Александр Котт реализовал студенческую мечту: снял полный метр без единого слова. И получил Гран-при «Кинотавра» плюс престижную премию Гильдии киноведов и кинокритиков. Он долго шел к этому успеху (уверена, его ожидает и международный триумф), по сути, с тех пор, как увлекся фотографией и даже работал фотографом до того, как поступил во ВГИК. Его дипломная работа «Фотограф» (1998), серьезный опыт невербального (но звукового!) кино, в том году была чуть ли не самой успешной короткометражкой в киномире, объехала 30 фестивалей и наполучала кучу призов.

Котт не оставлял своей мечты о полном метре квазинемого кино, снимая один за другим звуковые проекты, в числе которых и «Брестская крепость» – военная драма, сложнопостановочное кино с батальными сценами и большими массовками.

Серьезная работа, высокий профессиональный класс, успех. Впору было подумать: на этом сердце успокоится. Не успокоилось. Продравшись сквозь кассовые «Елки», режиссер чудесным образом встретил продюсера, который поддержал его безумную идею: снять бессловесный полный метр, да на каком материале! Вот уж воистину «безумство храбрых».

Хроника Семипалатинского полигона, что на востоке Казахстана, на окраине советской империи, хранится в архивах госбезопасности, вероятно, все еще под грифом «совершенно секретно». Если что и осталось в коллективной памяти, но уж точно не легенда – туманные воспоминания сходящего на нет поколения. Американская эпопея создания и испытаний ядерного оружия описана в переведенном на русский (1960) бестселлере Роберта Янга «Ярче тысячи солнц». В наших палестинах ничего подобного нет. Как ни странно, на такую книгу не было социального заказа, хотя фабрика смерти на Семипалатинском полигоне была полномасштабной трагедией для местного населения, да и для всего Казахстана. Режим секретности (но не безопасности!) выдерживался неукоснительно, а параллельно болели и умирали от лучевой болезни люди, понятия не имеющие, что живут в радиоактивной среде, окруженные неслышной и невидимой смертью. Возможно, это перебор, но немота «Испытания» может быть истолкована как метафора информационного вакуума, в котором жила семипалатинская округа.

Стратегия суперсекретности nollens volens становится политикой памяти, точнее – беспамятства. О жертвах первых испытаний смертоносного оружия в погоне за ядерным паритетом мало кто помнит, а знает столь ничтожно малая величина населения, что ею можно пренебречь. И не грех сказать – не помнит никто. Так что прокатная судьба «Испытания» более чем проблематична. Это артхаусный проект, заточенный на фестивальные показы в киноманской аудитории, где важно как, а не про что. Александр Котт на пресс-конференции в Сочи так и сказал с подкупающим прямодушием: работая над фильмом, имел счастье не думать о зрителе. В отличие от своего старшего коллеги из Казахстана Сатыбалды Нарымбетова, в начале нулевых снявшего на этом же, семипалатинском материале «Молитву Лейлы» в жанре народной драмы, адресуясь к большой аудитории. Российские зрители, да и критики, это кино не видели – наши дистрибьюторы не нашли в фильме коммерческого потенциала.

Между тем это единственная картина, которую можно считать предшественницей «Испытания» – в смысле темы. Стилистически же – «лед и пламень не так различны меж собой». У Нарымбетова кино стилистически пестрое, как лоскутное одеяло, у Котта – «чистое кино», уповающее исключительно на картинку. Фильм снимался и монтировался по кадрам. Ручная работа, штучное кино. В век агрессивного наступления компьютерных технологий такие деликатесы в особой цене, да и в тренде. Три года назад все потеряли голову по поводу «Артиста» Мишеля Азанавичюса, увенчанного «Пальмой» и «Оскаром». Можно прогнозировать, что техногенная эскалация простимулирует возврат к истокам и корням, ностальгию по честной картинке, дарующей нам запечатленную реальность со всеми ее шершавостями и зазубринами.

«Испытание»

«Испытание» очень быстро актуализирует твой природный вуайеризм. И вот ты уже следишь, как рисунок оконной занавески скользит по коричневому, солнцем продубленному лицу хозяина дома. Как дочь обувает отца в шерстяные носки-самовязки из верблюжьей шерсти, как на раскаленном камне исчезает мокрое пятно от выплеснутой из ковша воды, как девушка листает свой гербарий, рассматривая композиции из сухих листьев. Камера замрет – дважды – над композицией, изображающей кремлевскую башню и летящий над ней самолет. Девушка, как мы догадываемся, Кремль не видела, в Москве не была, но мечтает в том раю побывать. Откуда ей знать, что смерть уже послана за ней оттуда, из Кремля. Все, что случится с отцом, с ней, с парнями-ухажерами, прямо связано с увенчанной звездой кремлевской башней, которую она сама собрала из кусочков тронутого осенью листа.

Повествование линейно, как линейна здешняя жизнь в степи, на отшибе от ближайшего аула. Есть грузовик с открытым кузовом, на котором отец уезжает на работу, а дочь собирает ему еду, завертывая в тряпицу сандвич из лепешек, проложенных кусками баранины. Ее навещают парни: казах – тот катает ее на коне, подсаживая себе за спину, и улыбчивый русский паренек, стриженный под бокс, – этот фотографирует девушку и однажды ночью стукнет ей в окно, выманит из дома и покажет прямо на стене дома ее изображение – крупно, во всю стенку. Покажет кино, где она – в главной роли.

Девушка, конечно же, красавица. С косами, туго заплетенными белыми лентами. Но строгая, просто царевна Несмеяна. На протяжении всего фильма выражение ее лица – замкнутое, отрешенное от мира сего – останется неизменным. Парни, разумеется, соперничают. А отец вроде бы не замечает. Он занят и очень устает. Иной раз засыпает прямо на стуле, пока дочь моет его натруженные тяжелые ноги. Отец все еще донашивает военную гимнастерку, орден Красной Звезды словно намертво привинчен к его одежде. Знак, который заставляет предположить, что дело происходит в 1949 году, в год первого испытания. В 1953-м, когда был второй взрыв в атмосфере, уже относили военную форму, да и местные люди плохо-бедно, но понимали, что взрыва надо бояться. Информации не было, профилактики не было, а сарафанное радио работало. Наши же герои ни сном ни духом еще ничего не знают, ни о чем не догадываются.

Хозяин дома, видно, служил в авиации. Прилетевший откуда-то белый, будто игрушечный, самолет приземляется в степи рядом с домишком. Отец садится за руль, набирает высоту, закладывает вираж и приземляется. Он счастлив.

Играющий эту роль Карим Пакачаков понравился мне больше всех. Киногеничная фактура: скулы номада, мощный торс, природная экспрессия – она держит, как кариатида своды здания, драматургию фильма. А главное – генерирует смыслы. Недаром после смерти его героя картина выходит на финальную коду.

Болезнь и смерть отца – самые насыщенные информацией эпизоды фильма, ориентированные, надо полагать, на то, чтобы наши догадки и непонятки наполнились конкретным содержанием. Ну это слишком сильно сказано – про конкретное содержание. Просто мы становимся свидетелями весьма зловещего эпизода, который наконец-то открывает все карты.

В сильную грозу кромешной ночью к саманному домику подкатывает машина с людьми в масках и в прозодежде. Они вламываются во двор, вооруженные счетчиком Гейгера. Стрелка счетчика зашкаливает. Источником радиации оказывается металлический ящик, наполненный какими-то железками.

Хозяина дома выволакивают голым, сканируют все его тело, после чего уезжают.

Отец, видно, схватил критическую дозу где-то там, далеко, куда он гоняет на полуторке каждый день. После отъезда непрошеных гостей горячка бросает его в постель, он теряет сознание, и тогда дочь выходит в степь и стреляет в воздух – подает сигнал бедствия. Конный казах примчится почти мгновенно. Вскоре нарисуется вездеход с двумя военврачами. Отца, закутанного в одеяло, увезут.

Ближе к осени он вернется. Вроде бы веселый и с виду здоровый. Обнимет дочь, вымоется под чайником, наденет свой единственный костюм, будто на торжество собрался, дочка завяжет ему галстук, и оба сядут на лавочку возле дома. Вроде бы присядут перед дальней дорогой. Окажется, что он собрался на торжество своего ухода. На восходе он умрет на лавочке, и дочь в одиночку похоронит его, завернув в домотканый плед, в неглубокой могиле рядом с домом. Соберет обшарпанный фибровый чемоданчик, сядет в полуторку и попробует сбежать отсюда куда глаза глядят. Но грузовик остановится – в баке кончился бензин. И дорогу перегородит натянутая в несколько рядов колючка.

Девушке придется возвратиться восвояси пешком. Дома она застанет смиренных апашек в тюрбанах и двух аксакалов, видимо, давно ожидающих ее прихода. Молодой казах, тот, который катал ее на коне, наденет на нее старинное ожерелье, явно фамильное, из бабушкиного сундука. Вот оно что, парень свататься пришел! Но помолвка не состоится – девушке по душе другой парень, русский. Казах с русским будут жестоко драться, как маралы в брачный период. Но что делать – насильно мил не будешь. Казах отступит. Никто не видит, как униженный парень рыдает в отчаянии, укрывшись за своим мотоциклом.

А дальше последует то, ради чего затевался проект, – последует испытание, иными словами, атомный взрыв. Автор фильма уходит от документации реального сюжета. Не суть, какой из трех взрывов, произведенных в атмосфере Семипалатинского полигона, имеет в виду режиссер. Не важно, какую съемку он использовал, может, вовсе не семипалатинскую. Сегодня где только не встретишь кадры смертоносного гриба. Режиссер смонтировал все фазы взрыва – от громкого хлопка до мощных, как цунами, волн поднятой взрывом почвы, волн, накатывающих вперед и вперед и сметающих все на своем пути.

Конечно, это экстрим – наблюдать такое зрелище в динамике. Его гибельное великолепие завораживает. На экране. А в реальности? Наверное, как подскажет инстинкт. Герои поведут себя согласно авторской воле. Казахский парень с диким воплем направит свой мотоцикл в эпицентр взрыва. Влюбленные же поведут себя литературно: сплетут ладони и останутся там, где стояли.

«Если бы сияние тысячи солнц вспыхнуло в небе, это было бы подобно блеску Всемогущего... Я – Смерть, Разрушитель миров». Эту строку из индийского эпоса вспомнил Роберт Оппенгеймер, отец атомной бомбы, во время первого испытания нового оружия в Нью-Мехико в декабре 1945 года. Отсюда и пошел гулять троп: «ярче тысячи солнц». В последнем кадре фильма нам продемонстрируют: так оно и есть. Диск солнца поднимется над горизонтом и снова уйдет за горизонт, словно не желая конкурировать со Смертью.

Я давно поймала себя на том, что впала в грех интерпретации вопреки предупреждениям Сьюзен Сонтаг. Увы, держать себя за руку не получилось. Надо все-таки объяснить читателю, что я увидела в фильме без слов, как его поняла и что пережила.

Я честно старалась сделать именно это, избывая когнитивный диссонанс, каковой так и не преодолела. Отдаю должное красоте фильма, но его содержательная бедность этой красотой ну никак не восполняется. Добытые Нарымбетовым для «Молитвы Лейлы» документальные кадры, дотошно зафиксировавшие пейзаж после взрыва, – это шок похлеще любования красотой атомного гриба, ограненной компьютерными дизайнерами. Давно не секрет, что руководство полигона имело инструкции сосредоточить в зоне взрыва всякой твари по паре, возвести постройки разной сложности – чтобы увидеть и оценить эффект разрушительного действия бомбы. На краю зоны оставались жить коренные жители – тоже, видимо, не из-за ротозейства местных властей. Так надо было. Герои «Испытания» – жертвы геополитического противостояния. Повезло же им оказаться в самой горячей точке «холодной войны». Опять же я так интерпретирую, а в фильме нет повода для подобных размышлений. Но мне куда девать свой опыт? Он автоматически включается. Возможно, поэтому, в отличие от многих коллег, я увидела другой фильм. Отдаю должное нелегко добытому кадру, где у окна сидящий отец, оказавшись в световой ванне, в эпицентре потока солнечных лучей, словно бы проглатывает солнце. Мастерски сделано. Да и любой кадр из фильма – хоть на стенку повесь.

Только этого мало. На мой вкус.

Я принимаю фильм как драму порушенной гармонии. Четыре персонажа жили убого, зато их окружала природная идиллия. Бесконечное небо, бесконечная степь – их космос. Даже засохшее кривое дерево без листьев – и оно по-дизайнерски красиво, стоит на правильном месте. Жить бы да жить. Жизнь может продолжиться – ведь девушка соединила свою судьбу с русским парнем. Но наступает конец. Нежданно-негаданно. Неземной красоты видение вспыхивает на горизонте, растет на глазах, заполняя все пространство, и устремляется в небо огненным протуберанцем.

«Меланхолия» Ларса фон Триера вспоминается как вероятная предшественница «Испытания». Дискурсивная близость этих двух проектов для меня очевидна. Испепеляющий эстетизм барочной «Меланхолии» и рукодельный эстетизм «Испытания» – явления разного рода. Фон Триер стилизует роскошный видеоряд на материале своих апокалиптических фантазий. Он не сверяется с реальностью, и она не довлеет над ним. Он творит свой авторский мир. Александр Котт собирает собственный действительно изысканный экзерсис на материале недавней истории, на материале, который все еще сочится неотмоленной кровью невинных. Почувствуйте разницу.