Я провел на телевидении несколько сотен ток-шоу. Но смотрел собственные программы три-четыре раза — когда нужно было отобрать материал для студентов по теме «типичные ошибки идиота-ведущего».

Как работа эта профессия мало привлекательна. Но по соотношению вознаграждение — трудозатраты она показывает коэффициент, в десятки раз превышающий аналогичный для пишущего журналиста. Увы, на эту статью у меня уйдет сил и времени в пять раз больше, чем на запись обычного часового шоу, а гонорар будет в несколько раз меньше.

Если хотите, называйте меня циником, но я на телевидении потому, что даже в самых скромных телекомпаниях недурно — по сравнению с газетами и журналами (и молчу уж про Интернет!) — платят. Правда, то, что я на телеэкране делаю, не является подлым: я не играю за деньги в чужой бесчестной игре, чтобы кого-то очернить (или обелить). А то, что телекомпания использует меня в борьбе за рейтинг, — это ее право.

Я ведь тоже ее использую в целях удовлетворения личного любопытства. Мне интересны наука, естественное знание, история, устройство Вселенной — а телекомпания «Совершенно секретно», одним из лиц которой я сейчас являюсь, не противится моим желаниям приглашать в эфир астрофизика Панова или сторонника Big History профессора Назаретяна.

Отношение к телевидению как к личному инструменту познания — это вообще, мне кажется, чуть ли не единственная возможность не быть им же самим, телевидением, сожранным, переваренным и превращенным в то, во что превращается переваренное. Я знаю, что те, кто всю жизнь на телевидении и не мыслит жизни без него, обижаются, но для меня участь «телевизионного человека» незавидна.

Все те монстры и та нежить, что выполняет заказ на центральных телеканалах нулевых и 2010-х, то есть на телевидении той поры, когда оно стало откровенной пропагандой, все они — «телевизионные люди». Их на этом и взяли. Тепленькими. А те, кто нежитью не стал — Владимир Познер, например, — так это люди, которые всегда могут с телевидения уйти. У Познера, например, недурно получается фильмы снимать и книги писать. Как и у Парфенова, кстати. И не удивлюсь, если Познер свою физическую форму (он трижды в неделю играет в теннис) ценит больше, чем форму телевизионную. При этом Познер понимает, что телевидение его использует для создания имиджа перед Западом, как эдакого Эренбурга (о чем я однажды Познеру сказал и на что он согласно кивнул: да, он понимает…). Но тут у Познера с Эрнстом (а точнее, с теми, кто над Эрнстом) вечный матч и матчбол. Те думают, что используют его, а он думает, что используют их. Но если игра пойдет не по правилам, то, надеюсь, Познер, как профессор Преображенский, попросту сделает ручкой, и сделает красиво. Ему, слава богу, есть на что жить и куда ехать.

Потому что, повторяю, Познер не вполне телевизионный человек.

И мне тут важно сказать одну серьезную вещь.

Под «нечестной игрой» я имею в виду вовсе не политическую, пропагандистскую ангажированность и подтасовку.

Телевидение само по себе, технологически — это нечестная игра. Со дня своего рождения это никакое не средство массовой информации и даже массовой дезинформации, а искажающий информацию проводник. Ну представьте себе водопроводную трубу, обладающую свойством превращать текущую воду то в сок, то в мочу, — суть в слове «превращать».

Телевидение — это такая изобретенная в прошлом веке кривая информационная технология. Где на выходе всегда не то, что на входе. Ой ты, участь корабля: скажешь «пли!» — ответят «бля!» — если словами Бродского.

Я не отношусь к тем людям, которые считают, что вот есть потребность общества в информации, обслуживаемая журналистикой, и что это обслуживание по мере технического прогресса усложняется технологически, переходя от записи на вощеных табличках к пергаментным свиткам, а затем к бумаге, к сменным буквенным штифтам, а потом к передаче звука на расстояние и, наконец, к передаче изображения.

На мой взгляд, все не так идиллично!

Техническое развитие создает некую технологию, которую можно использовать с тысячью различных целей, включая информационную, развлекательную, рекламно-коммерческую, дезинформационную. Причем между всеми этими сферами идет постоянная борьба, включая захват сопредельных территорий. Почитайте хоть новгородскую летопись первого извода с описанием великой Невской битвы, давшей имя князю Александру, — о господи, да там отлично видно, как муха мелкого приграничного конфликта под давлением политического заказа превращается в большого исторического слона, которого к тому же ведут в посудную лавку. Летопись есть древняя технология, допускающая как фиксацию событий, так и фальсификацию.

Но письменный текст по устройству таков, что легко поддается анализу, а анализ порождает сомнения: что же, спрашивается, это за великая битва была, если на поле брани русских пало двадцать человек, названных поименно?! (Кстати, вписывания в летописи тех или иных имен задним числом было недурным приработком, эксплуатирующим тщеславие заказчика.)

СМИ, основанные на письменной технологии — от летописей до таблоидов, — могут допускать ошибки и ляпы, могут сознательно тащить на полосу «джинсу», могут вообще лечь под владельца, но шитые белыми нитками швы легко различить. Легко получить в ответ отповедь оппонента, и она, эта отповедь, недорого оппоненту обойдется, потому что письменная технология вообще относительно недорога. Благодаря чему, кстати, технически немощный по сравнению с официальной пропагандой «самиздат» обслуживал целую страну и успешно противостоял пропаганде.

Другое дело телевидение. Объясняя его врожденные свойства студентам, я обычно прошу представить такой видеоряд: десятки, сотни трупов. Играет музыка: третья часть Второй фортепианной сонаты Шопена (тут студенты напрягаются, но облегченно вздыхают, услышав, что это и есть «похоронный марш»). Что вы почувствовали? Скорбь? Слезы? Правильно, что-то из этого ряда.
А вот теперь представьте, что те же трупы показывают под фокстротик типа «Его превосходительство любил домашних птиц и брал под покровительство хорошеньких девиц». А что чувствуете сейчас? Ярость? Желание отомстить? А кому, простите, и за что вы собираетесь мстить, если понятия не имеете, что это за трупы перед вами? Жертвы чумы? Массакра? Наводнения? Или вообще, может, пластиковые муляжи?

Телевидение начинает воздействие еще до всякого информационного анализа. Более того, любой сколько-нибудь глубокий информационный разбор идет вразрез с его, телевидения, характером. Сколько может длиться синхрон на телеэкране? Тридцать секунд? Минуту? Ну хорошо, пусть две минуты. Это полстраницы книжного текста. Сложную идею на одной страничке текста не изложить — документальные книжки, которые я читаю, со-стоят минимум из полутысячи страниц. А уж кто способен смотреть «серьезные», часовой длины ток-шоу (включая мои на «Совершенно секретно»), я вообще не представляю. Впрочем, это не столько интервью, сколько шоу. На телевидении я сразу вынужден развлекать, представлять некую пьесу — театр.doc, где я сам — один из героев. Такова технология телевизионного интервью. В отличие от технологии интервью письменного, где я могу скучно и дотошно добиваться ответа на вопрос, а уж затем, при обработке, оставляя неизменными ответы, расцвечивать вопросы всякими драматургическими примочками типа «да ну!».

Телевизионное шоу не способно адекватно представить зрителю ту или иную политическую, социальную либо научную парадигму. В лучшем случае — разрекламировать ее: я слабо тешу себя надеждой, что после моей часовой телепьесы кто-то из зрителей решится почитать Докинза или Даймонда, Хокинга или Хантингтона (или хотя бы Сашу Никонова).
Телевидение — настолько кривая информационная труба, что семантическая начинка слова «телевидение» сродни овечьей шкуре, наброшенной на волка маркетинга и рекламы.

Я на этом настаиваю.

У нас по умолчанию считается, что телевидение — это технология, замечательно подходящая для журналистики. Но я же вижу, что как технология оно идеально подходит не для журналистики, а для рекламы, для продажи продукта, причем не важно какого — коммерческого либо политического (то есть в итоге тоже коммерческого). Потому что телевидение не допускает никакой обратной связи, никакого возражения — если только у возражающего нет своего телевидения. Это раз. Два: телевидение апеллирует к эмоциям, чувствам, образам, подавленным желаниям, а не к логике и разуму — в споре на ток-шоу побеждает не тот гость, кто прав, а тот, кто за словом в карман не лезет; Кургинян или Жириновский без телевидения исчезают. Три: оно бесконечно переключает фокус внимания — монтаж на телевидении угождает глазу, но не мозгу.

Журналистика, конечно, тоже может вцепиться этой бешеной телекорове в хвост. Но боже мой, каких усилий это стоит! Я знаю, с каким трудом выпрямляют врожденную кривизну телевидения на BBC. Там, например, система электронной верстки попросту не выпускает в эфир сюжет, если информации нет подтверждения из двух независимых источников. Там журналист обязан представлять разные точки зрения, при этом оставаясь нейтральным, — это прописано в редакционных guidelines. И когда корреспондент физически не может альтернативную точку зрения записать, ее изложение в эфире предваряет предельно странная формулировка: «experts say…». И, скажем, давным-давно исчезнувшие с наших каналов прямые эфиры (Дмитрий Харатьян, который вел — не знаю, как сейчас, — утренние программы на РТР, потряс меня как-то невинным признанием, что все «утренники» пишутся пачками на неделю вперед) — так вот, прямые эфиры являются никаким не торжеством демократии, либерализма и свободы слова, а опять же механизмом выпрямления присущей телевидению кривизны. И эта кривизна лепит горбатого из многих искренних телевизионных людей. Телевидение как технология — это искажение смысла в угоду эмоциям с минимальными шансами быть разоблаченным. Этой технологии можно было еще противостоять, пока шла конкуренция каналов, у которых были разные владельцы: информационные искажения одного компенсировались искажениями другого в противофазе и конкуренция рождала немыслимые формы политического и социального памфлета (памфлет как форма и есть искажение) в виде «Кукол», «Итого» или Хрюна со Степаном. Но когда у всего телевидения в России стал один хозяин (как, впрочем, он стал один и вообще у всего в России), смотреть «ящик» можно, только отключая мозг.
А работать на телевидении можно, лишь ощущая себя профессором, торгующим на рынке китайским барахлом, потому что на университетскую зарплату не прожить, причем под университетом я подразумеваю Интернет.

Да, в Интернете весело, есть мгновенная обратная связь, непременная проверка любой информации на вшивость (о, депутатские квартиры в Майами!), невероятная конкурентная среда. И — практически даром. Такие уж у Интернета врожденные свойства.
А на телевидении — только потому и с пониманием того, что я вам только что объяснил.

И вот это и определяет профессию «телеведущий».

И вот поэтому я хоть и телеведущий, но все-таки не совсем.