкусно. Баварские! — Лера выдохнула, кивнула своим мыслям, потом чему-то улыбнулась, словно вспомнив хорошее: — Так про немцев! Конечно, больно признаваться всенародно, но был у меня как-то бурный роман, еврейско-эсэсовский. Еврейскую сторону представляла… ну ты понял кто, твоя покорная, а эсэсовскую — внук знатного эсэсовца, который даже в Нюрнбергском процессе фигурировал. Ну так вот, у этого внука была тоже как бы проблема, ну вначале. Через три месяца у него все пахало так, что мама не горюй! Тут очень-очень важно, чтобы именно общение перло со страшной силой. Ты понимаешь, о чем я? Так кивай, если понял! Остальное должно быть вторичным. Получилось — супер, не получилось — другой супер. И ффсё! Блин, что же так тихо кино показывают? И громче нельзя сделать, разбудим. Где пульт? Выключи его. О чем я говорила? А! Вспомнила! Лапа, он не был неврастеником. Он был классическая такая «белокурая бестия». Такой высоченный, такой голубоглазый, такой блондин и такой весь такой. Имя имел зашибическое. Про его имя один писатель сказал: «Вольфганг… это звучит как рельс, упавший с третьего этажа». Вольф-Ганг! Ганг! Классно? Да… — Лера задумалась, повела глазами по столу, отодвинула блюдце с окурками. — Это в унитаз. Что-то еще хотела сказать… А! Вспомнила! Об этом самом. Тетку правильную тебе надо найти. Чтоб она в тебя влюбилась до мокрых трусов, тебе этот факт был бы как минимум приятен. Следи за мыслью. Интеллект ее должен быть одинаковым с твоим, или хотя бы близким твоему, и не только головной, но и как бы… другой тоже. Баланс природы. Одним словом, сенсорик тебе нужен, короче говоря, белый. — Лера подняла голову, оборвала смешок и вновь всмотрелась в Эдуарда, пристально и трезво. Лоб ее при этом прорезали морщины, а она, заметив, куда смотрит Эдуард, встряхнула головой и челка вернулась на место.

— Я понятно говорю? А твой братец меня не понимает, вот и храпит. А знаешь почему? Потому что самолюбие, палки зеленые, пальцем не раздавишь. Ему проще спать! — Лера обошла стол и, подойдя к Эдуарду, положила руки ему на затылок, увидев красную полосу на шее, вздрогнула, ойкнула про себя и не сдержалась: — Вот ты какой, оказывается! — и неловко, стараясь попасть в тон, каким обычно разговаривают с больными, продолжила: — Все будет хорошо. Так со всеми случается. Особенно по средам. А у меня от внезапного звука стало екать сердце, боюсь теперь тишины. И никак привыкнуть не могу. Представляешь? Что за лабуду мы смотрим? Где пульт? Идем на балкон… там погода хорошая. Или давай выпьем. Ты как? — Леру качнуло, и она прижалась к спине Эдуарда грудью, от чего тот сжался и отодвинулся. Лера рассмеялась и обиделась: — Ой-ёй-ёй! Елки зеленые! Какой ты, а! Нежный! Так про жену что, правда сбежала? Слушай, а ты вообще мужик? Или ты от пупа ниже старше, чем до пупа? Тогда и сенсорка не поможет! Ха-ха-ха! Ну ладно, пошутили и хватит. Да… еще вот что. То, что я тебе говорила тут, — это все неправда, выдумка. Про балконы, рельсы и так далее. Инда-а-а, не та аудитория. На том и замолчим. — Она открыла кухонный шкафчик, покопалась там, погремела банками. Не поворачиваясь, отделила несколько купюр от пачки. — Вот, это он тебе передал, — Лера протянула деньги. — А теперь иди, извини, я убираться хотела сегодня, видишь, какой бардак, а я не люблю, когда в доме бардак… а куртка его на вешалке. Надень, когда уходить будешь. Я в ванную, пока воду не отключили.

Лера зажала рот ладонью и побежала в ванную комнату и там, за дверью, громко заработал душ. Эдуард был у дверей, когда в коридор вышел Брат. Он подошел к Эдуарду, ткнулся головой ему в грудь и заплакал:

— Братка. Как хорошо, что ты говорить не можешь! Ты не думай, у меня все получится. Не говори мне ничего, я сам все знаю. Спасибо тебе.

Брат пошел досыпать. Остановился на секунду у дверей ванной комнаты, послушал. Когда пошел дальше, дверь открылась — Лерина рука поймала его за майку и не отпускала, пока не втянула к себе.

Старик почтальон скинул щеколду, открыл калитку и пошел к дому. Запертая дверь удивила еще раз. Он подергал замок, обошел угол стены, заглянул в окно. Постучал по стеклу. Задумчиво постоял. Вновь поднялся на крыльцо, сдвинул ногой половик, заглянул и под само крыльцо. Пересек дворик, хотел постучать в окно соседского дома, да учуял какой-то шорох сбоку. В дверях курятника стояла Осипова.

— Чего тебе? Мне писем не надо.  

— Соседа твоего ищу. Не видела?

— И что? Дом закрыт? Значит, шастает где-нибудь, ищет, где что плохо лежит.

— Ну это ты зря. Или спер что у тебя?

— Нет, пока нет.

— Нашла бы ты уже ему кого-нибудь. Сваха, а ближний круг не охвачен. Или для себя бережешь?

— Пошел отсюда, ненормальный!

Осипова закрыла дверь.

— А ты? — опешил старый почтальон, потом подошел и крикнул в доски двери: — Ты и в молодости была дурой, но хоть красивой!

Крикнул и отскочил. На земле Эдуарда он оглядел двор, прошел к сараю, порыскал глазами по стенам, что-то взял из сваленного хлама на верстаке, повертел в руках, спрятал в сумку и ушел.

На баркасе встал у борта, внимательно глядя на берег. Подошел Виктор.

— Кого высматриваешь?

— Эдьку. Должен был ждать… — Старик понизил голос: — Стесняюсь спросить. Катька так и не дала?

Виктор поднял глаза на рубку, где за штурвалом стояла Лена. Вздохнул и пошел к лесенке, на мостик.

Ночь. Катя и буфетчица перед телевизором. Тетка смотрит на экран из другой комнаты в проем двери. Идет тот же фильм, что шел в московской квартире Леры: на экране женщина стоит спиной к мужчине и говорит: «Я знаю, о чем ты сейчас думаешь!» Мужчина в ответ: «Ты меня волнуешь», — подходит и целует женщину.

Тетка чем-то требовательно звякнула у себя. Катя вытянула шею, повела носом, принюхиваясь, буфетчица повторила все за Катей, потом, успокоенные, они вновь повернули головы к телевизору.

Баркас на речной воде. На якоре. На носу и на корме горят сигнальные огни — так положено по ночам. Виктор по мосткам бесшумно сошел на берег, огляделся, скрылся в темноте… вновь появился, открыл калитку. Подойдя к спящей избе, постучал в окно. Занавеска шевельнулась — Катя вгляделась в темноту, увидела Виктора, удивилась, зажгла свет в комнате. Виктор вышел из светлого прямоугольника на земле, перешел к другому оконцу, темному, вновь постучал. За стеклом Катя. Она покрутила пальцем у виска, что-то сказала неслышное, открыла форточку и прокричала, «специальным» голосом, негромко:

— Лю-ю-ю-ди! Спа-а-а-сите! Карау-у-ул!

За изгородью зарычал чей-то пес. Виктор сердито сплюнул, отступил и ушел в ночь.

Баркас. Лена. В накинутом поверх ночной рубашки мужском пиджаке она стояла на палубе. Когда на берегу мелькнула фигура Виктора, ушла в кубрик.

День. Пивная. Пока безлюдно. Вымытый пол блестит в косых потоках света. За прилавком Катя. Широкая спина буфетчицы мелькает в проеме двери в подсобку. Катя щелкает пультом телевизора, листает программы. На экране старая девушка поет: «…не страдай, король бубновый, у меня страдатель новый…»

Буфетчица в подсобке подпевает. Катя переключила канал. Буфетчица выглянула.

— Убью! Включи!

Катя вернула канал с песней.

Буфетчица и девушка в телевизоре продолжили пение: «…у меня страдатель Мишка, лет семнадцати мальчишка…»    

Катя пошла к дверям, с порога послала сигнал в телевизор и выбежала, унося пульт. На пристани горстка бабок ждали разрешения подняться на борт. От бензовоза куда-то внутрь судна тянулся шланг. Лена пересчитала деньги, протянула их водителю бензовоза. Двери пивной распахнулись настежь — буфетчица грозит кулаком Кате. Забрав пульт, скрылась внутри, и вскоре на пристань ворвалась музыка.

Катя быстрым шагом шла по улочке. Открыла калитку, побежала к дому.

Виктор дал отмашку, водитель выдернул шланг, оставив на палубе черные, а на воде радужные пятна, закинул его за крюки в кузове и уехал. Лена смыла следы, насухо вытерла палубу, открыла воротца на борту, приглашая паломниц.

Катя, одетая в старую, длинную одежду, в надвинутом на лоб платке, быстро шла в сторону пристани. Посадка закончилась. Лена увидела спешащую к пристани высокую женщину, пригляделась, узнала и убрала мостки. Судно вздрогнуло и под музыку отвалило от берега.

Из пивной вышла буфетчица. Увидела Катю, все поняла, сказала:

— Это даже хорошо, что ты опоздала, один черт, она бы тебя выкинула за борт.

— За что?

— За то!

Приехал почтальон, вошел в пивную.

— Я щас! — крикнула ему вслед буфетчица, не уходя, словно ожидая что-то от Кати.  

— Что бы такое затеять?

— Едь в город, — опасливо сказала буфетчица.

— Тут бы затеять. А куда он поплыл?

— На источник.

Катя смотрела вслед баркасу, потом перевела взгляд на буфетчицу, застывшую в тревожном ожидании.

— Ну я ей покажу, суке!

Катя оседлала велосипед почтальона и понеслась черной птицей по тропе вдоль берега. Бабки прервали свое медленное пение, повернули головы к берегу, где за кустами была видна не знакомая им паломница, которая мчалась на велосипеде с вздувшейся пузырями юбкой и кофтой и кричала:

— Лучше вечно жить одной, чем быть моряцкой женой!!!

Подсобка. Буфетчица колдовала с пивом. Бочонок стоял на полу, в него вливалось пиво из бутылок, добавлялась вода.

— Лей больше! — сказала Катя. — Пусть подохнут все!

— Больше нельзя, пены не будет!

— Добавить? — Катя задрала теткину юбку.

Буфетчица сбилась в расчете, слила в бочку еще одну бутылку и посмотрела на Катю, засмеявшись:

— Что сказала? Фу, Катя!

Катя вздохнула, подняла ящик с бутылками и понесла в угол.

— Я домой сбегаю. Тетка уже проснулась, переодеть надо.

Катя спустилась с крыльца. Деревенская улица заканчивалась пятачком с остановкой автобуса на нем. Несколько человек, в основном бабки, дремали в ожидании автобуса.

Катя подошла к ним, присела на край скамьи. Тяжело раскачиваясь, подошел «пазик» с надписью «Каменка» на лобовом стекле. Подошел и увез бабок, Катя осталась на остановке.

Площадка вблизи поста ДПС. Несколько вагончиков-кафе с броскими названиями: «У Марии», «У дяди Степы», «У Наташи». Огромные грузовики приезжали и, побыв недолго, шли дальше, другие не торопились — поднимали кабины, подставляя ветрам моторы. Автобус с азиатами припарковался в ряду, где уже стояла пара других, с местными номерами.

— Полчаса, далеко не отходите, — сказал водитель, прошел вглубь салона и лег на заднее сиденье. — Все! Меня нет. Я умер!

Пассажиры соседнего, окно в окно стоящего автобуса смотрели на вновь прибывших людей, а те, разбившись на группки, встали вдоль борта, разговаривая робко, тихо и устало.

Интернат. Эдуард нажимал кнопку звонка на двери. Казалось, что звонок прошил насквозь этот небольшой, двухэтажный особняк с портиком и гипсовым медальоном над дверью. Прошил и вернулся обратно. Никто не открыл. Тогда он утопил кнопку и не отпускал до тех пор, пока не услышал признаки жизни за дверью. Щелкнуло, звякнуло, брякнуло, и в дверях появился человек с лицом больного ребенка. Он распахнул дверь широко, приглашая войти.

— Там, туда, — показал, куда следует идти Эдуарду.

В комнате, спиной к окну, сидела директор интерната, крашеная, с яркой помадой женщина в очках, перед ней на столе ворох бумаг, стопка одинаковых скоросшивателей и глубокая чашка, в которой лежали ключи с бирками. В углу кабинета прозрачный, в рост человека, мешок с мягкими игрушками. Много игрушек и на полках шкафа.

Директор разговаривала по телефону:

— …да, да… И я так думаю, что просто уже нет людей, у которых остались силы на чужое горе… да… и все это перед пенсией… как у Цветаевой… «За этот ад, за этот бред, пошли мне сад на старость лет»… да, с детства горе, к сожалению… хорошо… договорились… и вам всего доброго… так мы ждем? До свидания. — Директор положила трубку и увидела Эдуарда. — Здравствуйте… Кто это вы у нас? Папа?

Эдуард кивнул и сказал без звука: «Я за Новиковой, за Кристиной», — потом спохватился и протянул конверт.

— Ну что, папа, письмо, значит, получили? Все поняли? Закрывают нас! Да вы сядьте, — директор заглянула в скоросшиватель, — Эдуард Васильевич, не стойте. Дочку уже видели? Хотя тихий час… Детей мало осталось, все в одной спальне, в мальчиковой пятого класса. Вот такие у нас дела, невеселые. Двух близнят удалось к сестрам Терезам пристроить, они отказные, еще до рождения сироты, а детей по домам отпускаем, у кого они есть… Так что и вам придется Кристину забрать. Надеюсь, что это на время. Мы боремся. Хорошо, что вы все правильно понимаете. У меня тут были одни… Не дай бог снова такое пережить! Вы с Еленой Николаевной уже разговаривали?

Эдуард вместо ответа зевнул против воли. Директор оттолкнулась от стола, подалась назад вместе с креслом. Постучала в стекло, кому-то жестом велела зайти.

— Сонечка, — обратилась она к вошедшей, — найди Елену Николаевну. Погоди, это еще не все. Вы ведь с дороги? На своей машине? Автобусом? Понятно. Сонечка, — директор из чаши выудила ключ, — открой эту спальню Эдуарду Васильевичу, — и пояснила: — рейсовый будет только завтра утром, вы можете заночевать у нас, а мы пока документы приготовим, — она вздохнула и опустила голову.

Эдуард еще издали услышал какой-то смутный гул, но появление детей в дальнем конце темного коридора все же было неожиданным.

— Узнали Кристину? — спросила Сонечка и внимательно посмотрела на его лицо.

Спальня. Окна уже голые, без штор. Кровати еще не разобраны, но уже без матрацев. Полы припорошены пылью. В ближнем от входа углу еще одна дверь, полуоткрытая, — слышно, как автоматически сливается вода в унитазе.

Эдуард из баклажки налил в стакан воду, протянул девочке. Кристина выпила. Эдуард налил воду в свою ладонь и протер лицо, руки и ноги дочери. Потом укрыл Кристину, а сам пересел на раскладушку рядом.

Кристина поворочалась немного и заснула. Дверь открылась. Елена Николаевна заглянула в спальню, показала папку и сказала шепотом:

— Папа. Можно вас на секундочку?

Эдуард подошел к ней. Елена Николаевна, заглядывая за плечо Эдуарда в спальню, пропела привычным для себя голосом, тихим и сонным:

— Спит? Хорошо. Выспится перед дорогой. Вот эту справку отдадите в собес с копией метрики, ой! — Бумажки высыпались из папки. Елена Николаевна подняла, продолжила: — Это на пособие. Это медицинская карта, там все о прививках, храните дома. Мама пусть прочтет внимательно. Что я еще хотела сказать? Кристина хорошая девочка, вам с ней будет легко. Она уже многое умеет, даже себя по-женски обслуживать научилась. У них ведь это раньше, чем у обычных детей, начинается. Разговаривайте с ней больше, так речь и пойдет у нее. А мама пусть и по хозяйству приучает, да и вы сами поручайте ей что-нибудь. Они тут у нас и полы сами моют, и в саду помогают, и всё с удовольствием. Вот. Ну, пожалуй, и всё. Возьмите в дорогу, это от всех нас. Печенье, немного конфет. Вот теперь всё. Отдыхайте пока, — Елена Николаевна улыбнулась и закрыла за собой дверь. Потом вновь открыла, сказала: — Знаете что… вы особо не расстраивайтесь, это даже хорошо, что нас закрывают. Ребенку, даже, извините, такому больному, лучше жить дома. Вы ведь знаете статистику? Сорок лет — это максимум…

— Знаю! — беззвучно рявкнул Эдуард.

Елена Николаевна растерянно отступила, потом потянула дверь на себя.

Сначала робко, а потом будто прорвало полил дождь. Эдуард прошел в уборную, размотал бинт и постирал в остатках воды из фляги. Тщательно выжал марлю и вновь обмотал шею. Входная дверь была закрыта. Эдуард посмотрел на Кристину, потом на дверь, потом снова на дочь, закинул на плечо сумку и вышел из спальни. Было уже темно, свет в коридоре не горел. Эдуард пошел мимо закрытых дверей до лестницы, оттуда, будто на прощание, посмотрел назад. Выход на улицу был этажом ниже и только там, в прихожей, тускло горел свет. Эдуард прислушался. Был слышен голос: директор интерната говорила кому-то:

— ...нет и еще раз нет! Тоже мне Виновата Ивановна нашлась! Уже тяжело на все это смотреть. Твоей вины тут нет никакой! Иногда и доброта бывает ненужной. «Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна». Это Ахматова!

— Так ведь... — ответил голос Сонечки.

— Ой, да помолчи ты ради бога — перебил ее голос директора. — Ну, а кому не жалко? Мне впору лоботомию делать! Я тебя прошу! Андрюша, у тебя сладкого ничего нет? Что мы голый чай пьем! Что, ничего нет? Посмотри на кухне...

— У меня есть. Мы для Новиковой собирали. Я сейчас...

Сонечка побежала по коридору, где-то хлопнула дверью.

— Слава богу, — продолжил голос директора, — что есть еще такие, как Новиков! Кстати, где он? Еще не сбежал? Елена Николаевна сказала, что он странно себя повел в разговоре. Она даже хотела закрыть его в спальне. На ключ. Не нравится мне все это. Андрюша, если он будет уходить один, без дочки, ты его не удерживай. Пусть катится! Что-нибудь придумаем.

— Пусть катится, — глухо повторил мужской голос.

Эдуард развернулся и пошел назад. В спальне подошел к окну, встал там, глядя, как дождь из-за ветра стал косым.

Ночью Катю скрутил приступ. Проснулись все. Буфетчица помчалась на пристань посылать Виктора за доктором на другой берег. Тетка, в длинной рубашке, с седыми, неприбранными волосами, копалась в ящике с лекарствами, пытаясь без очков прочесть названия. Катя то поджимала ноги, то вытягивалась под одеялом. Потом нашла позу, отогнавшую боль: села, опустив ноги на пол, руки завела назад, к пояснице. Виктор вошел с доктором и медсестрой. Доктор измерил давление, велел сесть и повел ладонью по спине, не сильно постукивая костяшками другой руки. Затем уложил на спину, ощупал живот. Катя вскрикнула, дернулась.

— Пять баралгина, два но-шпы, — не оборачиваясь, сказал доктор.

Медсестра раскрыла чемодан.

— Мы ее заберем, — продолжил доктор и посмотрел строго на тетку и на буфетчицу, укоряя их взглядом и одновременно показывая, что возражений не примет. — Хотя и к нам без толку везти. Надо сразу в город, — доктор поискал глазами Виктора, который, с тех пор как доктор начал слушать Катю, стоял, опустив глаза вниз, но сейчас поднял голову, поняв, что все хотят услышать от него хоть какие-то слова. Доктор не стал дожидаться ответа, повернулся к Кате, спросил: — Сама дойти сможешь?

До пристани?

Когда буфетчица и Виктор, повели Катю, она повернула голову, нашла тетку.

— Ну ты не помри тут без меня. Жди.

Тетка спрятала лицо в фартук, будто не желая прилюдно показывать свой страх и горе.

— Ничё. Будем живы, хрен помрем! Да? — сказала буфетчица.

Несколько рыбацких лодок, уже наполовину заполненных дождевой водой, тяжело качались на воде; отдельно был пришвартован баркас. Лены не было видно, но вскоре и она появилась, выйдя из рубки. Доктор и медсестра поднялись на борт, настала очередь остальных. Гримаса боли не сходила с лица Кати, видно было, что каждый шаг дается ей с трудом. У самых мостков ноги ее внезапно подкосились, и ее подхватил Виктор.

— Ой, мама… не могу больше! — простонала Катя.

Буфетчица завыла в голос, доктор поспешил обратно на берег, но остановился, вернулся на борт — по узким и мокрым мосткам Виктор на руках нес Катю. На борту она выскользнула из его рук, театрально хохотнула и сказала, обращаясь только к Лене:

— Ты божилась, что ноги моей тут не будет? Смотри, вот она я! Твой муж меня принес на руках! Скажи, что это я его домогаюсь! Видишь?

Буфетчица ахнула. Лена убежала в кубрик. Доктор и медсестра молчали, лишь Виктор чертыхнулся про себя, зло сплюнул и открыл уже было рот, но его опередил доктор:  

— Ой как смешно! Ах ты! Ах ты, сопля! Нет, вы только посмотрите на нее! Ты думаешь, это тебе сойдет с рук? Ты меня из постели вытащила! А она, — он указал на медсестру, — она с дежурства! Сутки таких же поганых блядей, как ты, выхаживала! Нет, посмотрите на нее! У нее чешется в одном месте, а мы тут на цирлах из-за нее под дождем! Кащенко по тебе плачет! Дура!

Внезапно он замолчал, пошел к противоположному борту. Раскрыл зонт. Медсестра подхватила свой чемоданчик и пошла к нему. Виктор смотрел на Катю, как смотрят на чужих, все еще долго, но уже равнодушно.

— Что? Глаза упадут! Ну ударь меня, ударь, если ты мужчина! Дай мне по морде! У меня ведь морда, не лицо! Испугалась я тебя, как же! — кричала Катя.

Буфетчица бросилась к ней, встала между нею и Виктором. Катя оттолкнула ее.

— Да пусти ты! Не трогайте меня! Отстаньте вы все от меня!

Виктор перестал смотреть на Катю, повернулся и пошел к рубке, в которой еще раньше скрылась Лена.

— Бежи! Шилом море не нагреешь! Моряк! Спички бряк!

Катя стояла у мостков, потом сбежала на берег. Буфетчица за ней. Догнала, обняла за плечи и повела домой, стараясь зонтом прикрыть только ее.

— Погоди...

Катя опустилась на скамейку у чужого дома. С другой стороны изгороди подбежал и тявкнул пес.

— Катька, я от тебя сдохну! Пшел вон! — буфетчица топнула ногой. — Ты чё? Ну хватит. Ну не понимают они нас, так что теперь? Не жить? Да пошли они! Все, завязывай! Из-за них такое терпеть!

— Не надо меня понимать! Меня любить надо, — Катя на секунду стала прежней, выпрямилась, повела грудью… и согнулась. — Ой! Опять… ой… ой… погоди… Вот… кажется, отпускает… отпустило. Ой, мамочки, ой ма-а-а-мочки! — успокаивала себя Катя, и верно, боль отпустила, лицо выровнялось. — Всё. Думала, сдохну! Не ори на меня… Да замолчи ты ради бога! — Катя вяло махнула рукой, будто швырнула камень в собаку. — Охрипнешь! Пшла вон! Что же вы за люди такие?!

Пес отбежал от штакетника.

Буфетчица механически повторила этот жест Кати, топнула ногой, затем, услышав стон, повернула голову.

— Ты чё? На самом деле, что ли? А где болит?

Катя прижалась к коленям, оттуда жалобно посмотрела на подругу.

— Щас… щас… Я гляжу, без города не обойтись. Отпустишь?

— Куда? — окончательно запуталась буфетчица.

Она нависла над Катей, потом кулачком сделала несколько быстрых движений, будто вбивала гвоздь в ее затылок, туда же поцеловала.

— Блин! — вырвалось у Брата.

Администратор ночного клуба подняла удивленные глаза, хотела заговорить, но Брат был уже в дверях безлюдного ресторанного зала, через плечо охранника смотрел в плотную спину уходящего вглубь управляющего. Стоявшая там официантка, узнав его, настороженно подняла голову. Брат кивнул ей, затем, на обратном ходу, кивнул охраннику и вышел из клуба. Постояв немного в раздумье, быстро побежал под дождем к машине. Когда он развернулся, то увидел стоящую под козырьком официантку. Брат крикнул:

— Без зонта? Далеко?

— На Коптево. До метро возьмешь?

— Садись...

— Ой, спасибо!

Официантка быстро села, пристроила на коленях пакеты. Брат свернул из центра на безлюдные боковые улочки. Пассажирка встревоженно скосила глаза в ночь за окном, но потом успокоилась.

— А ты таксуешь?

— Нет. Но, наверное, придется теперь…

— У нас из смены тоже одну девочку уволили. За «не так разговаривала с клиентом»! А тебя за что?

— Видела? Не стал объяснять, убежал! Павлин надутый!

— Ой, и вправду похож, — засмеялась официантка, — на индюка!

— Ничего. И у павлина под хвостом задница. Аукнется… А ты терпишь?

— Что именно?

— Ласково с ними разговариваешь?

— А что я изменю?

— Ничего. И пытаться не надо.  

— Понятненько. А ты откуда? Ты один в Москве?

— Один. Вот еду, может, встречу кого…

— Не верю.

— Что встречу?

— Что один, не верю.

— Зря. Точно. Уже не любит никто.

— И давно такое? Что случилось?

— Год, как погибла. Акула утащила в океан. С пляжа.

— И-и-и! Ой-й-й! Ужас как-о-ой! Так и не нашли? И ты там был? Все видел?

— Да.

Брату самому стало неудобно за вранье, за то, что она мгновенно поверила. Он незаметно постучал костяшками пальцев, не найдя дерева, по рулю.

— Ужас! Но ничего, еще встретишь другую.

Брат опять с интересом посмотрел на нее, удивляясь, как легко она перешла от жалости — искренней, он почувствовал это — к бодрому: «ничего, еще встретишь другую». Он вздохнул.

— Надеюсь. А ты? Почему муж не встречает?

— А нету. Выгнала. Нашел моложе…

— Козел. От такой женщины уйти.

Официантка довольно рассмеялась, потом незаметно оглядела

Брата.

— И часто вот так выезжаешь на поиски?

— В каждый дождь.

— И всегда находишь?

Теперь она повернула к нему лицо, не прячась ждала ответ. Брат скосил на нее глаза и, улыбнувшись, сменил тон:

— Ой, да шучу я. Про жену, про акулу. Бред. Все нормально с этим. Но сегодня, правда, что-то не по себе. И выпить охота, да одному не в кайф. И домой не хочу. Слушай, поехали куда-нибудь? Выпьем. Приставать не буду!

— Ну и шуточки у тебя. Спасибо. Как-нибудь в другой раз. Вот тут направо. Сегодня устала. Ноги болят.

— Теперь куда?

— Пока прямо, а там все время левее, по аллейке… немного еще... последний подъезд… нет, не в этом доме, в следующем.

— Я только на этаж не смогу въехать, — перешел Брат на прежний, шутливый тон.

— Не надо. Сколько с меня?

— Девушка, ты что?

— Ну тогда спасибо! Подожди! Возьми хоть это.

Официантка достала из пакета бутылку, протянула ему. Брат остановил ее руку.

— Раз не берешь, тогда поднимемся, хоть чаем угощу. Тебя как зовут? Ты ведь с кухни?

— Леонард. А тебя?

— Люба. Идем?

Брат поднялся по лестнице, вошел в квартиру.

— Проходи на кухню, я сейчас, — Люба скрылась в комнате.

Брат сел на табурет, огляделся. Квартира такая же, как у Леры. Одна комната, крохотная кухня. Вошла Люба. Она успела переодеться, теперь была в цветастом халате и мягких тапках, очень уютная на вид. Войдя, открыла холодильник и из пакетов начала перекладывать продукты. Не поворачиваясь, спросила привычно:

— Чай, кофе?

Из комнаты донесся какой-то шорох. Брат вопросительно посмотрел на Любу.

— Это подруга спит. Сейчас выйдет. Она тебе понравится. Аня, ты скоро? Вставай быстрее, у нас мужчина в гостях!

Брат докурил сигарету, поднялся с табурета.

— Ну все. Тебя от дождя спас, домой доставил, пора и честь знать. Я поехал.

— Не торопись, сейчас сообразим что-нибудь. Аня, ну где ты там?

— У меня машина открыта. — Брат хлопнул себя по лбу, пошел к выходу. — Всё, всё, пока, увидимся.

— Посидели бы…

Дождь набирал силу.

— И что не остался? — сказала Лера.

Брат смолил очередную сигарету и, каждый раз прикуривая от зажигалки, не мог не видеть матовых очертаний тела рядом с собой. Лера убрала голову с его плеча, провела ладонью по груди, потянулась к нему, но Брат вновь спрятался за дымом. Затем включил ночник и повернул голову в ее сторону.

— Ты еще что-то хотела сказать?

Лера дотронулась до его лица и пальцем провела от лба к подбородку. Губами Брат прихватил ее палец и шутливо прикусил, затем поцеловал место укуса.

— А почему ты веселый такой?

— А что? Плакать нужно? Из-за чего? Скажи!

Лера приподнялась, повисла над ним и, закрывая слепящую лампу, пристально вгляделась в лицо.

— Да, хороший мой, скажу. Плакать не надо, а уж рыдать тем более. Ну и остался бы там. Эх ты, прощелкал… Тебе и правда нужна другая. Молодая девка, красивая и чтобы живот был… полезным. С ней ты проживешь долго. А я старая для тебя. И еще, я слишком порядочная, чтобы обрекать тебя на одиночество…

— Какое одиночество? Ты куда-то собираешься уехать? — насторожился Брат.

— Ты меня не понял. Это когда я буду рассыпаться на твоих глазах, а ты ничего не сможешь с этим поделать. Я об этом. Теперь понял? Нет? Жаль, я думала ты умнее.

— А что ж тогда терпишь? И не умный, и вообще? — Брат зевнул. — Умираю, хочу спать. Ты ведь меня не бросишь? — Брат притянул ее к себе, одновременно выключая ночник.

Лера вскочила с кровати, в темноте задела что-то коленом, вскрикнула, а потом, когда боль прошла, уже сама ударила себя по щекам, словно вышибая что-то из памяти:

— Да нет! Хватит! Всё! Всё! Всё…

Столовая интерната. За низким столом Кристина и еще трое похожих на нее детей. Над ними Елена Николаевна — высокая, миловидная, с тяжелой грудью. Она смотрит, как управляются с едой дети. Говорит мягко, на одной сонной ноте:

— Черный хлеб едят с первым, с супом, а белый со вторым, молодец, Коля, правильно ложку держишь, кто поел, может выпить компот. Кристина, ты еще не доела, не смотри по сторонам, ешь, посмотри, как Коля хорошо ест, сам.

Столиков было много, но лишь за несколькими сидели дети. Другие воспитательницы говорили, наверное, то же самое, что и Елена Николаевна. Раздатчица включила музыку и вышла в зал. Воспитатели заулыбались, повернули головы в ее сторону.

— Нет, не эту, — сказала раздатчица и вновь скрылась на кухне.

Вступила новая музыка, и с первыми ее аккордами из-за стола встал мальчик и затопал, попадая в ритм, ногами.

— Давай, Саня, давай! — довольная раздатчица поощряла танцора.

А мальчик, выдав отчаянную чечетку, упал на одно колено и поцеловал ладошку смотрящей мимо него девочке. По-цирковому вскинув руки, мальчик открыл рот и замер. Воспитательница повела его за стол.

Эдуарда тоже кормили. Его соседом за столом был охранник, впустивший его в интернат. Он сидел спиной к кухне и не проявлял интереса, очевидно, к привычному здесь представлению, зато Эдуарду было видно все. Эдуард смотрел, и выражение лица его становилось опять горестным, как в тот день, когда он вешался.

Рейсовый автобус опаздывал уже больше чем на час. Эдуард сидел рядом с Кристиной на остановке, растерянно поглядывал вокруг, зевал, потом, когда его словно чем-то осеняло, вскакивал и начинал нервно шагать взад-вперед.

Дорога хорошо просматривалась, но Эдуард в надежде заглянуть как можно дальше взобрался на скамью. Кристина, хотя выражение ее лица оставалось безмятежным и ровным, начала капризничать. Она бросила в канаву печенье, отказалась от конфеты. Точно такое же выражение лица было и у человека, все это время стоявшего в дверях интерната, наверное, бывшего воспитанника.

Наконец показался автобус. Большой, разноцветный, с подписью «Самарканд — Бухара — Москва» над ветровым стеклом, с плосколицым, смуглым водителем за стеклом. Надпись вместо кавычек украшали две хлопковые коробочки. На окнах занавески. Автобус прижался к обочине, остановился, с паровозным шумом раскрыл двери. Из них в придорожный туалет поспешили пассажиры, все как один смуглые, словно высушенные солнцем. Осторожно, держась за обшивку, ступила на землю беременная женщина. Ее муж, вышедший раньше, стоял рядом, не помогая, стесняясь. Водитель, в отличие от всех, коренастый и плотный, в расстегнутой на груди и почему-то на брюхе рубашке, тоже вылез, размял ноги и поясницу, обошел автобус. Увидел Эдуарда. «Здрасьте», — поздоровался, потом разглядел лицо девочки, посочувствовал про себя.

— В Москву?

Эдуард кивнул, не отводя глаз от Кристины, которая вдруг прижалась к нему и начала размахивать руками. Водитель присел на лавку, разулся, положив ноги поверх сандалий, пошевелил пальцами.

— Там авария, дорогу закрыли. Только я объездной дорогой пошел. Автобусы стоят, и твой тоже там. Хочешь возьму?

«Сколько?» — тут даже кивать не понадобилось, достаточно было изобразить вопрос на лице.

— Еще двести кэмэ до Москвы. Около меня есть одно место, откидное. На коленях ее держать будешь?

Эдуард полез в карман, вынул деньги, выронил кастет.

— Сколько надо? — по слогам открыл и закрыл Эдуард рот.

Водитель увидел железяку, задумался, что-то прикидывая в голове, посмотрел на своих земляков, будто пересчитывая, крикнул:

— Эй, народ! Вы чего там? Сколько можно гадить? Бессовестные! — и ответил: — За автобус сколько даешь, столько и мне дашь. Больше не надо. Иди садись, братан. Скоро поедем. Я специально с ними на русском, чтобы учились. Культурно.

В автобусе водитель положил у своих ног монтировку, постарался сделать это так, чтобы Эдуард увидел, привстал с места, оглядел салон — не забыл ли кого, — потом посигналил на всякий случай и завел двигатель. Выведя автобус на прямую, сел удобнее на подушке с бахромой, по-хозяйски выпятил пузо и включил музыку. Подошел Холбой, протянул конфету. Когда Кристина ударила его по руке, присел рядом на корточки, укоризненно помотал головой. Автобус шел вдоль сельских хибар. Возле одной из них тетка с прутом в руке загоняла свинью обратно за изгородь.

— Чашми шайтона мехъои дидан, чашми хука бигир ба назар, — проворчал водитель.

— Он сказал, что глазами свиньи на нас смотрит дьявол, — перевел Холбой.

Водитель сказал что-то резкое, и Холбой ушел на свое место.

Кристина вела себя тихо, сидела на коленях, иногда смотрела по сторонам. Эдуарда тронули за плечо, и чья-то смуглая рука протянула кусок лепешки.

— Спасибо. Не нужно, — хотел сказать Эдуард, но вместо голоса раздался скрежет, и рука с хлебом втянулась обратно.

Водитель вздрогнул, с новым интересом глянул на странного пассажира.

— Почему не взял? Домашняя, вкусная! Считай, сколько дней едем, а она еще мягкая. На масле. Бери, больше остановок не будет. Ты в Москве живешь? — водитель приглушил музыку.  

«Нет», — покачал головой Эдуард.

— А где?

Эдуард показал рукой: далеко, там.

Водитель замолчал. Потом прибавил звук.

— Холбой! — крикнул водитель, не оглядываясь.

Когда ему ответили из глубины салона, водитель сказал что-то длинное на непонятном для Эдуарда языке, и в автобусе засмеялись. Потом высокий женский голос тоже что-то сказал, опять непонятное Эдуарду, и водитель засмеялся в ответ.

— Холбой в первый раз едет на работу. Он с моей улицы, он очень умный. Его отец был поэтом. Очень хорошим. У нас поэты раньше справа от царей сидели, а потом им глаза выкалывали. А его отец сам умер. А его дядьки уже давно тут, а он учился, и ему швейцарцы грант обещали, а потом забыли. Вот все и издеваются теперь, — пояснял Эдуарду водитель и вновь крикнул, теперь с переводом на русский язык:

— Холбой! Хобби-и? Спишь? Раз молчит, значит, спит. Дорога всегда качает. У нас говорят: когда ты спишь, твои деньги уходят к другому! У меня сменщик в Казахстане тоже уснул. Два раза. Я его с границы домой отправил. Назад. Доверить машину такому нельзя. Хотя одному тоже плохо. У тебя права есть? Машину водишь?

Эдуард качнул головой: «Нет». Кристина заснула. Водитель убавил звук и, казалось, повел машину ровнее. Эдуард обхватил дочь плотнее и тоже закрыл глаза.

Тот же женский голос что-то сказал, и в автобусе засмеялись.  

— Она говорит, что он все время спит теперь. Ему сказали, что московские дворники не высыпаются! Он теперь спит наперед, — начал переводить водитель и вдруг настороженно замолчал, глядя вперед.

— Ё-худоё! — удивленно протянул водитель и выжал тормоз.

Посреди дороги стоял солдат с автоматом. Казалось, что только автомат и был у него настоящим, а все остальное, да и он сам, выглядело неправильным — до того он мало походил на воина. С тонкой шеей, узкоплечий, покрытый грязью от ботинок до стриженой головы, он не внушал бы опасения, если бы не смотрел его автомат так опасно вперед да не горели бы таким лихорадочным блеском глаза. Солдат заскочил, встал на ступени, велел трогать. В наступившей тишине стало слышно, как переключились шестерни где-то под днищем, автобус вздохнул и поехал. Солдат продолжал стоять на ступенях — оттуда он мог видеть дорогу впереди, а в боковое зеркало дорогу пройденную. Водитель крепко сжимал баранку, когда скашивал глаза мимо Эдуарда и Кристины, видел только направленный в его сторону автомат и возвращал глаза на место, глядя строго вперед.

— Гони быстрее! — тихо сказал солдат.

Водитель, стараясь казаться понимающим, а одновременно и тем, кому можно доверять, спросил:

— На свидание опаздываешь? Или с увольнения?

— Быстрее!

— Догоним. Ты только не нервничай! Все путем!

— Вперед смотри!

Во время этого разговора он ни разу не взглянул на водителя, а продолжал смотреть в зеркало на своей стороне на дорогу, которая оставалась позади.

Машину они увидели одновременно, каждый в своем зеркале. Оба напряглись, водитель если и посматривал на солдата, то с какой-то робкой улыбкой, а солдат, до того не отрывавший глаз от дороги, перестал на нее смотреть и — может, это только показалось Эдуарду — на мгновение закрыл глаза. Машина приближалась и вскоре превратилась в фуру, которая, набрав скорость на спуске, теперь мчалась вперед, требуя уступить дорогу. Это был огромный грузовик с многоколесной платформой, на которой перевязанный тросами высился обломок белой скалы. Как айсберг.

Автобус въехал в щебень, задергался, а фура промчалась, боковым ветром качнув автобус и оглушив сиреной.

— Ещ-щак! — водитель зло ударил по рулю.

— Ну, пожалуйста, ну… едьте быстрее, — солдат еще не пришел в себя и сейчас забыл о деланом спокойствии, о необходимости казаться мужественным.

Услышав новые интонации в солдатской речи, водитель успокоился, сел удобнее:

— У меня два племянника в армии сейчас. Не здесь, в нашей. Тоже плохо им. А что делать? Денег не было, пошли на службу, — водитель громко вздохнул, потом наклонился, будто размять ногу, незаметно подвинул монтировку ближе. — Холбо-о-о-й! — крикнул, желая разрядить обстановку.

На этот раз никто не ответил, не засмеялся.

— Ты это убери. Мы не враги тебе, сынок, — отеческие нотки прозвучали в голосе водителя и подействовали. Солдат закинул автомат за плечо, а водитель продолжил:

— Тебе сколько лет? Ты откуда?

— Оттуда, — резко ответил солдат и, желая исправить, чувствуя «неправильное» в своем ответе, сам спросил: — А вы в Москву? На экскурсию?

— Ага! В мавзолей, — обрадовался водитель.

— А! — догадался солдат. — Понятно. За товаром? Наши тоже ездиют.

— За товаром, — усмехнулся водитель, потом решил, что этого недостаточно, — рассмеялся. — Они сами как товар. Вот довезу, продам, за каждого получу по мешку денег.

Новый автобус куплю! Но пока денег нет, у них тоже нет, — вновь засмеялся своей шутке водитель и покосился на солдата, пытаясь понять реакцию на «про нет денег». Увидел, успокоился. — Молодец, что это убрал. Хотя мы и не боялись. Чего нам людей бояться? Но там женщины, тут ребенок. Сам понимаешь…

Солдат не стал отвечать, только кивнул согласно. Сзади показалась новая машина. Солдат насторожился, всмотрелся в зеркало пристальнее обычного. Потом привстал на ступенях и попытался увидеть машину через заднее стекло. Автомобиль, большой черный внедорожник, быстро приблизился, моргнул светом, требуя уступить дорогу, обогнал и вскоре был уже далеко впереди. Солдат присел и встал только тогда, когда по звуку понял, что джип уехал. Те из пассажиров, кто видел все это и смотрел не отрываясь на солдата, вздохнули с облегчением. А у водителя просто еще больше взмокла спина и вспотели руки, которые он теперь поочередно вытирал о штаны.

— Кушать хочешь? — спросил водитель, что-то сказал в салон, и оттуда передали горсть изюма на лепешке. — Кушай!

Солдат зажал автомат коленями, отломал кусок от лепешки. Изюм пересыпал в ладонь и протянул Кристине. Та испуганно прижалась к отцу. Эдуард раскрыл ладонь. Солдат ссыпал туда ягоды. Кристина отвернулась, спрятала лицо на груди Эдуарда. Чуть раскрыв губы, Кристина пальцем терла себе щеку возле рта, потом засунула палец в рот, смочила и потерла щеку отцу. Эдуард отвел ее руку, отломал от изюма сухую ножку, а саму ягоду поднес ко рту дочери. Кристина съела, потом подняла голову и вновь открыла рот. Эдуард поднес ладонь, и Кристина сама взяла ягоду.

— Он быстро не может ехать, старенький уже, — водитель погладил руль, сузив глаза, посмотрел на датчики, — уже по второму кругу спидометр пошел! Сангпушт охиста мегардат, локин хеле дур мебрават! — нараспев, как стих, произнес водитель и крикнул в салон: — Холбой! Тарджума кун! Переведи!

— Тихо черепаха ходит, а уходит далеко, — громко перевел Холбой.

— Правильно. Поверишь, ничего не менял! Все свое! А я на нем и по горам ездил, и даже выше. Ты был на горах? На настоящих? Это сидишь на горе, чай пьешь, куришь, а внизу самолет летит. Як-40! — водитель растопыренной ладонью показал, как летит самолет, потом погладил руль. — На нем ездил. Ни разу не подвел! Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить! Так ведь говорят? — потом вернулся к тому, с чего начал разговор: — Если быстрее ехать, то ГАИ остановит. Ты ГАИ не боишься? — как-то вяло и, кажется, без особого интереса продолжил водитель.

Солдат, тоже нарочито бесстрастно слушавший водителя и все время поглядывавший то в зеркало, то вперед на дорогу, не ответил.

— Что молчишь? — водитель даже зевнул, показывая свою безучастность.

— Вперед смотри! — ушел от ответа солдат.

— Есть! Слушаюсь, товарищ командир! — деланно испугался водитель, довольный, видимо, тем, что узнал то, что хотел узнать, и теперь он решил поставить точку в своем расследовании: — Вперед смотри? Нельзя. Направо-налево не посмотришь — дурачком станешь! У тебя штык-нож на поясе. Ты в карауле был? Да? — он вновь добавил в голос отеческие нотки на всякий случай.

И быстро глянул на солдата, желая увидеть эффект. — Не хочешь говорить — не надо, я все равно знаю, что нельзя так.

Солдат смотрел в зеркало, не реагировал. Кристина открывала и закрывала рот, потом влезла в него пальцем и долго что-то там искала, пока не выудила черную кожицу изюма. Эдуард вытер ей палец. Водитель поймал взгляд солдата и улыбнулся.

— Каждый из нас знает то, чего не знает другой. Из-за этого драться нельзя. Правильно?

Справа открылся затон с огромными кувшинками, а слева — несколько сгоревших домов, вернее, то, что осталось после пожара.

— Смотри! — еще больше оживился водитель. — Вода через дорогу, а потушить не смогли. Или сами подожгли? А это зачем сжигать? Видишь?

— Нет, не вижу! Газуй! — солдат не отрывался от зеркала.

Теперь все смотрели на длинное здание фермы с подпалинами вокруг оконных проемов, без крыши и без стропил. В середине салона возник какой-то шум. Водитель вопросительно поднял голову и сидел так, пока не выяснил причину. Потом перевел:

— Я ведь говорил, что Холбой умный. Он сказал, что я ошибся с дорогой, перепутал и привез всех в Сталинград, к дому Павлова. Кто это такой Павлов?

Солдат пожал плечами. Водитель повернул хитрое лицо к Эдуарду.

— Ты тоже не знаешь. Значит, Холбой врет. Он из дома первый раз выехал! — задумчиво вертел головой по сторонам водитель.

Постройки закончились, дорога опять пошла среди леса.

— Ей никуда не надо? Остановиться? — спросил водитель еще мягче, улыбаясь и одновременно внимательно наблюдая за тем, какую реакцию вызывают его слова у солдата.

Автобус прижался к обочине, с уже привычным шумом открылась дверь. С задних рядов подошла женщина, погладила Кристину по голове, сказала что-то ласковое, подняла девочку на руки. Солдат, пропуская их, соскочил на щебень, а женщина и Кристина пошли в лес. Солдат стоял спиной к дверям, по его стриженой макушке можно было понять, куда он смотрит — в посадки или назад на дорогу.

Водитель взял в руку монтировку, сделал осторожный шаг вперед и наткнулся на взгляд Эдуарда. Тогда он, тоже только взглядом, призвал Эдуарда в союзники, показывая глазами на близкий и удобный для удара солдатский затылок. Эдуард кивнул согласно и неожиданно перегородил выход.  

— Идут, — радостно сказал солдат и поднял автомат, когда заметил монтировку в руках водителя.

— Я хотел колеса проверить, — пробормотал водитель, бросил монтировку и недоуменно посмотрел на Эдуарда.

Женщина передала девочку отцу, еще что-то, судя по интонации, сказала ласковое. Кристина потянулась к ней и поцеловала в щеку. Женщина заплакала и быстро ушла на свое место. Солдат поднялся на ступени, и водитель закрыл дверь.

— Она своих детей вспомнила, а твоя по мамке скучает, — громко пояснил водитель. — А твоя мать по тебе… может, пойдешь к ней? Остановиться?  

— Дядя! Хорош! А! Газуй! — вдруг истерично крикнул солдат. Потом, не остыв, повернул лицо в салон. — У кого телефон увижу, убью! И это… на своем не разговаривайте!

— Откуда у них телефоны. Не заработали еще, — хмыкнул водитель. — У него может быть, — не поворачивая головы, уже без смешка, без нажима, но словно невидимо подчеркивая, закончил водитель и убавил звук.

Солдат повернулся к Эдуарду.

— Есть телефон? Дай сюда… Тебе говорят!

Эдуард покачал головой, пожал плечами.

— А там что? — солдат дулом автомата ткнул в карман куртки. Эдуард достал горсть монет, коробок спичек, кастет. Все поместилось на ладони.

— Нет трубы, — медленно и, казалось, в замешательстве протянул солдат, вглядываясь в железяку.

Водитель слабо кивнул и сел удобнее, уже не отвлекаясь от дороги, желая казаться отдельным от всех и чтобы все это обязательно поняли.

Дорога опять пошла лесом, затем он стал редеть. Один за другим проносились небольшие, на два-три дома, островки жилья. Затем и они исчезли — дорога скатилась в низину и потерялась в тумане. Его лохмотья окутали машину, окна покрылись каплями влаги, и, глядя в ветровое стекло, водитель больше других понимал, какими беспомощными вдруг стали фары его автобуса — посылаемый ими свет ломался и расслаивался в мучнистой, заволакивающей пене. Стало тихо, и стало по-особенному хорошо слышно, как натужно гудит мотор, вынужденный тянуть автобус наугад шажками, вслепую. Первые всплески голосов раздались, когда дорога пошла в гору, а затем и выровнялась, позволяя снова видеть.

— Да, — выдохнул водитель, — в такую дорогу собака и за полкурдюка не пойдет… А?

Он сбавил скорость — на обочине стоял грузовик с белым, как соль, камнем. Дорога в этом месте была широкой, но он поехал вдоль грузовика медленно, словно желая разглядеть и груз в кузове, и приспущенные от веса колеса, и главное — увидеть шофера в кабине. Груз оказался обломком мраморной скалы, а шофер спал. Звук мотора разбудил его, он открыл глаза, махнул рукой, показывая, что с ним все в порядке, что автобус может ехать дальше, спасибо, и вновь заснул. Водитель вздохнул, сбрасывая раздражение, переключил передачу, вогнал в магнитолу диск, убавил звук — сделал «тихо», только для себя. Зазвучала мелодия на ситаре — ровная, без всплесков. Такой же теперь казалась и дорога под колесами автобуса — гладкой, без колдобин. Без тумана. И пассажиры ожили, но не до конца — многие видели попытку водителя обезоружить солдата и понимали, что могло произойти и что еще может случиться.

Эдуард поднялся, посадил Кристину в кресло, а сам встал сзади, поддерживая ее за плечи.

— Сколько ей? — спросил солдат.

— В сентябре будет девять, — ответил Эдуард и потрогал себя за горло.

— О! Так ты не немой! А что ты молчал? Так нельзя! — крутанул головой водитель и подался вперед, желая лучше разглядеть неожиданную преграду на дороге.

— Ё-худоё! А это еще что такое?

Автобус вначале сбросил скорость, потом и вовсе остановился — дорогу закрыла свадьба.

— Пожалуйста, не останавливайтесь! Ну пожалуйста!

Солдат смотрел на водителя, который будто извинялся, на пассажиров, оживших от вида радостных людей за окнами, которые, судя по всему, не могли причинить им вреда, поэтому все будто выдохнули после долгого задержанного вдоха, когда с шумом открылась дверь и веселый человек с перевязью на груди поднялся в автобус. Он удивился непривычному облику пассажиров, хотел уже было сойти, но другой мужик подтолкнул его, протиснулся вперед, подвинув солдата.

— Какие люди! И с охраной!

Он с удовольствием рассмеялся собственной шутке, потом раскинул руки, будто обнимая и желая всех разом перенести из автобуса за праздничный стол. Несколько пассажиров вышли, попали в объятия деревенских, потом за ними потянулись и остальные. Солдат вначале прошел в хвост салона, увидел встревоженную его приходом беременную женщину, вернулся, присел на корточки рядом с Кристиной. Девочка смочила палец во рту и дотронулась до его щеки. Солдат привстал, огляделся, затем, решившись, вышел из автобуса. Внутри остались лишь пара женщин, которым мужья велели сидеть, да Эдуард с Кристиной. Водителя нигде не было видно.

Женщины в автобусе прильнули к окнам, оживляясь, когда в толпе мелькал кто-нибудь из земляков. Кристину шум пугал. Она спрятала лицо на груди отца и, казалось, успокоилась. И тут в автобусе раздался крик — начались роды. Женщины оставили окна, заметались по салону, вставали поочередно в дверях и выкрикивали в толпу имена, потом Эдуард догадался нажать кнопку сигнала. Откликнулись сразу же несколько мужчин, прибежал и водитель. Часть вещей перенесли вперед, и роженицу положили на заднее сиденье. Заглянул человек с перевязью — «Вау!» — достал сотовый. Появился парень на велосипеде — получив указание, куда-то быстро закрутил педалями. Вскоре примчался обратно — за ним спешила фельдшерица. Жестами и криком она выгнала всех из автобуса, парень на велосипеде поехал к ближнему дому, еще несколько сельчан тоже разошлись выполнять ее наказы.

Парень спешил назад с ведром воды. Над ведром шел пар. Эдуард подхватил дочь и опустил на землю с другой стороны автобуса, дальней от праздника. Кристина закричала, рвалась обратно. Подошла женщина-пассажирка, села перед девочкой на корточки, зацокала языком, защелкала пальцами. Кристина успокоилась.

Эдуард ушел в сторону и тоже опустился на корточки. Смотрел прямо перед собой, будто проникая в невидимую точку в лесу, в котором могло быть привычно и свободно. Он встал, зашагал к лесу. На ближних деревьях была дорожная пыль, листва казалась серой, дальше лес темнел зеленью. Эдуард шагал, все дальше и быстрее уходя от автобуса, потом как бы споткнулся, резко остановился. Ствол дерева, возле которого он остановился, был похож на старое лицо: извивы коры — как морщины, потеки смолы — как слезы. Эдуард поднял голову — в кронах тоже шла какая-то жизнь, но тихая, не способная заглушить голос:

— …по объездной едьте… к магазину, — водитель с кем-то говорил по мобильному телефону. — Пока здесь, но скоро поеду…

Под ногой Эдуарда хрустнула ветка, водитель вздрогнул, уставился на Эдуарда, дернул нервно щекой и, сделав несколько шагов в глубь леса, закончил:

— Понял, понял… не знаю… как получится. Вы сами быстрей…

Эдуард развернулся, пошел назад странной походкой — на полусогнутых от страха ногах, с прямой от напряжения спиной.

Вскоре он остановился, присел на корточки и будто оцепенел. Сидел долго, пока, подняв глаза, не увидел лицо Кристины, которая стояла рядом и внимательно смотрела на него. Она уже не кричала, но Эдуард все равно поцокал языком, а потом взял дочь за руку и уже не отпускал. Подошел водитель. Хотел было присесть рядом, но раздумал. Только спросил, уходя:

— Ну что там? Нет еще? Ехать надо. В салоне автобуса уже не бегали, напряженно ждали. Слышна была только роженица, но вскоре раздался и крик младенца. Подкатил санитарный «уазик». Молодую мать вывели из автобуса, уложили на носилки внутри «санитарки», фельдшерица, осторожно держа закутанного в пеленки ребеночка, тоже скрылась в машине, потом туда же сел молодой отец.

Ба-бах! Салют новорожденному! И веселье ожило, получив подпитку, — так в мангале начинает гореть от сухого полена. Эдуард с Кристиной на руках вновь поднялся в автобус. Какой-то мужик открыл стрельбу из дробовика в воздух. У него мягко отняли ружье, но только затем, чтобы пострелять самим. Откуда-то появились петарды. Пришел и сел на свое место водитель, чем-то нетерпеливо обеспокоенный. Сидел, молча ерзал. Смотрел на Эдуарда долгим взглядом, глаза в глаза. Потом не выдержал, заговорил:

— Там один сейчас ругал мой народ. Плохо говорил.

С площади донеслись очередные: «Горь-ка! Горь-ка!!!»

— Горь-ка. Зачем? — проворчал водитель. — Хочешь, расскажу кое-что? — не дожидаясь ответа, начал: — К моему брату сын привез гостей отсюда. Ученые. Главный профессор там женщина была. Красивая, очень брату понравилась. Брат живет в ущелье, а они приехали на отдых. Там река, воздух, не жарко. Вот. Брат повел показывать сад. Лучший сад в ущелье. А там его бараны, козы паслись, хурму, айву на земле ели. Профессор увидела молодого козленка, а у него рога, как ваша буква «хэ», были. Маленькие. Она говорит: «Сладкий мой, сладкий мой». Потом пошли, сели, чай-пай, туда-сюда. Брат кушать готовит, потом принес гостям. Профессор на главном месте, ей уважение, лучшая еда тоже ей. По закону. Профессор посмотрела на еду и кричит, плачет. Потом вскочила и в машину. Все уехали. Брат сердится, обижается. Потом его сын опять приехал. Мой брат спрашивает: «Что случилось? Почему так?» Сын объяснил. Мой брат услышал «мой сладкий, мой сладкий» и подумал, что профессор хочет этого козленка кушать. Он его зарезал, сделал шурпо, а голову ей дал, самой умной, значит. Она рога увидела, — водитель показал скрещенные пальцы, — и плакать…

Эдуард положил руку на голову Кристине. Будто радуясь, что и взрослые бывают неразумными. Водитель продолжил:

— Вот как «сладко» стало «горько». Вот почему так? Тогда вместе жили, один телевизор смотрели, одни газеты читали, а друг друга не понимали. Безграничной любви не было, теперь тоже. Теперь границы. А этот? Ну пьяный он, напился он… Да? Да нет. Я почему-то не верю. Я спрашиваю: как можно, если ты о другой земле ничего не знаешь, говорить о ней плохо? А? Скажи? — он и во время рассказа поглядывал в зеркало, а тут посмотрел в очередной раз и, не дождавшись ответа, выскочил из автобуса. Тихо подъехал крытый брезентом военный грузовик.  

Солдата за плечи обнимал и что-то говорил его сельский пьяный сверстник. Увидев грузовик, солдат пригнулся и побежал сквозь толпу к автобусу. Пустой автобус просматривался насквозь, хорошо были видны Эдуард с дочкой и вбежавший туда солдат. Фигура солдата метнулась в конец салона, потом исчезла — наверное, солдат лег на пол, потом вновь появилась, уже в дверях, согнутая в коленях. Он, не выпрямляясь, обежал автобус и помчался в сторону леса. Из грузовика попрыгали на землю солдаты. На свадьбе произошел новый взрыв веселья, прозвучали, как выстрелы, хлопки петард. Беглец оглянулся, вскинул автомат и дал очередь. В небо. Офицер, тоже на бегу, отнял автомат у одного из солдат, остановился, прицелился и выпустил короткую ответную очередь. Солдат подпрыгнул, сломался в поясе и в коленях, упал в пашню. Со стороны свадьбы крикнули «горь-ка!» и пальнули залпом — стреляли вверх уже из нескольких ружей. Потом внезапно наступила тишина. Военная машина с открытым бортом сдала назад, в нее втянули солдата. Офицер подошел к водителю автобуса, пожал ему руку, затем влез в кабину. Когда военные скрылись за поворотом, свадьба тихо ушла в глубь деревни, растерянные пассажиры заняли свои места. Водитель сказал:

— Он меня с кем-то перепутал, — и вытер руку о штаны, посмотрел внимательно на Эдуарда, поднял раскрытые ладони к лицу и прочел короткую молитву. — О-о-мин! — провел ладонями от ушей и по подбородку.

— Илохи о-мин ! — хором выдохнул автобус.

Брат и Лера в прихожей. Он уже одет для улицы, приоткрыл входную дверь. Лера у зеркала наносила последние штрихи. Брат, поторапливая женщину, открыл дверь еще шире, закурил, выпуская дым в створ. Лера, заметив в зеркале его взгляд, дала понять, что скоро закончит, — повела из стороны в сторону полными бедрами. Брат хмыкнул. Лера подошла к нему, целуя воздух у его щеки, ласково подтолкнула к выходу.

Ехали молча. Он затормозил, повернулся к Лере.

— Ну?

Лера не ответила, выждала, затем тоном учительницы сказала:

— Да ты просто напомни, не надо сразу комплексовать! Если я чего-то обещала или не обещала, но смогу сделать, надо просто сказать словами. Что же ты такой нетерпеливый? Это плохо. Это почти грех! Потерпел бы Адам, жил бы в раю. До сих пор… — Лера глянула, потом взяла его за подбородок, развернула к себе, вновь посмотрела, будто изучая. — Нет, ничего, слава богу. Показалось, что ты на брата стал похож, — сказала она и усмехнулась грустно. — Я поняла, почему мне с тобой сегодня интересно общаться. Потому что я сама себе отвечаю. Получается диалог умных людей. Езжай к Леве. Только убери эту жертвенность с лица, напугал. Прям не человек, а ходячее одиночество. И не встревай никуда, не лезь! Убери, я сказала! Лицо проще! Всё, ничего больше я не прошу. Лева такое не любит. Кстати, я тоже. Таки только у меня может быть такое — просить бывшего устроить нынешнего. Не зря ведь говорят, что все в мире сплетено. Все по кругу, так сказать. Ой! Что это я? Чтобы язык мой отсох! — Лера раскрытой ладошкой постучала по губам. — Всё-всё-всё… я уже опоздала! Цеп-цеп!

Лера ушла. Брат смотрел ей вслед — несуразная, тяжелая. Тронул с места. Но тут же остановился, пошел к газетному киоску. Вернулся, сменил батарейки в пульте. Попробовал управлять магнитолой. Она слушалась. Сработал телефон. На дисплее имя: «Лера».

Она стояла за стеклянной витриной магазина и говорила в трубку:

— Думаешь, я не видела, как ты смотрел мне в спину? Не смотри на меня плохо. Дождешься того же! Хватит кукситься. Я там наговорила тебе черт-те что, но это любя. Я была не совсем права.

Ты слышишь? Ты мне вот что скажи… приготовить что-нибудь на вечер или сходим куда-нибудь? Я лично за дом голосую, с тобой хочу побыть, «безникому». Ты улыбнулся? Не вижу, чувствую. Вот так и езжай.              

Деревня осталась позади, потом проехали еще одну. Снова с двух сторон пошел лес, дорога стала виться, в одном месте асфальт закончился, пошли колдобины. Автобус начал тормозить и остановился на обочине.

— Интересно, ребенку Сафара гражданство сразу дадут? — водитель хмыкнул.

— Тогда ничья будет. Один-один. Счет. Равновесие природы, — водитель опять хмыкнул, повернулся в салон, почувствовал угрюмое молчание и продолжил, начав тихо и мирно: — Почему молчите? Разговаривайте, а то усну. Что мне хотите сказать? Все равно молчите? Зря вы. Это вы мне бросьте! Еще не поняли, что приехали в другой мир? Нет? Земля одна, мир другой! — сказал он и, чтобы стало понятнее, он одной рукой показал на пол, другую поднял вверх. — За шесть дней! Холбой, ты где? Ты тоже молчишь? Ты сказал про Павлова, думаешь, я не знаю, кто это? Теперь скажи всем, что их Павлов тут — это я! Я тут ваш защитник. Я точно говорю, потому что знаю, что говорю! Слушайте, сейчас автобус сломаю, дальше пешком пойдете поэтому! Боитесь? То-то же. Я ничего не понимаю. А? Значит, вы чистые, хорошие,

а я грязный, плохой! Предатель? При-е-е-хали. Как же! Не будет так! Это вообще невозможно! Чего опять молчите? Смерти не видели? Испугались? Мужчины! Тьфу! А раньше не видели? А кто в кишлаке ваших отца-мать на кладбище понесет? Вы же все здесь. Женщины понесут? Это грех!  

— А твоего кто понесет? Ты тоже здесь! — перебил кто-то водителя. — Так что…

— А-а-а, это ты! Что прячешься? — спросил водитель, взглядом найдя говорившего. — Я видел, кто тебя провожал. Все знаю. Что везешь? Менга кара! На меня смотри! Говно везешь! Людям! Потом их дети тоже станут уродами!

Хотя он и не показал рукой на Кристину, но всем стало понятно, кого он имел в виду. Эдуард пересадил дочь на другое колено, и, не вставая, снизу вверх ударил водителя. Тот осекся на полуслове, потряс головой, фыркнул, хмуро оглядел салон, открыл дверь и спрыгнул на землю. Потом влетел обратно, схватил Эдуарда за грудки и вытолкал из автобуса, выкинул его сумки, повернулся к Кристине и остыл.

— Ты что? Псих, да? Скажи ей спасибо!

Он вновь спрыгнул, закинул сумки обратно и, пройдя назад, открыл шторки мотора. Покопался там с полминуты и вошел в лес. Его потная спина мелькнула раз, другой и пропала.

В автобусе робко заговорили, но никто не рискнул встать и выйти.

Водитель выбрал сухое место, откуда мог видеть автобус, нашел там пень, ровный и гладкий, на котором и устроился, разувшись и положив голые ноги поверх сандалий. Из нагрудного кармана достал длинную папиросину и поднес огонь к ее скрученному концу. Глубоко, аж щеки запали, втянул, задержал дым и выпустил обратно, тоже медленно, рывками. За несколько его вздохов-выдохов папироска истлела, и он закрыл глаза, улыбаясь высохшим ртом. Потом замотал головой, будто с кем-то незримым споря и что-то доказывая и, очевидно, победил и доказал, так как опять растянул рот в улыбке и заснул. Вскоре проснулся, пошевелил пальцами ног и рассмеялся в голос. Через минуту встал, пошел к автобусу. Там весело оглядел пассажиров, устроил себя удобнее на подушках и завел мотор.  

Он вел автобус, улыбался дороге, деревьям, встречным и попутным машинам, курам, гусям и самому себе. Потом стал опять серьезным и хмурым, повернулся к Эдуарду и почти без акцента и, будто объясняя, что понимал только он один, сказал:

— Я ведь не знал, что они его так… Но он сам всех мог убить! И тебя, и твою дочку! Точно я говорю, потому что знаю, что говорю! А зачем он командовал? Как баранами. Не надо из людей баранов делать!

Автобус с объездной дороги выбрался на трассу, влился в поток.

В Москву въехали в сумерках, сразу поехали на площадь трех вокзалов. Их ждали. Из автомобиля вышли два сержанта и пошли к автобусу. Водитель что-то сказал в салон, и пассажиры в уже готовые к показу паспорта вложили деньги, столько, сколько велел дать опытный и знающий эту жизнь водитель. А сам он первым соскочил на землю, кивнул сержантам, как старым знакомым, и, открыв грузовые люки с одного борта, перешел на другую сторону, привычно отстраняясь.

Эдуард взял Кристину за руку и повел к вокзалу, мимо сержантов, дернувшихся было в его сторону, но позволивших пройти, вовремя распознав в нем своего.

Ангар автосервиса был наполнен звуками: ревел мотор машины, шипел сварочный аппарат, радужной пленкой блестели лужи. Под днищем автомобиля копошился слесарь. Брат присел, громко прокашлялся, затем, тоже громко, поздоровался. Слесарь что-то закручивал и при последнем усилии, повиснув на ключе, встретился с ним глазами. Он кивнул и перешел к другой детали.

— Где Лева? — крикнул Брат.

Слесарь махнул рукой в сторону конторки приемщика. Брат открыл железную дверь и оказался во внутреннем дворике. У забора стоял мастер Лева и смотрел на плывущую по небу мраморную глыбу.

— Майна, майна помалу! — кричал кто-то невидимый за оградой.

Брат подошел, улыбнулся и встал рядом, потом одновременно с мастером заглянул за изгородь. Камень уже стоял на земле соседнего с автомастерской участка, и возле него ходил высокий старик с огромными ладонями. Старик, не в силах заставить камень вращаться, сам описывал круги. В дворике там и сям росли из земли уже готовые скульптуры, легко узнаваемые бюсты стояли на треногах.

Какая-то часть камня старику понравилась более всего — он подошел и погладил это место ладонью. Лева кивнул Брату, протянул ему стянутые с себя рукавицы.

— А что джигитов твоих не видно? — подошел к забору скульптор.

— Да ну их в баню! «Эфэмэс» с проверкой была, увезли обоих. Один так себе был, на подхвате, а вот другого — да, жалко, толковый был слесарь. И в моторах понимал. На слух.

— А этот что? — скульптор кивнул в сторону продолжающего улыбаться Брата, стоявшего у ржавой железной кучи. — Не слышит?

— Пока не знаю. Сказали про него, что вроде умеет работать. Посмотрим. Нет, так…

— Лицо хорошее. С задором внутри.

— Берите к себе, если нравится.

— Ну что значит берите? Но на пару часов, когда скажу, ты мне его отпускай. Порисую. Вот для этого камушка. Посмотри, какой красавец! Покорителям целины, в Кустанай, — старик еще раз цепко, точно фотографируя, всмотрелся в лицо Брата и ушел по дорожке в глубь дворика, по пути вновь ласково потрогав мрамор.

Где-то близко невидимо прошел поезд.

В отсеке их было четверо, еще двое сидели на боковых местах, через узкий проход. Ночь прошла тихо, а вот сейчас началась утренняя суета. Кристина спала на нижней полке, Эдуард на верхней, над ней. На другой верхней полке девушка свесила сонное лицо вниз. Там полная девица страдала, пытаясь что-то достать из-под заставленного пакетами столика. Девушка потянулась к пакету с чипсами. Дотянулась, захрустела. Разговаривали шепотом:

— Ты что там ползаешь?

— Деньги закатились… мелочь.

— Ну и хрен с ними, нашла из-за чего дергаться.

— Чего? Слезай, блин, хватит жрать! Сама ищи, — беззлобно сказала полная.

— А я не жру еще… уйди, я спрыгну.

Девушка тяжело облокотилась на обе полки и, повисев немного, мягко опустилась вниз. Села на полку, поместив туго обтянутый лосинами зад рядом с головой Кристины. Толстуха села напротив, смахнула волосы с потного лба, погоняла ладонями воздух на себя.

— Душно. Хоть бы окна где открыли.  

Девушка нашла пакетик с орехами, достала один и, положив на край, там, где у столика металлическая окантовка, с силой ударила раскрытой ладонью.

— Где нож?

Толстуха не ответила, вновь пытаясь заглянуть под стол.

— Извините, у вас нет ножа?

Девушка повернулась к соседям, тем двоим, что сидели на боковых местах. Молодые люди покупали журнал у глухонемого разносчика, не услышали. Тогда она взяла другой орех и повторила попытку. Кристина проснулась, испугалась. Эдуард достал из кармана кастет и сверху протянул девушке. Та машинально взяла кастет в руки, разглядела и, положив на стол, быстро пересела к подруге. Обе, не сговариваясь, повернули головы к окну, внимательно всматриваясь в мелькание — поезд шел по мосту.

Эдуард спрыгнул с полки, поднял Кристину и повел в конец вагона. Там своей очереди дожидались соседи по купе. Одинаково веселые, парни и внешне смотрелись близнецами.

У одного на носу были очки, у второго не было. Окно было приспущено, один курил, второй, в очках, перелистывал только что купленный журнал,

— Во, смотри: «Искусство спасут гомосексуалисты и евреи: они смотрят на все как бы со стороны, это очень творчески плодотворно. В этом есть драма». Ты как считаешь?

— Возможно.

— Значит, только полнадежды на тебя! Не подведи!

— А по шарам?

— Не надо. Шучу. Вот еще интересное, слушай…

В промежутке между дверьми было тесно. Эдуард выглянул в тамбур — там спины курильщиков, грохот колес. Пришлось остаться, стать внимательным слушателем непонятного разговора.

— «…чем драма отличается от трагедии? Тем, что драма — это конфликт между любовью и другой любовью...»

Туалет освободился, парни посторонились, уступая очередь. Эдуард подтолкнул Кристину, но она заупрямилась, и он, стесняясь, тоже вошел в кабинку.

Разговор продолжился:

— «…а в трагедии — между любовью и ничем. Потому что, кроме любви, ничего в мире и нет». Вот оно как!  

— Я читал это. Не помню сайт, но это интервью… у кого-то брали. Ты сюда смотри!

Парень подвинулся, пропуская второго к окну. Поезд, замедляя ход, шел вдоль черного карьера, на дальнем гребне которого медленно двигалась колонна самосвалов, а еще дальше в небо шел дым из сотен труб.  

— Привычное невыразительно, — сказал второй парень и добавил, глядя в глубь вагона, где мелькнули лосины соседки: — Любовь ведь сама как путешествие.

Подошла проводница, постучала в дверь туалета: — Заканчиваете там! В санитарную зону въехали!

— А мы? — одновременно спросили парни.

— На станции сбегаете. Десять минут стоять будем.

Катя вышла из поликлиники. Нарядная, с золотом на пальцах, в ушах, на шее. И грустная. Потопталась на выходе, прочла бумажку, очевидно, от врача, спрятала ее в сумку. Время шло к вечеру. Катя неторопливо пошла по набережной. Ее обгоняли, шли навстречу, она сама мелким шагом прошла мимо сидящих на садовой скамейке молодых мужчин и быстрым, брезгливым шагом мимо двух бомжей, но никто ничего не говорил ей вслед, даже плохого. Иногда она резко поворачивалась, чтобы застать смотревших на нее мужчин врасплох и обменяться потом с ними взглядами, но… Настроение не улучшалось. Катя подошла к ротонде, из парка за ней доносилась музыка. Звуки раздавались с левой стороны, очевидно, площадка была где-то рядом, за кустами, и Катя свернула на тропинку, где ее и оглушили, больно и сильно ударив по голове.

Пришла в себя оттого, что кто-то в белом натирал ваткой ее виски, а потом эту же вату пытался запихнуть в нос. Катя закричала, ударила по руке, услышала смех.

— Жива Матрена!

Только в больнице, куда привезли Катю, она обнаружила пропажу всего золота. Серьги, кулон с шеи, кольца — все это исчезло.

— Скажи спасибо, что не трахнули! Ничем не наградили! Что стало с людьми? Я бы их всех собственными руками передушила бы! — сказала медсестра, заводя Катю в палату и показывая койку. — Лежи. Дежурный освободится, подойдет. Уборная и все такое в конце коридора…

Катя села, полезла в сумку. Прочла тот самый листок еще раз и попыталась плакать. Вновь не получилось. Вошел врач. Тот, кого Виктор приводил к ней ночью. Он обошел кровать и ахнул:

— Ты? Опять? Ну нахалка! Господи, что на этот раз? Допрыгалась? Следовало ожидать. Ну да ладно.

А это что? — врач взял бумажку из ее рук.

— Так… так… ага… и всё? Из-за этого плесень разводишь? Впору топиться, да река далеко? Хотя близко. Да? Кто подписал? А-а-а. Ну понятно. Хотя и неэтично об этом вслух, но скажу тебе по старой дружбе — это ерунда, хорошая моя. Еще успеешь родить. Если что, обращайся! А вот голову давай посмотрим. Сядь, колено на колено. Покажи зубы. Так.

Врач повел молоточком из стороны в сторону, далеко и близко, потом стукнул по коленке.

— Встань! Закрой глаза. До кончика носа этой рукой, хорошо… другой. Не тошнит? Голова не кружится? Хорошо. Будем считать, что обошлось, мозги на месте. Там еще один побитый есть, у него дела похуже твоего будут. Так что радуйся, ложись, отдыхай и не мудри больше.

Врач еще раз внимательно посмотрел на Катю и отошел к другим больным, Катя вышла из палаты.

Коридор: с одной стороны — окна, с другой — двери. Катя шла, читала таблички на дверях — палата номер… палата номер… ординаторская, процедурная, клизменная, туалет и в конце коридора надпись — «Пожарный выход». За дверью на лестничной площадке стояли трое мужчин — один с перевязанной головой, с опухшими глазами в центре и двое других по бокам. Один из них бубнил вполголоса:

— …потом тебя ударили. Кто, да что, да почему, хрен его знает, и ты не знаешь! Сзади дали. Алик! Прикинь, мы простые, не Вафин, говорить много не будем! Жизнь может быть длинной, до смерти, если… Короче, Алик, тихо надо жить, без шума… Прикинь…

Катя дошла до конца коридора и пришла обратно — дослушать.  

— Там Лялька была. Все видела…

— Это которая? Молодая или старая?

— Средняя… из «Шанхая»…

— Ты о себе думай!

Поселок «Шанхай». Время будто замерло, духота разморила — все движения через силу, ватные, речь нервная. Вдали — шум-гам станции, здесь — назойливый осиный гудеж. Девица с красной головой сидела на корточках у стены вагона и в большом тазу стирала белье. Ее спутник, сердитый, раздраженный, тыкал ножом в шпалу. Повернувшись к другому бомжу, укоризненно качая головой, сказал:

— Так сгоняй еще раз, может, пришел уже пес.

Второй бомж как раз перебирался в тень. На лице гримаса недоумения и обиды, как у человека, которому не верят.

— Ты про кого? — встряла в разговор девица.

— Про кого? Про пидора в пальто! Про Алика.

— Барыгу?

Девица встряхнула мокрые брюки, брызги попали на бомжа.

— Чего ты докопалась до меня? Другие Алики есть? Опять?

— А на кой он мне сдался? Ты что? У Ляльки спроси про него.

— А она каким боком в теме?

— Не знаю, боком или раком, но знает.

— Она у себя?

— Позвать? — подал голос второй бомж.

— Зови.

— Лялька-а-а! — крикнул второй бомж

В закуток вошла жена Эдуарда Лялька, трезвая, но и не злая.

— Тут наливают народу? — спросила Лялька.

— Ты про Алика знаешь что?

— В больнице он.

— Аппендицит?

— Зачем? Ментам бадяжную водку сунул. А те для Вафина брали! — засмеялась Лялька, сложившись в поясе.

— И что? Майор откинулся? Слава тебе господи! — с бомжей сошла дремота.

— От винта! — Лялька, как слон хоботом, поводила сложенной в локте рукой. — Унюхал урод, приехал и полбашки Алику снес. Ужас что было! Я в позе «мама моет пол» стою, с тряпкой, так эта сука и меня достала. Ха-ха… А в чем вопрос?

— Амбал с Вовчиком «рыжье» в парке сняли.

— Молодцы. И чё, кроме Алика, никто не берет?

— Ну…

— У Вовчика? — удивилась Лялька. — У балабола? А где он?

— Какая тебе разница где?

— Не груби! Много?

Амбал показал золото. Лялька склонилась над его ладонью.

— И всё? На хрена меня звали? А что ты ей не подаришь?

— Ты, овца! — быстро вскипел бомж.

— Всё-всё-всё, поняла! Без оскорбления личности, пожалуйста. Алика нет, другие не берут. Так? Короче, утром к скорому надо пойти. У купейных показать, в плацкарте не надо, там местные да жулики. Вот пусть она и сходит. У нее и морда пока нормальная, без брака.

— Сама ты морда!

— Ой, мля! Ты здесь? А я и не заметила!

— Заткнись, а! — попросила красноголовая.

— Все пойдем, — подытожил главный бомж.

Поезд. В вагоне выключили свет, горели только плафоны в изголовье. Многие уже спали. Эдуард разгладил рукой морщины на простыне, уложил Кристину. Устроился у нее в ногах, потом пересел ближе к окну. На его место плюхнулась девушка — так ближе к парням. Толстуха, укрытая простыней до бровей, лежала на своей полке.

Парень в очках очистил апельсин, протянул девушке.                                                                                                                                

— Всё для вас, — он склонил голову с косичкой.

— Не верю. Все мужчины обманщики!

— Что в Москве делала? — парень разломал курицу, подвинул еду на промасленной бумаге в ее сторону. — Угощайся, Анюта.

— Не люблю, когда имя коверкают. Ан-на, — по слогам произнесла она свое имя. — Неужели трудно запомнить? Спасибо. В Москве работали.  

— Скажи, а ты замужем? — парень поискал глазами свободный стакан.

— А у тебя жена есть? — девица встала и взяла чашку со столика, по пути улыбнувшись Эдуарду.

Неожиданно для нее он тоже улыбнулся и придвинулся еще ближе к окну. В ночи он смог видеть лишь дальние огни и то, что отражалось в стекле, — свое лицо, Анну, которая сидела теперь в ногах у подруги и ждала, когда нальют. Эдуард услышал, как она сказала «чин-чин», увидел в стекле, как выпила и сморщила носик, отведя руку парня с долькой апельсина. А тот повторил свой вопрос, на этот раз почти шепотом, мягче. Девушка подумала, придвинулась и с неясной улыбкой, копируя его манеру, прошептала, поцелуйно вытягивая губы в конце слова:

— Я работаю-ю-ю…

— Кем? — парень или не понимал, или ловко валял дурака, что заставило девицу нервно хихикнуть, оглянуться по сторонам и, согнав улыбку, прошептать:

— Часики женские продаю.

— Почем? — спросил второй парень, гораздо догадливее, чем его друг.

— Пятьдесят долларов час.

По лицу Анны было понятно, что теперь, когда все упростилось, ей стало гораздо легче общаться.

— И она?

— А Барби вообще супер!

— Будильники? — хохотнул догадливый.

— Ага, с боем! Пошлепать может! — Анна вновь напряглась, ожидала реакции собеседника.

— Рот закрой, — шепотом из-под простыни сказала подруга.

Эдуард зевнул, потер шею и полез наверх.

Ночью вагон тряхнуло пару раз, звякнули ложки в стаканах, что-то упало, а потом все успокоилось, перешло в привычное постукивание, но и оно вскоре прекратилось. Поезд остановился. Эдуард проснулся, пошел в туалет. Дверь в тамбур была неплотно заперта, ходила в петлях, и в этой щели он увидел одного из попутчиков, того, кто читал журнал и говорил об искусстве. Парень, опустив руки на голову девицы, раскачивался на носках и, казалось, подсчитывал заклепки на потолке. Эдуард вернулся в свой отсек, где на боковой полке спал второй парень и не спала толстуха.

— Стучаться надо, — сказала толстуха и хихикнула. Эдуард вгляделся в ее лицо. Простое, обычное, разве что большое, с маленькими глазами, никак не кукольное. Не Барби. Он не ответил на шутку, посидел с полминуты и пошел в другой конец вагона, где были титан и бачок с питьевой водой. Дверь в купе проводников была открыта, и его окликнули:

— Не спится? Чай будешь?

— Стоять долго будем?        

— Скорые тут не останавливаются.  

— А чего стоим?

— Встречный пропускаем. Тебе с лимоном, без? Или ты кофе?

— Просто воды хотел, — ответил Эдуард, стоя в дверях и посматривая в коридор и почему-то не обращая внимания на то, что вновь обрел голос.

— Не волнуйся, услышишь. Умаялся с дочкой? Домой?

— Домой.

— Сколько ей? Лет семь уже есть?

— Больше.

— Да… а выглядит на семь… маленькая.

— Вырастет…

— Вырастет, — согласилась проводница. — А что ты с ней, а не мамка?

— Так это самое, — задумался Эдуард, — не в России она, в Германии…

— Живет там или по делам?

— В гостях.

— Что же отпустил-то? Терпи теперь.

— Нормально.

— Немка она у тебя, что ли?

— Нет. Я немец.

— Ты? Никогда бы не подумала… Но ты наш, да? Поволжский?

— Нет.

— А там родни много?

— Много, все там.

— Ты смотри! А твои как здесь оказались? После войны остались?

— Ну.

— У меня как-то тоже немцы ехали, муж с женой. Тоже маленькие, лилипуты. Я сначала думала, что из цирка, а он, оказывается, профессор, а она тоже кем-то там… Не клоуны, одним словом.

— У деда старший сын тоже был профессором.

— Ух ты… А кем сам дед был?

— Генералом эс-эс. Его они сами расстреляли, он евреев спасал, художников там, искусство всякое… Генерал Вольфганг Нюренбер, он летел на самолете, так его с горы подстрелили.

Эдуард повторил жест Брата, постучал костяшками пальцев по двери.

— Хорошо, — сказала проводница.

Эдуард махом осушил стакан воды, вытер губы и вдруг переменился, сказал нервно, словно злясь на себя за то, что вынужден был говорить такое.

— Когда приедем?  

— По расписанию, напротив висит. К себе пойдешь, прочитай, — отмахнулась проводница.

С шумом пронесся встречный поезд.

Утро было еще не мокрое, но серое, и все опять обещало дождь и тоскливый день. Эдуард снял Кристину с подножки вагона и повел к зданию вокзала. Свою жену он увидел сразу. Из поезда мало кто вышел размять ноги, во многих вагонах лишь открыли курильщикам двери, и только в середине состава, у спальных вагонов, шла вялая суета. Там мелькала красная голова и там же стояла его жена.

Лялька, хмурая, была в двух шагах от красноголовой, злилась ее нерасторопности. От досады закурила и втянула дым так глубоко, что поперхнулась, завертела головой и, выгоняя дым из легких, постучала себя в грудь. Вот тут и увидела идущих от хвоста поезда Эдуарда и дочь. Кто-то подошел взглянуть на золото в руках красноголовой, и Лялька переключила свое внимание.

Эдуард повесил сумки на плечо, притянул к себе Кристину, правую руку опустил в карман брюк и вынул назад с уже сжатым кулаком, с кастетом на пальцах.

— Здрасьте…

Эдуард вздрогнул, хмуро обернулся. Паренек, добытчик меди, сказал:

— Как съездили? Идемте, тут ближе…

— Да, знаю, — соврал Эдуард.

Паренек свернул к лазу в железной ограде. Эдуард пропустил Кристину вперед, потом протиснулся сам. Когда Лялька вновь повернула голову, то увидела лишь безлюдный перрон.

А тут и локомотив свистнул и потащил за собой вагоны. Лялька пустила им вслед клубок дыма. Всем сразу.

— Атас! — крикнул главный бомж.

Лялька втянула голову в плечи. Потом открыла глаза и увидела, как мимо красноголовой, мимо Амбала, Вовчика и главного в их компании бомжа, не обращая на них никакого внимания, а только к ней одной идут двое верзил в форме. Лялька побежала. За спиной услышала топот, почувствовала удар дубинкой по спине. Лялька ойкнула, упала на четвереньки, закрыла голову. Ботинки топтались вокруг ее головы, потом сверху опустилась рука, жестко взяла за подбородок:

— Падла! Вякнешь про Алика, урою!

Рука вытерла пальцы о штаны над ботинками и исчезла.

На привокзальной площади посередине клумбы стояла гипсовая птица, сразу за ней перекресток. Там паренек пошел прямо, Эдуард с дочерью свернули к реке. В небе громыхнуло, и как-то сразу начался ливень. Эдуард подхватил дочь, потащил за собой на автобусную остановку. Чуть позже туда же вбежала Катя.  

— Домой? — зевнув, спросил Эдуард.

Катя машинально, не глядя на него, кивнула, затем присмотрелась внимательнее.

— Ой. А я и не узнала. Ты ведь с Лесного? Что тут?

— С поезда мы. Баркас будет по такой погоде, не знаешь?  

— Не знаю. Наверное… С московского? Ну как там?

— Нормально.

На остановке, кроме них, никого не было. Улица просматривалась только в центр города, смотреть в другую сторону мешал горб подъема.

— Во попали, мало не покажется, — вздохнула Катя.

— Ну.

Кристина поднялась и подошла к Кате.

— Приветик, тебя как звать? Это дочка?

— Кристина, — быстро сказал Эдуард, — а тебя?

— Екатерина.

Девочка просилась на руки. Катя подняла, усадила девочку на колени. Кристина потянулась с поцелуем, дотронулась до раны на затылке. Катя откинула голову назад, сказала первое, что пришло на ум:

— От меня луком пахнет, не надо… Она такая живая!

— А какой должна быть? Не пачкай тетю. Иди сюда.

— Мама дорогая! Какая я ей тетя? Просто Катя. Да, Кристиночка? — теперь Катя, будто извиняясь за свой испуг, сама поцеловала девочку.

— Сумка тебе понравилась? Вырастешь, тебе папка такую же купит, еще лучше. Ну открой, открой, хочешь ведь, я вижу…

— Нельзя! Я кому сказал!

— Ха-а-ро-о-о-ший ребенок, да?

В руках Кристины оказалось круглое зеркальце, а в нем ее лицо. Девочка подняла зеркало к глазам Кати, чтобы показать себя. Одновременно подошли два «пазика» — один на их остановку, второй на противоположную. «Их» притормозил и пошел дальше, а из дальнего автобуса сошли человек десять богомолок и сгрудились под козырьком.

— А ты чего тут? За билетами? Собралась куда?

— Не-а… в больнице была, обследовалась…

— Давно из дома?

— Вчера… А ты?

— Завтра семь дней будет. Все время такая погода?

— Так хорошую, видно, вы с собой увозили. Уже с неделю и льет.

— А-а… ясно. В железнодорожной лежала?

— Не лежала. Обследовалась.

— Жить-то будешь?  

— Я? Да-а, наверное…

— А что так?

— Буду. Только родить надо.

— Рожай.

Катя засмеялась, но не так ярко и громко, как обычно, а беспомощно.  

— Как это? Не умею. Тридцать лет жила, не рожала, а тут — бери да рожай!      

— Вот именно. Делов-то…

— Что?

— Ну…  

— Что ну? Я вот тоже хочу спросить…

— Спрашивай.

— Да ничего, так просто.

— Ну? Ты как пуганая ворона. Говори теперь…

— А вам что сказали?

— Кто?

— Врачи! Ну когда Кристинка родилась? Другие дети у вас нормальные? Или она единственная?

— А ты? Ты нормальная? — Эдуард уставился на Катю. — Что говоришь?

— Не знаю, что сказать. Не подумала. Ну ладно, не обращай внимания, прости.

— А что с ней такое? За что прощения просишь?

Катя оглянулась вокруг, словно в поисках поддержки. Не нашла. Замолчала.

Эдуард сидел рядом и тоже не знал, что сказать. Потом вспомнил:

— Ничего не сказали, не разглядели сразу. Потом сказали, чтобы больше детей не заводили. Ну… и всякое такое.

— Не разглядели? Так не бывает! — ожила Катя.

— Ты-то откуда знаешь? Не рожала ведь.  

— Так! Вот не надо так говорить! Я ведь извинилась.

— А она до двух лет как все была…    

— Мама дорогая! — удивилась Катя. — Несправедливо! А жена что? Не захотела больше рожать? Короче, сделала выводы? Правильно?

Эдуард поглядел пристально.

— Опять ты? Какие выводы? — затем, помолчав немного, в недавнем миролюбивом тоне продолжил: — Жили, потом я уехал и она тоже.

Катя качнула головой, точно желая показать, что «про это» она знает, но вовремя спохватилась и даже отвернулась. Сидели, молчали. Смотрели на дождь.

— Беда-то какая, — тихо сказала Катя, — баркаса точно не будет.

— И очень хорошо, — сказал Эдуард и сжал голову руками.

— Голова болит? — спросила Катя. — Ты что сказал?

— Что-то вот тут кольнуло… ерунда какая-то. Знаешь… ты вот, это… не забивай себе голову. Короче, сенсорик тебе нужен, белый, — медленно вспоминал Эдуард. — Остальное должно быть вторичным… баланс в природе…

— Что ты сказал? Повтори, пожалуйста, что ты сказал? Лекарство? Мне тоже там что-то прописали.

— Да, немецкое. В Москве все его пьют. Чтобы влюбился в тебя до мокрых трусов, — Эдуард опять вдруг переменился, стал задумчивым, подошел к дождю ближе.

— Нет, — тихо возразила Катя, — так не хочу, нет. Да, но нет.

— Так ты говоришь, дождь уже с неделю? Если волна поднимется, баркаса и правда не будет. Ты права, — сказал Эдуард, протягивая руку под дождь.

— Конечно, но не поднимется… Ладно, людей пугать! Не дует ведь. Вон пузыри пошли, скоро закончится. Смотри, Кристиночка, шарики… Бум! И нет шарика!

Дождь закончился. Стало светлее. Богомолки пошли к реке.

— Ну что, пора и нам.

С Катей что-то произошло, будто силы вдруг оставили ее, и Эдуарду пришлось повторить дважды.

Они спускались к реке. Кристина не захотела идти к отцу, так и висела на руках у Кати. А Катя, когда удавалось, из-за ее головы смотрела в сторону причала.

— Вон баркас стоит! — обрадовался Эдуард.

Катя остановилась, опустила вниз руки с ребенком.

— Вы идите, я потом, — Катя зачем-то полезла в сумку.

Эдуард повернулся, понял по-своему.

— Денег нет, что ли? Идем.

Паломницы уже сидели на скамье, сам баркас мелко подрагивал, и Лена удерживала его, уцепившись багром за крепежную проушину. Она увидела мужчину с ребенком, узнала, поторопила жестом, а при виде Кати нахмурилась. Эдуард с Кристиной на руках ступил на борт. Дочка внезапно начала кривить лицо, готовясь расплакаться, тянула руки за спину отца. Эдуард обернулся и увидел, что Лена закрыла воротца, не впуская Катю.

— Эй! Мы вместе! Ты что?

Кристина от громкого голоса все же расплакалась, Эдуард подошел и встал близко, уже протягивая руку к щеколде. Лена сама сбила ее ударом кулака, открыв дверцу перед Катей.

Лена оттолкнула баркас и поднялась в рубку к Виктору.

— Там этот, с Лесного, чудит!

— Кто?

— Ну этот, ну который придурок, этот. Ты еще говорил, что он ни за что отсидел.

— Эдуард? Он тихий… просто дурик! А что он? Напился, что ли?

— Ничего, так, по мелочи. А почему дурик?

— А потому что сюда вернулся, — рассмеялся Виктор.

— А куда он должен был деться?

— Да хоть куда. Россия большая.

— А чем здесь плохо? Давай уедем… Чего ты хочешь?

— Я? Ничего я не хочу. До Боярок есть кто? — ушел от ответа Виктор. — Нет? Швартоваться не буду, там внизу мешок для Дмитрича, подойду ближе, перекинешь ему.

Лена спустилась на палубу, а Виктор оглянулся на корму, где среди богомолок увидел Эдуарда, а рядом с ним Катю с девочкой на руках.

Баркас, метра полтора не доходя до причала, замедлил ход, и Лена кинула мешок. Старик почтальон поймал его и даже не пошатнулся. Баркас набрал ход и пошел дальше, оставляя по бокам скучные берега.

— Это ведь твоя деревня была? Чего это они? Одурели? Сказать? — Эдуард привстал.

Катя горько усмехнулась, удержала его.

— Пешком дойду от Лесного. Ну их… Да тише ты… ребенок спит.

— Дома волноваться не станут? Ты с кем живешь?

— С теткой. Но скоро одна буду.

— А что так?

— Помрет, к земле уже тянет. А может, я вообще-то к вам еду, в гости.

Эдуард пожал плечами.

— Он ведь после Боярок назад пойдет. Знаешь?

— Не боись. Шучу. Мне пешком удобнее до Каменки. Может, тоже на источник загляну, не была там ни разу.

Если не смотреть на берега, то сложно было понять, идет баркас или стоит. Все выглядело замерзшим, как на фотографии, — часть палубы впереди, над ней рубка и там равнодушная спина рулевого.

У быка в ноздрях было кольцо, и за концы веревки, продетой через этот железный обруч, быка тянули к корове шестеро мужиков. Еще один прутом бил по задним ногам. Бык воткнул копыта в землю, мычал от боли, слизывал пену с толстых губ, видел корову, которую вогнали в развилину дерева и удерживали с другой стороны за шею, видел, но вперед идти не хотел. Осипова стояла в проеме сарайной двери, грустно качала головой.

— Он ее раздавит…

Баркас швартовался в Лесном. Кристина проснулась и потянулась к отцу. Виктору через стекло рубки было видно, как Эдуард и Катя сошли на берег и начали подниматься по размокшей от дождя тропе. Эдуард нес дочь, а Катя шла сзади и иногда подталкивала Эдуарда, когда он начинал скользить. Поднявшись, постояли немного, чтобы отдышаться, потом Катя пошла в одну сторону, а Эдуард с Кристиной в другую. Паломницы пошли вдоль реки. Навстречу им, в кругу галдящих мужиков, шел бык. Мужики руководили его ходом.

Гордые за мощь быка, они переругивались с неулыбчивой Осиповой, провожающей их. Группа спешила на баркас.

У порога Эдуард долго искал ключи. В карманах брюк их не оказалось, в куртке тоже. Кастет. Он подержал его в руках и запустил через штакетник в сторону леса. Ключи нашлись в сумке. В доме он включил и выключил свет, воткнул в штепсель вилку приемника, распахнул, выпуская застоялый воздух, настежь окна, открыл дверь. Из приемника полилась музыка.

Дом Эдуарда был крайним, ближе других к лесу. Сбоку через хлипкую изгородь были огород и дом Осиповой, деревенской свахи. Там, запутавшись ногами в длинной привязи, металась корова. Кристина пошла смотреть. Когда Эдуард подбежал к дочери, скотине удалось освободиться от пут и она, перестав крушить копытами воздух, потянулась к девочке. Дотянулась, лизнула в лицо. Кристина не испугалась, засмеялась. С тихим пением прошел отряд богомолок.

— Завтра сходим, — сказал Эдуард.

В небе прогрохотало, и когда первые капли упали на землю, он поднял дочь на руки и понес в дом.

Стук в дверь. Пришла Катя. Мокрая. Одежда бесстыдно прилипла к телу, ноги в грязи.

— Можно? Думала через Каменку, на автобус. Да вот, — сокрушенно развела руками Катя. — А магазин у вас закрыт, хотела там переждать. Я на секунду. Может, закончится скоро?

— Проходи. Вон полотенце… нет, другое, синее.

— Сейчас.

Катя вышла на крыльцо, подставила под дождь ноги, потом на цыпочках вошла в сени, набросила на волосы полотенце.

— Во что тебя переодеть, не знаю.

— Да ладно, чего вдруг. Зачем? Высохнет и так. А где Кристинка? Спит?

Кристина сидела на одеяле, брошенном на пол, обводила пальцем тканые узоры. Эдуард кинулся убирать разломанный стол.

— Ты ее кормил чем?

— Сейчас к соседке схожу за молоком. А на магазине никакой бумажки не было? Может, на обед ушла?

— Ты меня гонишь, что ли?

— Дура…

— Здра-а-асьте вам! Ты выражения-то выбирай!

Эдуард натянул на голову пластиковый пакет, протиснулся мимо Кати и толкнул дверь. Под дождем быстро пересек двор, вбежал в лес.

У озерца, куда стекала вода родника, он остановился, пошарил по земле глазами, поднял и метнул в кусты отсыревшую корягу. Поднялась утка и, не улетая, стала кружить над мокрым берегом. Эдуард вошел, поглядывая на птицу, раздвинул траву, нашел кладку яиц. Пяток их легко поместился в ладонях. Назад он шел медленно, не обращая внимания на дождь, держа сплетенные в корзинку пальцы у груди. Вскоре он стучал в окно соседнего дома, к Осиповой, у которой и поменял добычу на банку молока. Когда он вернулся, Катя одобрительно посмотрела, потом спросила:  

— Ведро есть? Набери воды, уберусь тут у вас, бесплатно. Пыль погоняю. А ты с дороги хоть руки ей помыл? Кристин, папка у тебя что, того?

С водосточной трубы лило, как из крана. Там Эдуард и набрал ведро. Внес в дом.

— Ну ладно. Что там у тебя есть? Мне переодеться все же надо.

Эдуард прошел в другую комнату, что-то принес.  

— Так! Это убери сразу, — Катя указала на мятые брюки. — Не влезу! Рубаху давай сюда. И майку. А подлинней ничего нет? Нет? Тогда бери дочку и в ту комнату. Пока не скажу, не выходить! Тряпка где?

Оставшись одна, стянула с себя платье. Надела майку. Рубаху завязала на поясе.

— А еще ведро есть? И таз. Я бы ее искупала потом…

— Там, сейчас…

— Не выходи, я сама!

Пошла в сени, нашла ведро. Осторожно открыла дверь на улицу — доски крыльца уже были темными от дождя. Катя набрала воду, сняла с гвоздя кипятильник. Из спальни плач Кристины, бубнеж Эдуарда.

Катя вздохнула, начала мыть полы.

— Расскажи ей сказку, — крикнула Катя.

— Какую?

— Господи! Любую! Да хоть сказку про царя колбаску!

Эдуард за дверью что-то бубнил, потом перешел на «баю-баюшки-баю».

— Не знаешь сказку, просто поговори с ней, хоть о чем, только ровно, не ори. Слышь, а правду говорят, что ты за брата отсидел? Вроде мать велела.

— Кто говорит?

— Да какая разница…

— Болтают… верь больше.

— Ты что-то сказал? Ладно. Захочешь, потом сам расскажешь. А почему у тебя баньки нет? Или есть?

Эдуард кивнул, продолжая ходить по комнате с дочкой на руках. Это была спальня. У двери раскрытый шкаф, рядом кровать, напротив, на стене, несколько фотографий: родители, Эдуард в форме моряка, Кристина, Эдуард с Леонардом.

Купание Кристины устроили на кухне, в корыте, нагревая воду кипятильником. Катя так и оставалась в мужской майке, оголявшей полные плечи, а когда она убирала прядь с потного лба, то ткань на спине натягивалась и сквозь нее обозначалась застежка на лифчике. Эдуард же, когда не надо было помогать, сидел перед приемником, вращал медленно кружок настройки и пристально вглядывался в зеленый глазок. А Катя, когда он не помогал, поглядывала на него с недоумением, а потом рассердилась:

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

Он настороженно посмотрел на нее, потом встал, чтобы уйти в другую комнату.

— Куда? Сиди уж…

Катя вновь убрала прядь со лба, но неловко в этот раз, мыло с руки попало в глаза. Она подошла к рукомойнику в сенях. В осколке зеркала увидела Эдуарда, который смотрел на нее, но вряд ли понимал то, что видел, и закричала:

— Да не смотри ты на меня такую! Сходи за водой лучше.

Ночью Катя беззвучно плакала. Она лежала вместе с Кристиной в единственной кровати. Девочка спала, открыв рот, тихо посапывала.

А Кате хотелось выть в голос, но она боялась разбудить ребенка и потревожить хозяина дома, лежащего сейчас в соседней комнате на полу. Катя закусила край одеяла и стала слушать, как тоскливо дождь барабанит по жестяному откосу, потом уснула.

Эдуард тоже не сразу уснул. Он лежал на одеяле с узорами, сверху был накинут морской бушлат. Лежал на спине и глядел в потолок. Один раз поднял руку и прошептал «хайль», потом сплюнул и перекрестился.

Кристина, появившись внезапно, подошла к приемнику, нажала клавишу, потом начала вращать кружок настройки. Нащупав устойчивую волну, радостно повернулась к Эдуарду. Вошла, завернутая в одеяло, Катя, подняла девочку и унесла в спальню.

Ливень закончился, и утром солнце все просушило. Стало тепло. Дверь и окна в доме были открыты настежь, на полу лежали пятна света. Эдуард укрепил стол, проверил на прочность. Кристина была внизу, на одеяле, вновь обводила пальцем узоры.

Услышав мычание коровы, подняла голову, прислушиваясь. Затем подбежала к окну, прижалась лбом. Рассмеялась, когда мычание повторилось.

— Все! Ложь клеенку! — сказала Катя из кухни.

Она внесла кастрюлю, поставила на стол, ушла. Вернулась с тарелками.

— Это все, что я нашла у тебя, пшенку. Хорошо, что молоко хоть было. Осторожно, горячее. Там у тебя плитка только на одном делении работает, посмотри потом. Тише не делается.

Катя посадила девочку к себе на колени, начала кормить.

— Она сама умеет, их учили. Не балуй ее.

Катя укоризненно посмотрела, пересадила Кристину на табурет, дала ложку в руку.

— А дуть на горячее их тоже научили?

Эдуард хмыкнул, пожал плечами. Катя внимательно посмотрела на него, на девочку. Рассмеялась и, загибая пальцы, сказала:

— Ну вот. Будто замужем побывала. Убрала, постирала, деток искупала, кашку сварила, деток накормила, этому дала, этому дала, а этот сам не захотел. Пора идтить, — и снова рассмеялась. — И ничего не изменилось. Чего так смотришь? Ты чего-то боишься? Да?

— Ничего я не боюсь, — смутился Эдуард, — опять ты с выводами… Ты ведь источник хотела посмотреть? И ей надо, обязательно. Хочешь, отведу.

— Ну… давай сходим. А он близко?

— Два шага, за оврагом сразу.

Во время разговора они ни разу не взглянули на девочку, смотрели друг на друга — он по-прежнему смущенно, она с непонятной ему грустью. Кристина крутила головой, потом зачерпнула кашу, дунула в ложку и поднесла ко рту. Только теперь взрослые посмотрели на девочку. Лицо Эдуарда осветилось улыбкой, будто не было до того ни уныния, ни горечи последних дней.

— Ну вот, — сказала Катя и заплакала. Тоже неожиданно легко и просто.

Когда они вышли из дома, то увидели идущих вдоль ограды копателей. Эдуард подбежал к ним, хлопнул в ладоши, сказал «Бум!» и с отобранным миноискателем побежал к началу леса. Там пригнулся и зашагал взад-вперед, что-то разыскивая. Видно было, что нашел, так как радостно поднял руку, потом спрятал кастет в карман и позвал Катю. Они пошли окольной, сокращающей путь дорогой над речкой, под жарким уже солнцем, прошли мостик через овраг, свернули на тропинку и, пройдя еще немного по лесу, вышли к источнику.

— Вот он. Живоносный. От всех болезней лечит.

Эдуард разделся, потом снял платье с дочери и повел к луже. Там набрал из желоба воду в ладонь, сказал:

— Пей.

Кристина сделала глоток, не заплакала. Тогда Эдуард поднял ее на руки и быстро опустил в воду. Казалось, что Кристине это понравилось. Эдуард еще раз окунул дочь, потом вынес из лужи и усадил на плоский камень. Катя, молча и удивленно наблюдая за происходящим, вдруг оживилась:

— А ее проверяли? Я слышала, что батюшка не одобряет тех, кто сюда ездит. Или что? Прямо от всех-всех болезней лечит?

— Ну которые болят внутри человека, от тех. Иди сама попробуй.

Катя сняла с себя платье и плюхнулась в воду, с брызгами. Эдуард присел перед Кристиной на корточки, накинул свою рубашку на плечи девочки. Кристина потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Катя вышла из воды, а одеваться убежала за дерево.

Он опять лежал в луже, как всегда, привычно раскинув руки и ноги. Набрав воздух в легкие, спрятал лицо в воду, выдохнул под водой, отчего всплыли и лопнули пузыри. Потом опять лег. Над водой торчала только его голова, и опять, как всегда, с широко распахнутым ртом.

Катя, уже одетая, стояла рядом с девочкой.

— Тетку бы сюда. Да боюсь, сил не хватит, не дотащу.

— А ты с собой воды набери.

А хочешь, я баркасом передам?  

— Нет. Это ни к чему. Как-нибудь в другой раз. Сама, — ответила Катя невозмутимо и спокойно, будто давно уже все обдумала и успокоилась. Потом тихо спросила: — Как жить будешь?

Эдуард, не вставая, подтянулся на руках к желобу и начал пить целебную воду. Пил, громко полоскал горло, пуская фонтан, потом опять лег.

— Я так поняла, что отсюда все время правее держаться нужно, — то ли спросила, то ли сказала Катя. — Я ухожу.

Поцеловала макушку Кристины, кивнула Эдуарду и быстрым шагом пошла. Уже отойдя, повернулась помахать им рукой. И выглядела растерянной, будто чувствовала себя в чем-то виноватой перед этой девочкой на камне и ее отцом в грязной луже.

Пулат Ахматов — один из призеров конкурса «Личное дело»-2010. Его сценарий «Джуги» см.: «Искусство кино», 2011, № 2.