Алексей Мизгирев: «Я могу говорить»

Интервью ведут Даниил Дондурей и Нина Зархи.  Алексей Мизгирев – председатель жюри конкурса «Кинотавр». Короткий метр» на Открытом Российском кинофестивале в Сочи-2014.

 
Нина Зархи. Алексей, вы посмотрели в конкурсе короткого метра двадцать три фильма. Можно ли сказать, что в наше кино пришло новое поколение? Что появилась неожиданная режиссура? Необязательно, что всех авторов что-то определенное объединяет, просто в принципе: есть ли режиссеры, за которыми нам будет в ближайшие годы интересно следить? Готовы ли они к длинному метру? Есть ли у них собственное ви`дение реальности?

Алексей Мизгирев. Честно говоря, очевидного лидера не было, не было Шумахера, который летит впереди всех. Я не очень люблю поколенческие связки и сам стараюсь не попадать в эти структурные категории. Поскольку режиссура дело индивидуальное, авторское. Важнее говорить о личности, чем о каких-то общих тенденциях.

Нина Зархи. Вот я и спрашиваю, были ли личности?

Алексей Мизгирев. Мы наградили лучших. И так получилось, что это режиссеры, которые уже работают в большом кино, люди с именами. Мы в какой-то момент поняли, что это должно быть принципом – смотреть как бы без титров, на чистом глазу и только то, что происходит на экране. Уровень конкурса очень сильно вырос с того момента, когда я сам участвовал в нем лет девять назад. Тогда процент дипломных, студенческих работ и работ, сделанных в качестве ученических, был значительно выше. Сейчас же этот процент резко понизился. В силу тех или иных обстоятельств короткометражное кино снимает зрелый человек – но не тот, кто по каким-то причинам выпал из обоймы, а действующий режиссер, который находится в профессиональном расцвете и просто хочет выражать себя этим способом – в коротком высказывании. Поэтому лидеры, которые в итоге стали у нас победителями, были для меня очевидными, и мы их единодушно обсуждали.

Даниил Дондурей. А разве не было такой цели: протянем руку молодежи, откроем новые имена?

Алексей Мизгирев. Я считаю, что сам «Кинотавр» дружественно протягивает руку молодежи, но не так впрямую. Я вот в свое время не получил никаких призов за свой короткий метр и улетел из Сочи так же, как и основная масса участников, – первым самолетом утром следующего дня. Но сама возможность показа, встречи с нашими основными продюсерами – они сработали. Не призы. Помню, что призы тогда дали тем ребятам, которые сегодня не делают кино.

Даниил Дондурей. Это, кстати, тоже очень интересно.

Алексей Мизгирев. Нет, кто-то из них снимает, как правило – сериалы...

Нина Зархи. Рекламу?

Алексей Мизгирев. Реклама – это элитная секта, поскольку там живые большие деньги.

Нина Зархи. Туда пускают не всех?

Алексей Мизгирев. Да, это жестко сформулированный бизнес. А вот в сериалы пускают всех. Но те, кто тогда не получил никаких призов, оказались в кино. И это большое достижение «Кинотавра» – дать воспользоваться шансом, который тебе предоставила сама ситуация, возможность быть здесь. Я хотя и был тогда студентом, выпускником, но понимал, что надо ехать не с разговорами, а с чем-то существенным. Написал два полнометражных сценария, перед тем как поехать в Сочи со своим коротким метром. По сути это были сценарии «Кремня» и «Бубна, барабана». Конечно, я потом над ними много работал, но все основные вещи там уже были. И когда я здесь на «Кинотавре» встретился с кем-то из редакторов наших мейджоров (тогда они ими еще не являлись), то на предложение «заходи» я не просто «заходил» с рассказом о каких-то идеях, а давал прочитать свои тексты. И через e-mail отсюда же, из пресс-центра, отправил продюсерам эти свои сценарии. Через неделю, помню, уже сидел в кабинете Сергея Сельянова.

Даниил Дондурей. Здорово. И вот так каждый, в принципе, мог бы сделать.

«Нечаянно», режиссер Жора Крыжовников

Алексей Мизгирев. Сам по себе приз – это приятно, связано с удовлетворением твоего эго, но не с работой, не с тем, чтобы на тебя обратили внимание. А что сделал ты для того, чтобы?.. Если у тебя есть сценарий, не какие-то роящиеся в голове, но неопределенные художественные идеи, а полноценный сценарий, то это значит: ты действительно пользуешься шансом, ты готов к работе. Что у нас происходит? Мой мастер Вадим Абдрашитов зовет меня знакомиться с каждым своим новым набором. И раз в четыре года я прихожу во ВГИК, вижу новую мастерскую Вадима Юсуповича, действительно большого педагога, учителя, мастера. И фиксирую: глаза у студентов все более тусклые...

Даниил Дондурей. Это не его вина…

Алексей Мизгирев. И даже не вина ВГИКа. Это вина времени, наверное. Прорваться через большой конкурс, использовать какие-то ресурсы, платя даже немалые деньги за обучение, и сидеть со скучающим видом, а не с желанием разорвать всё и вся на куски... Зачем меня Абдрашитов приглашает? Он просит абитуриентов, указывая на меня: вот действующий режиссер, задайте ему вопросы – пусть глупые, пусть нелепые – про то, что вы переживаете, что вас интересует в профессии. Вот он рядом. Они задают в основном чисто журналистские вопросы.

У нас совсем другой должен быть контент, про другое нужно было бы говорить. И в этом смысле мне было просто сформулировать для себя, как голосовать. Если человеку есть что сказать и я это вижу по твердости почерка, я бы не смотрел на то, что есть Меликян или отличный парень под дурацким псевдонимом. Надеюсь, он его однажды сменит и вернет свою фамилию. На самом деле авторы лучших работ не столь хорошо упакованы – у них есть что-то, что в них горит. Я вспомнил фразу из начала «Зеркала»: «Я могу говорить» – через заикание, через уродство, вдруг – шаг к уверенности. Так и должно быть. Это же короткий метр, конечно, в нем не все можно сказать, тут нет глобальных обобщений, существуют какие-то ограничения, но методология режиссерского поведения уже ясна, и она переносится потом в большое кино и в совсем большое кино.

Даниил Дондурей. Когда я бываю в Питере, то по тому, какие, скажем, вижу двери, понимаю, какие дверные ручки на них были до 1913 года, понимаю, что они отвечали стилистике и качеству той или иной цивилизации – крито-микенской, римской или петербургской перед первой мировой. Но ведь потом были уничтожены все детали, весь космос жизни того времени. Так и в коротком метре тоже могли бы быть важные свидетельства своего времени. Вот Жоэль Шапрон мне рассказывал про трехминутную версию первого фильма Григория Доб­рыгина «Измена». Он вызвал восторг в Америке, в Англии – сбегались звезды. Не имеет значения, три минуты длится ваш фильм, тридцать минут, большой это метр, стоит он восемь миллионов долларов или снят бесплатно…

Алексей Мизгирев. Имеют значение только технические характеристики.

Нина Зархи. Прыжок в длинный метр получается не у всех, кто снял отличное короткое кино. Вот история с Сегалом. Короткий формат заставляет оформить твое высказывание в очень определенный, абсолютно внятный и ясный жанр. Не случайно первая длинная картина Сегала тоже состояла из коротких рассказов. И вот он сделал полный метр с длинной историей. И, увы, не смог проговорить все то, что так удачно проговаривалось на короткой беговой дорожке. Нет сгущения – вынужденного, и сразу возникает многословие, многозначительность пустых эпизодов, нагруженных фальшивым подтекстом.

Еще одно отличие от прошлых лет – отсутствие чистого языкового эксперимента, абсурдистских поисков. Зато окончательно оформился перспективный тренд: бытовой анекдот становится смыслообразующим основанием для серьезной проблемной социальной драмы. Так в «Верпаскунгене» Добрыгина, так и у Жоры Крыжовникова в «Нечаянно». От игры и гиньоля к обобщению реальности приходят легко; как только начинают с драмы – все вяло и фальшиво.

Кстати, раньше дебютанты работали с рассказами Чехова, Куприна… На них, скажем, ученики Соловьева осваивали драматургию: завязка, конфликт, развитие и т.п. В этом году практически не было экранизаций, вы заметили?

Алексей Мизгирев. Я не смотрел фильмы прошлых конкурсов и эту тенденцию не мог проверить. Но вы знаете, например, бюджет работ Крыжовникова и Меликян на порядок меньше, чем иных студенческих лент. Анна взяла камеру, положила двух артистов в кровать, сзади стенка, и я не мог оторваться от экрана. Бюджет – две копейки, но в этом решении море смелости. Она для себя как режиссер открывает какие-то важные вещи. Растет. И Крыжовников снял в одном интерьере простую картину.

Я заметил, что в корометражках стали сниматься большие артис­ты. Раньше этого не было, когда я учился, была огромная проблема – найти артиста старшего возраста. Они не хотели, им казалось, что они какой-то чепухой занимаются. Здесь были фильмы, в которых были заняты одни звезды. Это говорит о том, что у авторов развязаны руки. Носители сейчас дешевые, камера, даже средняя, бытовая – достаточно хорошего разрешения, операторов у нас как учили на крепком уровне, так и учат. Понимание необходимости цветового решения тоже размылось, и фильм без изображения теперь уже не брак, а некое авторское решение. Вопрос идеи проекта становится главным.

«Абонент», режиссеры Марина Артёменко, Оксана Артёменко

Даниил Дондурей. Можно сказать, что эстетической беспомощности у дебютантов нет?

Алексей Мизгирев. У победителей нет. А в целом все эти возможности как раз и выявляют: король голый или нет. Потому что раньше можно было спрятаться, сказать: «У меня не было того или иного». Сейчас нет пленки, берешь камеру и снимаешь на улице у забора. Это вопрос внутреннего беспокойства, твоего отношения к действительности. Мне, например, ужасно не хватает такого артиста, как Шукшин, я не большой поклонник его картин, но у него был вопрос к миру. Это вещь необходимая. И в коротком метре, где абсолютно развязаны руки, ты понимаешь: то, что ты делаешь, – вне проката, не для продажи.

Нина Зархи. Ты свободен.

Алексей Мизгирев. Ну да. Продюсер не станет тебе объяснять, что не надо брать этого артиста, он не медийный, а если произнесено слово «попа», то мы не получим прокатного удостоверения. Тут ничего этого нет: говори, делай что хочешь. И вот выясняется, что большинство не очень-то хочет. Они хотят поехать на «Кинотавр», хотят получить приз, условно, в Роттердаме. У каждого свои амбиции, но говорить-то нечто свое не очень хотят. Для них кино – это ступенька к...

Даниил Дондурей. Как если бы они, допустим, делали карьеру…

Алексей Мизгирев. …в других областях, а здесь так получилось, что чуть ли не случайно оказались…

Даниил Дондурей. …а не то что умирают, не высказавшись.

Алексей Мизгирев. Не зря ведь и Анна Меликян остается в профессии, и этот Крыжовников убедил всех в своей коммерческой и творческой состоятельности. Люди существуют в профессии, потому что им есть что сказать, а не потому, что кто-то кому-то заплатил или кто-то с кем-то сильно подружился. Короткий метр все это выявляет. Именно в этом смысле я не видел необходимости вот так кому-то прямолинейно протягивать руку. У вас есть возможность говорить, вас неформально увидят в рамках фестиваля «Кинотавр». Сейчас же гоняются, особенно в связи с сериалами, буквально на коленях ползут за любым толковым человеком. Люди начинают заниматься какой-то невнятицей, делать кашу. Смотришь на них и думаешь: а зачем ты вообще все это затеял?

Да, общий уровень вырос. Девять лет назад это было довольно бестолково, любая грамотная картина воспринималась на ура. А сейчас грамотных больше. То, что мы обсуждаем, ведь это не технический вопрос, а личностный.

Нина Зархи. Нам еще понравился фильм «Абонент» Марины Артёменко и Оксаны Артёменко, потому что в нем как раз бьется...

Алексей Мизгирев. …он тоже из анекдота.

Нина Зархи. …в нем тоже бьется этот, как вы говорите, вопрос к жизни, к людям. Авторам есть что спросить. Как пробиться к общению, к пониманию, к тому, чтобы тебя услышали? И ты сам другого услышал, потому что выясняется, что ты такой же…

Алексей Мизгирев. Чем прекрасны американские картины? Они начинают с эмоциональной внятности, я имею в виду среднестатистический результат. А европейская картина начинается с идеи, хотя, впрочем, тоже начинается с эмоциональной внятности, но потом непременно приходит к идее. Я должен в первую очередь головой ее понять, животом осознать эту эмоцию, а потом обобщить. Но не наоборот. Если переводить на язык логики, то искусство – это индуктивный вид умозаключения, когда я из маленькой посылки получаю большую.

Даниил Дондурей. Подключение эмоций здесь тоже чувствуется. Без эмоций трудно что-либо продать.

Алексей Мизгирев. Они продают любую вещь. Они так ее делают. Мне кажется, что это очень неплохой культ.

Даниил Дондурей. Это рыночная философия. Мы просто не любим это слово.

Алексей Мизгирев. Мне кажется, в лучших вещах нет конфликта между искренностью высказывания и компромиссом. Потому что когда мы говорим «рыночная», то мы же имеем в виду «компромиссная». Автор соглашается прижать себя во имя каких-то по сути денежных целей.

Даниил Дондурей. Нет, мы всегда имеем в виду подвох. Да, уступаем, чтобы продать, всучить, обмануть.

Алексей Мизгирев. А мне кажется, если есть эмоциональная составляющая, то зрители реагируют на любую картину с любым по сложности материалом, ведь кино воспринимается не умом, а сердцем.

Нина Зархи. Про то, что начинается с идеи и, к сожалению, очень часто ею и заканчивается. Идея голая видна, а мы не подключаемся к героям, к тому, что с ними происходит. Вот, к примеру, картина «Рок» Ивана Шахназарова: было видно, как обрадовался автор, напав на такую «объемную» двусмысленность: рок-герои собираются в музыкальную группу, ведут себя кое-как, и злой рок их наказывает.

Даниил Дондурей. По сюжетам, проблемам, типажам героев, по ракурсу отражения времени – не показались ли вам авторы короткого метра то ли стариками, то ли какими-то уставшими людьми? Или они, извините, трусоваты? Ничего ведь не было в программе вызывающего, не было такого, что опасно показывать, поскольку это обязательно запретят.

Нина Зархи. В коротком метре можно же высказаться по-настоящему актуально, даже остро.

Алексей Мизгирев. Нет, многое действительно было слишком стерильным.

Даниил Дондурей. Какие-то семейные или сексуальные детские «драмочки», развод, выяснение отношений...

Алексей Мизгирев. Я вспоминаю, как Абдрашитов нам десять лет назад сказал: вы какие-то старые! То же самое имел в виду.

Даниил Дондурей. Я, конечно, не молодой человек, но у меня возникло ощущение, что молодые авторы – мои сверстники.

Алексей Мизгирев. Произошла инфантилизация сознания, они остаются во власти каких-то детских ощущений. Что такое автор? Это тот, кто бросает вызов миру. Считает себя чуть ли не равным ему. В этом его амбиции, его эго, его боль. И это поступает к нам, зрителям, через сюжет фильма, характеры, через игру артистов. Объем режиссеру задают его претензии на роль демиурга. А детское сознание, наоборот, пытается каким-то образом объявить – и сделать себя – маленьким, удобным, послушным. Как ни странно, техническая продвинутость как раз и дает эту комфортность.

Даниил Дондурей. Да, я согласен.

Алексей Мизгирев. Раньше, для того чтобы я мог снять учебную работу на Казанском вокзале, мне требовались титанические усилия: договориться с администрацией, решить кучу проблем – с поездом, с камерой, с пленкой, со светом, с электрической магистралью, которую мы специально тянули. С артистами. Этот масштаб деятельности все-таки не давал возможности успокоиться, расслабиться. А сейчас берешь камеру размером с мобильный телефон, можешь пойти в реальную толпу, дождаться, когда откроются двери поезда, человек забежит, с другой стороны выйдет. Прийти и снять то же самое, над чем я бился с группой. Все займет десять минут, а не много дней подготовки.

Нина Зархи. Но ты с этим не живешь.

Алексей Мизгирев. Ты с этим не живешь, ты это уже выбросил. Когда комфортно – не получается. Что-то получается только в тотальном российском дискомфорте.

Даниил Дондурей. Мы прожили самые благополучные десять лет за тысячу лет российской истории. По разным критериям.

Алексей Мизгирев. Ну да: машины, отдых в Египте, еда, возможности – психологически это очень важно…

Даниил Дондурей. Я бы сказал, что это искушение житейским комфортом. Результат – то, что происходит в мозгах наших граждан, в их ощущении нынешнего времени. Да и определенные элементы свободы пока еще сохранились.

«Киноман», режиссер Андрей Андрианов

Алексей Мизгирев. Я читал воспоминания о Шукшине, где какой-то артист рассказывал об одном эпизоде. После съемок вся группа в столовой; принесли обед, и там среди прочего был соленый огурец, задохлик такой общепитовский. Шукшин, глядя на него, говорит: «Огурец замучили». Он увидел в этом сморщенном некрасивом продукте системное отношение к жизни, он испытал его, огурца, боль. Он видел эти элементы боли в действительности, собирал их, осмысливал. Нужно быть для этого природным терапевтом, а не хирургом. Такова была его, Шукшина, личная позиция. Боль за огурец.

Даниил Дондурей. Комфорт гасит боль.

Алексей Мизгирев. Он даже не дает ей распространиться. Сегодня всем дали обезболивающее, а человек этого не понимает.

Даниил Дондурей. Такое ощущение – ужасно важная тема: отключаются инструменты не боли, а ее фиксации. Рецепторы, способные включить механизм соболезнования, которого, по сути, теперь нет. Или он, как принято говорить в кино, смикширован.

«Про любовь–2», режиссер Анна Меликян

Алексей Мизгирев. С болью – это такая вещь – жить трудно. Если бы само общество к этому подталкивало, фон и способ жизни подталкивал бы человека говорить о важном с болью. В какой-то момент, года два назад, я с «Конвоем» приехал в одну редакцию, и многие мне там говорили: «Леша, да, но это же все немножко устарело, как бы мы это уже съели. А что, вы хотите другое есть или то же самое, но еще и весело?

Даниил Дондурей. И люди, и государство предпочитают, чтобы граждане получили психологические компенсации, нечто взамен трудностей, например чувство удовольствия.

Алексей Мизгирев. Говорят об утешении, не понимая, что главное – диагноз – не поставлен.

Даниил Дондурей. Комфорт еще и опасное испытание.

Алексей Мизгирев. И вроде человек бежит от дискомфорта, от боли, его трудно обвинить в том, что он не хочет жить в советских условиях с их бесконечной мыслью о том, где добыть нормальную еду, например, или не простоять в очереди полдня. Теперь человек более спокоен и думает о том, где ему добыть денег, потому что в советское время этот вопрос не был решающим. Возникали коммуникации, общение, люди объединялись. Сейчас не общаются, а ходят по своей дорожке в своем большом городе, которую каждый для себя обозначил. И всё: машина, магазин, потребление.

Нина Зархи. Да. Она ограничена, эта дорожка, но я думаю, не условиями облегчившейся жизни. Знаете, такой ностальгический поворот меня, честно скажу, не убеждает. Хотя бы потому, что в Европе, где нет проблемы еды, путешествий и очереди, снимается очень беспокойное, неравнодушное, «болевое», острое – какое хотите – кино. Не только бедствующими дебютантами, но и сверхблагополучными Ханеке или Майком Ли. И с социальной тревогой у них всё в порядке. Талантливый человек способен ощутить и передать чужую боль, даже если он живет в Версале.

С другой стороны, я понимаю, вы говорите о тенденции – не только художественного, но и народного сознания. Но этому влиянию поддаются слабые, средние, равнодушные люди, получившие дип­лом режиссера и раздобывшие немного денег на фильм. Их – да, большинство.

«Рок», режиссер Иван Шахназаров

Алексей Мизгирев. Понимаете, в сторону этих размышлений направляет опыт, старые наши фильмы. У Хуциева в «Июльском дожде» отражение времени проходило через уродливые цензурные препоны, которые тогда существовали. В фильме же нет сексуальных сцен, мата, каких-то прямых антисоветских вещей, которые тогда были тупо табуированы. Это личностное представление автора о мире, его высказывание, собственная боль, замешанная на личном ви`дении происходящего. А сейчас – почему этого нет? Почему в большинстве картин теперь стерильные девочки из офиса, такое все красиво упакованное…

Нина Зархи. Многие вроде бы сражаются с гламуром, но методами гламура. Богатые тоже плачут.

Алексей Мизгирев. Просто на них, богатых, удобно и комфортно смотреть, а на привокзальную проститутку не очень.

Даниил Дондурей. Или на какого-то асоциального сумасшедшего.

Алексей Мизгирев. Или на рабочего. Почему не снять картину про то, как на «Уралвагонзаводе» одни люди стояли и рапортовали в камеру, а другие стояли рядом молча, но думали иначе. Они ведь как-то взаимодействовали друг с другом, когда камеру выключали. Где там был поступок, а где мировоззренческое предательство? Сегодня развязаны руки, нынешний смелый «Кинотавр» взял бы такую картину в свою программу. Но никто подобное не снял.

Сколько у нас гастарбайтеров, этих несчастных таджиков, узбеков, молдаван? Ни одной внятной картины на эту тему! Помните французскую «Один плюс один» – потрясающая, простая, кстати, хорошо продаваемая эмоциональная история.

Даниил Дондурей. У нас боли не просто больше – она другая.

Нина Зархи. Ее надо уметь почувствовать. Сначала – увидеть.

Алексей Мизгирев. В коротком метре это можно делать. Потому что здесь десять минут, нет утяжеленности.

Даниил Дондурей. А не кажется ли вам, что конкурсанты короткого «Кинотавра» готовятся к телесериалам? Подсознательно – профессионально, ментально? Хотят, чтобы здесь в Сочи их заметили и они получили работу в телесериалах? Поэтому они такие аккуратные и, как вы говорите, комфортные.

«Папа», режиссер Алексей Воробьев

Алексей Мизгирев. Наши телесериалы все-таки не выходят из категории бросовой вещи, хотя, конечно, есть отдельные имиджевые представители этого ремесла. Я имею в виду, что изначально готовить себя не к полету в космос, а к прогулке на велосипеде во дворе, странно, мягко говоря. Это опять же характеризует отношения: зарплаты на ТВ относительно, но стабильные. У нас на Мосфильмовской, где я живу, постоянно снимают эти трэшевые сериалы. Я, проходя мимо, смотрю, как они работают: это полузомби. Режиссер снимает каждый день, план жесточайший, он уже ничего не соображает, не напрягается, нашел какое-то среднее устойчивое состояние. Вот так – ходит, ставит, другой пришел артист, забыл, чего-то не так включил, выключил, пошел дальше…

Если готовить себя к этому, то не надо идти в профессию. Кино – это адское усилие, напряжение всего, всех и вся. И даже физически. Ради того, чтобы просто получать деньги? Но то, что ты делаешь, оно ведь остается. Не готовить же себя к тому, чтобы быть зомби? Может быть, однажды тебе удастся, ты выстрелишь, снимешь какую-то крупнобюджетную вещь, ее покажут в «Октябре» на премьере, и – о тебе напишет журнал Hello?

Многие из тех, кто оказался на «Кинотавре», может быть, не кино хотели снимать, а просто приехать в Сочи. Подружиться со знаменитостями, которых видели по телевизору. Может быть, сами хотят стать теми, кого показывают по телевизору? Но это не совсем про кино. Это, может быть, даже совсем не про кино.