Беседу ведет Лилия Немченко.

Татьяна Круглова, профессор кафедры этики, эстетики, теории и истории культуры Уральского федерального университета имени Б.Н.Ельцина, автор более 100 научных публикаций по советской и постсоветской культуре, монографии «Советская художественность, или Нескромное обаяние соцреализма».

Мария Литовская, профессор кафедры русской литературы XX – XXI веков Уральского федерального университета имени Б.Н.Ельцина, лауреат Бажовской премии, автор монографии «Феникс поет перед солнцем. Феномен Валентина Катаева».

Лилия Немченко – кандидат философских наук, доцент кафедры этики, эстетики, теории и истории культуры Уральского федерального университета имени Б.Н.Ельцина, автор более 80 научных и критических статей, критик, директор международного фестиваля-практикума киношкол «Кинопроба» в Екатеринбурге.

Лилия Немченко. Несколько лет назад, когда мои коллеги затеяли в Екатеринбурге теоретический семинар по советскому конформизму, я, честно говоря, видела в этом какую-то искусственность (да и нонконформисты всегда были мне ближе и интереснее). Но в последнее время, когда мы оказались свидетелями и игроками таких ситуаций и сюжетов (подметные письма, заявления протеста и поддержки, этическая хартия, запрет ненормативной лексики на экране, обязательные прокатные удостоверения на фестивальных показах, реальность возрождения цензуры), невольно некоторые стали вспоминать советские практики «адаптации», а другие, кто помоложе, вынуждены вырабатывать собственные стратегии жизни в мире бесконечных запретов. Причем риторика новых обвинителей до боли напоминает «суды» над художниками прошлого века, а стенограмма обсуждения этической хартии в молодежном отделении СК РФ поражала добровольно избранной «активной жизненной позицией», совпадающей с генеральными трендами Госдумы. Все эти события доказали актуальность обращения к проблеме конформизма и в теоретическом, и в прагматическом измерениях.

С чем, на ваш взгляд, связан теоретический интерес к этой проблеме?

Татьяна Круглова. Я много лет занимаюсь историей советского искусства, но не как искусствовед. Меня всегда интересовал ответ на вопрос: как искусство участвует в истории, как оно «производит» новых людей, которые в свою очередь сами – и как авторы, и как адресаты – делают историю? То, что искусство ХХ века, тем более такое, как соцреализм, заточено на активное влияние на общественные процессы, несомненно. Искусство ХХ века – разное по стилистическим и мировоззренческим основаниям, но очевидно, что в нем очень много социальной чувствительности. И тогда неизбежно встает вопрос: чтобы влиять, должны ли люди искусства быть какими-то другими, инаковыми по отношению к так называемым обычным гражданам? Сделаны они из того же социального теста, что и те, кто ими управляет или потребляет продукты их творчества?

Искусствоведам, историкам искусства часто бывает удобно вывести художественную личность за пределы «человеческого, слишком человеческого», наделив ее сакральным знанием и освободив тем самым от мерки, по которой судят жизнь других людей. Но само искусство, как и его творцы, никогда не предстает достаточно «чистым» процессом. Это подтверждает множество разных документов и свидетельств – мемуары, дневники, биографии, истории художественных организаций… Разумеется, есть исследователи, которые видят в произведении искусства источник трансцендентных тайн, в художнике – собеседника Бога. Они ищут в художественном тексте в первую очередь метафизические глубины, ответы на универсальные общечеловеческие вопросы.

Как обычный читатель, зритель, слушатель я тоже очень люблю именно так воспринимать искусство и ценю его в таком качестве. Но как трезвый исследователь, да еще «испорченный» философским образованием, я скептична и подозрительна. Вижу в художниках не гениев, злодеев или пророков, ведущих спор с вечностью, а личностей, обремененных обязательствами перед семьей, своим художественным кругом (сообществом), партнерами и читателями, работодателем и заказчиком. Они обречены постоянно выбирать: между сегодняшним и отложенным успехом, между солидарностью с коллегами по цеху и верностью своим творческим планам, материальным благополучием и славой. Корпоративная этика, политические взгляды, стремление к успеху и жажда оригинальности – эти векторы на территории внутреннего мира художника сталкиваются в нешуточной битве.

Через эту оптику видишь прежде всего бесчисленные компромиссы, которые самим участникам процесса могут казаться временной мерой, исключением, но с исторической дистанции предстают как норма. Но это тот «сор», вспоминая Анну Ахматову, из которого растет искусство. Или, вспоминая уже Иосифа Бродского, грязь и мусор, которые, слежавшись, превращаются в перегной и культурный пласт («Только пепел знает, что значит сгореть дотла…»).

В течение многих лет, занимаясь эстетикой и поэтикой соцреализма, отыскивая в нем привлекательность для творцов и адресатов, интересуясь причинами его популярности, не находила понимания среди коллег. Большинство глубоких знатоков искусства, в том числе и советского периода, усматривали в известных и хрестоматийных текстах этого времени идеологическое послание, воздействующее только на малообразованных людей, а в создателях – более или менее ловких приспособленцев или бездарных дилетантов.

«Талант» и «соцреализм» решительно разводились как несовместимые понятия. Мне же казалось, что при таком подходе большой пласт сочинений и значительное количество персон остаются вне истории. А ведь это мейнстрим художественной продукции: то, что включено в школьные программы, что смотрят и пересматривают всей семьей, то, что в течение жизни целого поколения устраивает всех – и власть, и массы. Удовлетворяет критериям профессионализма и художественного качества. Слово «устраивает» употреблено мною не случайно: за успехом и признанием многих произведений советского искусства стоял негласный общественный договор о том, что это – хорошо, красиво, социально необходимо.

Все эти сомнения были предметом постоянных диалогов с моей коллегой – доктором филологических наук, историком советской литературы Марией Аркадьевной Литовской. Довольно быстро мы сошлись на том, что для понимания сути как советского искусства, так и советского человека надо приглядеться не к глыбам, создавшим всемирно известные шедевры – к М.Булгакову, А.Ахматовой, Б.Пастернаку, А.Тарковскому, П.Филонову, К.Малевичу, Д.Шостаковичу, за которыми закрепилась прочная слава нонконформистов, не вписавшихся в систему и ставших ее жертвами, – а к гораздо более многочисленной когорте художников так называемого второго ряда. Этот ряд оказался очень пестрым – вопреки стереотипному представлению, что все советское официальное искусство делалось по канону. Например, в литературе – Л.Леонов, В.Каверин, В.Катаев, К.Паустовский, В.Панова, М.Шагинян, А.Гайдар, П.Бажов, К.Симонов, Ю.Герман, Ю.Нагибин. В кинематографе – Л.Луков, Ю.Райзман, Л.Кулиджанов, Ю.Чулюкин, И.Хейфиц, С.Юткевич, С.Герасимов. Эти персоны на первый взгляд были в большей степени, чем пресловутые гении, заложниками или пленниками времени.

Двигаясь сначала интуитивно в выборке имен, мы постепенно выделили критерии нашего интереса: все они были успешны, соединив выполнение социального заказа со стороны государства и популярность у массового потребителя. В своем стремлении соответствовать времени они проявляли инициативу, а не творили только под действием страха или нужды. Умели перестраиваться, на каждом этапе исторического движения находя баланс между собственными эстетическими задачами и внешними требованиями. Ни у кого из них не удается обнаружить трагического разрыва между замыслами и их реализацией. Они были плотно встроены в систему, не только художественную – с тиражами, постановками, премиями, – но и общественно-политическую.

Иначе говоря, очертились границы феномена, где доминантами являются не противостояние и оригинальность, а стратегии соответствия неким общепринятым нормам и правилам, гарантирующим успех и даже самореализацию. И тогда у нас с Марией Литовской родился рабочий термин для обозначения этого явления в советском искусстве, а также соответствующего типа художника – конформизм и конформисты. Мы нашли словосочетание – «советский мир», который несет в себе двусмысленность, на наш взгляд, свойственную самому явлению «конформизм».

Мир – это слово в русском языке означает и общество, и пространство объединения людей. Мир – это и антипод войны, отсутствие вражды, доминанта согласия. Тогда окончательно сформировалась установка на предмет нашего анализа – понимание тех, кто согласился и договорился: участвовать, сотрудничать, творить в советской системе. Тут открылось огромное поле для исследования: на каких условиях договорились? Какой ценой достигнуто соглашение? С кем договорились? С чем согласились? Каковы результаты соглашения? И как их можно оценивать, по какой шкале?

В результате мы стали соорганизаторами междисциплинарного теоретического семинара «Советский мир: конформизм и конформис­ты», осуществляющего свою работу на базе Уральского федерального университета с 2011 года и по настоящее время. Результаты работы четырех проведенных семинаров были опубликованы нашим постоянным партнером – журналом социально-гуманитарных исследований «Лабиринт» (главный редактор Михаил Тимофеев). Другим партнером стал оргкомитет фестиваля-практикума «Кинопроба», с чьей подачи мы привлекли к работе семинара видных кинокритиков, киноведов и историков кино.

«Коммунист», режиссер Юлий Райзман

Лилия Немченко. Какова почва для конформизма?

Татьяна Круглова. В самом общем виде это, безусловно, массовое общество и влияние СМИ. Ведь конформизм прежде всего социально-психологический феномен, фиксирующий зависимость индивида не столько от политической власти (поэтому он не тождествен лояльности), сколько от власти стереотипов, давления общего мнения, страха оказаться не таким, как все. Классическое понимание генезиса конформизма можно найти в романе Альберто Моравиа «Конформист» (1951). Вот как говорится о детстве Марчелло, главного героя: «В который раз… его привлекала нормальность, не зависящая ни от случайности, ни от предпочтений или естественных влечений души, а заданная, свободная от пристрастий, не принимающая в расчет индивидуальные склонности, ограниченная и подчиняющаяся бесспорным правилам, направленным к единой цели».

Мы, конечно, не могли пройти мимо такого понимания, тем более оно закреплено в словарях, но сейчас, в начале ХХI века, оно кажется недостаточным. У левого писателя Моравиа герой стремительно проходит путь от детского чувства вины из-за своей непохожести на других до добровольного сотрудничества с карательными службами, предательства и участия в убийстве профессора-антифашиста. Безусловно, тоталитарные режимы обладают огромной силой внушения, мобилизации. И, главное, они соблазняют человека желанным слиянием с другими людьми, сопровождающимся ликованием, энтузиазмом, эйфорией. Но это именно обещание, соблазн, химера. В интерпретации Моравиа Марчелло, став взрослым, обретает покой и уверенность, но остается неизбывно печальным.

Так вот, на мой взгляд, социальная основа конформизма гораздо шире, чем это виделось участникам антифашистского сопротивления в 1950-е годы. Конформизм – это неизбежный спутник обществ, проходящих процесс слома традиционных укладов, становящихся на путь догоняющих модернизаций, сопровождающихся комплексами национальной неполноценности, требованиями компенсации нехватки реальных достижений в мировой конкурентной борьбе. В этом смысле конформизм – дитя ХХ века, с его катастрофами, ненадежностью социальных связей и негарантированностью будущего.

Массы людей, выброшенные из биографий, больше не могут опираться на некие «естественные» связи и отношения, они сталкиваются напрямую с новыми влиятельными силами – политическими порядками, рынком, конкуренцией, с которыми они, чтобы сохранить себя, должны реализовать свои жизненные цели, как-то договориться. Часто это происходит на фоне роста социального недоверия. Все это способствует выработке новых социальных привычек – способности меняться, подвижности и мобильности идентичности; умения совершать сделки, входить в отношения торга; носить маски; находить способ реализовать свой замысел во внешнем задании или заказе.

«Дорогой мой человек», режиссер Иосиф Хейфиц

Лилия Немченко. Когда и в связи с чем этот термин появился на советских просторах?

Татьяна Круглова. Работа по «археологии» и явления, и понятия только началась, но, скорее всего, это слово вошло в активный лексикон советской интеллигенции не ранее чем в 1960-е годы. Будучи калькой с иностранного языка, оно сразу стало сильно идеологически нагруженным, причем отрицательными коннотациями. Официальная пропаганда клеймила этим словом буржуазное общество, практически отождествляя с конформистом среднего гражданина развитых западных стран. Иначе говоря, в этой трактовке конформист – концентрация пассивности, прагматизма, безыдейности и, главное, отсутствия личностных качеств. Нечто безликое, стертое – аналог хорошо известного по русской литературе мещанина. Западный конформист представал полным антиподом советскому человеку, в котором – по тогдашним представлениям – идеально сочетался коллективизм и активная гражданская позиция.

Интересно, что вся эта семантика использовалась и советской интеллигенцией, критически настроенной к системе, для описания самых негативных качеств человека, ею воспитанного. Упрек в конформизме был переадресован советскому человеку, голосовавшему на собраниях, молчащему за дверями коммунальных квартир во время обыска соседей, отрекающемуся от своих родителей и учителей. Пожалуй, после разоблачения культа личности, в разгар «эпохи стыда» (Г.Козинцев), на волне антисталинских настроений, упрек в конформизме становится в тогдашней либеральной среде самым страшным грехом. Таким образом, слово «конформист» причудливо объединило в себе неприятие и капитализма (вспомним, что антисталинизм вовсе не был равен антисоветизму и неверию в обновление социализма), и издержек советской системы сталинского периода.

«Отчий дом», режиссер Лев Кулиджанов

Лилия Немченко. У Юрия Трифонова в «Доме на набережной» есть реплика автора: «Личность растлевает в конформизме».

Татьяна Круглова. У классика есть другая цитата: «Писатель в своем творчестве разделывается с собственной дрянью». Эта мысль Гоголя была близка Зощенко. Но важно понять, о какой «дряни» идет речь в случае с конформизмом, который, несомненно, не понаслышке был известен Трифонову. Я думаю, что в конформизм впечатан опыт поражения, который причудливо, путем сложных внутренних смещений, превращается в выигрыш. Выигрыш, безусловно, сомнительный.

На наших семинарах мы много спорили о том, какой из периодов советского времени был наиболее адекватным для возникновения и расцвета конформизма. Я склоняюсь к тому, что первым обязательным условием для конформистского поведения должна быть ситуация выбора, причем относительно свободного. Когда доминируют репрессивные способы регулирования жизни, раскручивается машина тотального контроля и государственного террора, когда насилие становится единственным способом решения проблем, а страх – постоянным фоном принятия решений. Говорить тогда о власти нормы, влиянии массовых стереотипов, компромиссах и сделках не приходится. В обществе, где все определяется мобилизационными задачами, возможности выбора сильно уменьшаются. Конечно, теоретически можно настаивать на том, что выбор у человека есть всегда, но с исторической точки зрения степени свободы, вариации жизненных выборов существенно различаются в разные эпохи.

Мне близка позиция социолога Олега Хархордина, который в своем исследовании генеалогии советской личности[1] показал, что лицемерие, «двойное сознание» (В.Кормер) было генерировано хрущевскими реформами. По Хархордину, это лицемерие было спасительным, так как оно прикрывало нарождающееся самосознание индивидуализма, ценности частного существования, растущий интерес к массовой культуре и развлечениям. В недрах оттепели зрел советский вариант буржуа, а значит, и конформиста.

С ростом свободы и комфорта, дырами в «железном занавесе», через которые попадали фильмы, музыка, мода, плодился и советский конформизм. В этом плане для меня советские стиляги совсем не то же, что американские битники или другие деятели контркультуры. Стиляги были лояльны, но не лицемерны. За что и пострадали. И большое спасибо Валерию Тодоровскому, что он в фильме «Стиляги» не стал натягивать на них ореол начинающих диссидентов.

Вторым обязательным условием, на мой взгляд, является то, что соглашение осуществляется с чем-то, чья ценность видится, по меньшей мере, сомнительной и в плане морали, и в отношении к истине. Конформизм не является продуктом слепой и нерассуждающей веры. В том-то и дело, что надо найти способ примириться, согласиться, принять, оправдать то, что опыт, разум, вкус и совесть не позволяют сделать.

Процедура конформирования/конформирования – эта грамматическая формула предложена Ириной Сандомирской на Международной конференции «Малые Банные чтения» в Санкт-Петербурге в апреле 2014 года, посвященной теме «Фабрики конформизма и мастерские конформности: социальная адаптация, политическая мимикрия, творческий вызов». Это обработка человека, на которую он дал согласие. Как сказала Ирина Сандомирская, «речь идет о желании художника, движимого стремлением к свободе в искусстве, вступить в отношения «негативного рабства» с реальностью, о его желании превратиться в «лен» и пройти мучительную «обработку» на «фабрике жизни».

Конформизм поэтому так меня и интригует, что это очень дву­смысленное явление. Кто такой конформист? Чего в нем больше: сознательного выворачивания наизнанку правил, по которым он играет, или искреннего доведения системы до абсурда своим послушанием? Человек, который внешне соглашается с навязанной ему схемой действия, но потихоньку, изнутри, пассивно разрушает, разлагает жесткие правила власти? Конформист, конечно, не протестант, не борец, не герой, он любит жизнь, успех (а художник – свое искусство) больше, чем то, что от него требует общество. Конформист – человек вынужденной середины. Он лавирует между бескомпромиссной и искренней убежденностью с одной стороны и циничной продажностью – с другой.

Эта двусмысленность схватывается и русским языком, разводящим на разные полюса «согласие» и «соглашательство», «приспособление» (адаптацию) и «приспособленчество». Соглашаться можно только с тем, что правильно, а быть соглашателем – значит оправдывать неправедное. Адаптироваться к обстоятельствам – это хороший признак социализации, а быть приспособленцем – значит способствовать ненадежности всего предприятия. Соглашатель и приспособленец сродни халтурщику.

Двусмысленность конформизма должна быть подвергнута рефлексии, а для этого, как минимум, надо придать этому понятию нейтральный смысл. Это значит, что мы отказываемся от термина как клейма, но пытаемся с его помощью схватить объективные характеристики процесса конформирования общественной реальности, чтобы глубже понять, к примеру, оперы Сергея Прокофьева «Повесть о настоящем человеке» и «Семен Котко», трилогию о Максиме Григория Козинцева и Леонида Трауберга, «Хождение по мукам» Алексея Толстого.

«Журналист», режиссер Сергей Герасимов

Лилия Немченко. На дворе 2014 год. Молодые кинематографисты благосклонно реагируют на этическую хартию. Зачем она новому поколению, сложившемуся в либеральном обществе?

Мария Литовская. Вы обратили внимание на конформизм представителей молодежного отделения СК, а я могу привести бунинские слова о Катаеве: «Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен». При этом Катаев обожал Бунина и считал его своим учителем. И хотя писатель (Валентин Катаев) всю жизнь нес клеймо «классического конформиста», он при этом, похоже, совсем не пытался оправдываться, не чувствовал себя морально плохо, был благополучен и успешен. И абсолютно все, даже его критики, не могли отрицать в нем отличного стилиста и не считали бездарностью. Многие его тексты пережили время и не выпали из круга нынешнего чтения, что редко с кем из этого поколения случалось.

Лилия Немченко. Литературная судьба Валентина Катаева как раз указывает на ограниченность оценочного понимания конформизма.

Мария Литовская. История литературы и литературной жизни как раз демонстрирует многообразие конформистских практик. У Катаева, к примеру, как высказались участники «Малых Банных чтений»-2014, мы видим «демонстративный конформизм».

В истории литературы существовали писатели, чья подчеркнутая готовность соответствовать требованиям советской власти вызывала (и продолжает вызывать) раздражение. В первую очередь из-за популярности их текстов у читателей и не оспариваемой никем художественной одаренности. Негласные общественные требования к талантливому автору в СССР предполагали, что явное или скрытое сопротивление диктату репрессивного государства является залогом его творческой состоятельности. Выбор писателем демонстративного конформизма как типа творческого поведения был обречен на осуждение. Тем не менее при определенных условиях он мог стать и становился сознательной позицией социально ответственного профессионала, таким способом не только уводящего внимание государственных органов от опасных «политических» тем своей биографии, но и охраняющего свой «второстепенный талант» от диктата критики и ближайшего литературного окружения.

Лилия Немченко. Кстати, о желанном, добровольном конформизме вел речь на одном из теоретических семинаров Евгений Марголит, прочитавший лекцию 4 декабря 2012 года в Уральском федеральном университете о Григории Козинцеве. Козинцев был назван одним из «обрадованных молодых людей», радостно принявших не только революцию, но и всю программу строительства новой советской культуры.

«Тегеран-43», режиссеры Александр Алов, Владимир Наумов

Может быть, в ходе теоретического анализа надо вообще отказаться от негативной коннотации конформизма?

Татьяна Круглова. Да, как только мы стали пробовать концепт «конформизма» как рабочий аналитический инструмент, используя его для интерпретации биографий художников первого ряда, мы сразу наткнулись на болезненные реакции в интеллектуальной среде. На мой взгляд, это стремление защитить любимых авторов от «обвинения в сотрудничестве с режимом» свидетельствует о том, что нащупана проблемная точка, целый узел культурно-исторических травм. Это говорит о серьезной перспективности темы конформизма для гуманитарной науки и для текущей художественной критики.

И еще об актуальности проблемы конформизма для сегодняшнего дня. Слово стало очень частотным, им пользуются активно и журналисты, и просто участники интернет-обсуждений. Понятие актуализировалось в ситуации сильной идеологической поляризации, используется активно обоими лагерями как обвинение. Общий фон, способствующий этому, – тотальное недоверие «чистоте» убеждений, подозрение, что «все куплено» и все есть предмет манипуляций. Потому любая попытка критики или противостояния оказывается потенциально уязвимой, кажется несамостоятельной, а трактуется как результат внушаемости, «зомбированности». И, главное, сама процедура соглашения/согласия стала очень непрозрачной и неустойчивой, правила зыбкие, ситуация с общими ценностями – основой консенсуса – мутная. Если художники, например кинорежиссеры, не играют по местным правилам, значит, они играют по правилам международных сообществ.

Лилия Немченко. Многообразие конформистского поведения требует дискурс-анализа понятия. Одно дело, когда государство, выступая практически продюсером, вынуждает/принуждает авторов согласиться с предлагаемыми требованиями государственной культурной политики. Тут же готовность работать с опережением мы наблюдаем и у частных продюсеров. Продюсерский конформизм – это условие профессии? Интересно выслушать профессионалов.

Думаю, что в сложившейся ситуации возвращения к консервативным традициям (антиутопии Владимира Сорокина сегодня приближаются к романам натуральной школы) конформизм будет усиливаться. Он будет не только интуитивно-охранительным, но и нарочито демонстративным. И самые демонстративные конформистские стратегии, думается, будут явлены именно в кино как искусстве, напрямую связанном с индустрией.

Продуктивным может оказаться и изучение нонконформистского поведения. Что движет этими людьми? Вот недавно режиссер Наталья Мещанинова, автор опального фильма «Комбинат «Надежда», на портале сolta.ru заявила, что «не нанималась сладко петь для министров», и эта позиция не менее важна для объяснения расширяющегося конформистского мышления. Кстати, появилась надежда, что осенью будут облегчены условия фестивальных показов.

Мы надеемся на продолжение дискуссии и предлагаем вопросы, которые пока остались без ответа.

1. Конформизм и соглашательство, конформизм и адаптационная практика.

2. Употребляется ли термин «конформизм» в художественной среде, среди творцов или эта характеристика используется в основном критиками?

3. Конформизм – это индивидуальная стратегия и практика или государственная политика?

4. Кому может быть интересна концептуальная проработка конформизма – узкому кругу философов, социологов, критиков? Могут ли дневники художников, стенограммы разного рода обсуждений, биографии быть источником изучения конформизма?

5. Конформизм и конформизмы.

6. Возможна ли институализация конформизма?

[1] 2. См.: Хархордин О. Обличать и лицемерить. СПб., 2001.