На площади он машину оставил. Солнце клонилось к западу, и трава из трещин отбрасывала на асфальт длинные тени. Он оставил машину и отправился пешком. Для машины дороги уже не было.

Он перешел канаву по шатким мосткам. По тропинке пробрался через одичавший малинник. Дом стоял на отшибе. Потемнелый, вросший в землю по самые оконца. Дом имел номер. Номер угадывался не точно, табличка проржавела до кружева. Тройка или восьмерка. Крыльцо провалилось. На двери висел ржавый замок. Оконца закрыты ставнями. Синяя краска въелась в дерево.

За домом по тропинке шла бабка, несла воду. Поставила ведро, вода в нем качнулась, плеснулась. Земля впитала, что пролилось.

– Кого тебе, сынок?

– Живет здесь кто-нибудь?

– Никто.

Огород был перед домом, но весь зарос, заглох, трава стояла тихо в заходящем солнце.

– Но кто-то ведь жил здесь?

– Павлов Лёша. Как мать умерла. Весело жил, а денег не стало – и продал дом.

– Кто его купил?

– Приходил человек. Купил, и больше мы его не видели. Зачем купил, спрашивается? Мы думали, он жильцов пустит.

– А Лёша куда делся?

– Бомжует. Видела его весной. Узнал, поздоровался. Я его жалею, он мальчиком хороший был. А вы для чего спрашиваете? Дом хотите купить?

– Не знаю.

– Мне кажется, живите здесь, если охота. Кому какое дело? Придет хозяин, разберетесь. А то пропадает дом, жалко.

У него лежал в кармане паспорт с пропиской в этом доме. Он приехал из любопытства, посмотреть, кто хоть в нем живет. Чего ждал, и сам не мог сказать. Знакомых у него не было и быть не могло, ни здесь, ни в каком другом месте.

Он не потерял память. С ним приключилась другая банальность.

На ствол нашей жизни привили дешевый голливудский трюк, но плоды это древо жизни дало все равно наши, если не на вид, то на вкус. С рябиновой горчинкой.

«Земную жизнь пройдя до половины…» Саша лежал в светлой от вставшего уже солнца комнате и повторял эту пришедшую в полудреме фразу. И светлая комната казалась ему сумрачным лесом, в котором он оказался по воле поэта.

Он родился 19 июля 1973 года. Мать не знала, как его назвать.

В сентябре, когда уже исполнилось ему два месяца, мать сидела на бульваре с мороженым, он спал в коляске. И не было у него еще имени. На скамейке напротив читал газету молодой офицер. Женщина шла мимо него по дорожке. Остановилась перед офицером и воскликнула вдруг:

– Саша!

Офицер поднял от газеты лицо. Женщина смутилась и извинилась. Она обозналась. Имя было произнесено напрасно.

И тогда мать решила назвать своего мальчика этим именем.

Ранним летним утром 2007 года он лежал и думал о том, где очутился, пройдя половину жизни. Лучшую, как ему думалось. Он видел себя у подножия темных елей, поросших серебряным мхом. Он опустил руку, и пальцы коснулись холодного паркета. Повернул голову и увидел часы, увидев, услышал, как они идут, – во вторую половину его жизни.

Аня проснулась. Она не открыла глаз, не шевельнулась, но он знал, что она не спит. Он смотрел на нее, и она чувствовала его взгляд. Но скоро чувство ее ослабело, она вновь стала засыпать и ушла в глубину сна. Ему хотелось положить руку ей на живот, но он не решился – вдруг ребенок там тоже спит одним сном с мамой, с мамой в одном сне, и его рука тенью войдет в их сон. Надо будет спросить, что ей снилось.

Начался день второй половины его жизни.

Он приготовил завтрак – сварил овсянку, заварил чай. Аня встала и пришла к нему на кухню. Он поставил перед ней чашку.

– Сливки у нас есть? – спросила она.

И он пошел за сливками.

За завтраком он сказал Ане, что день у него расписан по минутам. И спросил с любопытством:

– А ты что будешь делать сегодня?

Ему хотелось знать в любой момент, чем она сейчас занята. Ему необходимо было знать это – для душевного равновесия.

Она сказала, что не может так все точно рассчитать, как он.

– Для начала вымою посуду, а может быть, полежу еще немного. Музыку послушаю. Галка наверняка позвонит. Это точно, никаких сомнений, но вот во сколько? – Она усмехнулась. – Галка, в отличие от тебя, человек мало предсказуемый. Мои же дела все известны. Книжку почитать, пасьянс разложить.

– За компьютер не садись. Лучше погуляй с Галкой. Если она закурит при тебе, убью, так и передай.

– Да ведь я не скажу тебе, курила она или нет.

Взгляд насмешливый, он не любил, когда у нее такой взгляд. Он тогда казался себе глупцом, вернее, ум его обесценивался, обессмысливался под этим взглядом.

– Мне и говорить не надо. Волосы у тебя дымом пропахнут.

– Я их вымою.

– Ладно. Как хочешь.

– Не дуйся. – Наклонилась к нему, ткнулась в щеку. – Не будет она курить. Обещаю… Как я люблю, когда ты свежевыбритый, у тебя щека, как у ребенка, и губы детские.

Совещание. Поездка на склад. По дороге начался дождь. Он подумал, что сейчас они в парке без зонтов, позвонил. Аня сказала, что они смотрят телевизор.

Разговор с менеджером. Ответы на письма. Встреча с важным клиентом.

В офисе клиент встречаться не захотел, выбрали кафе на окраине. Саша приехал на пять минут раньше времени. Заказал кофе. Клиент позвонил, растерянно извинился и отменил встречу. Он объяснил, что случилось, но Саша потом никак не мог вспомнить что именно. То ли квартирная кража, то ли угон машины, то ли сердечный приступ. Так вдруг образовался у него в конце дня пустой временной интервал, окно, в которое он и выпал.

Час, ничем не занятый, не загроможденный, пустой, он показался Саше соразмерным вечности. Саша как будто оказался вдруг на берегу океана. Волны накатывали и, шурша галькой, отступали.

Саша огляделся. Кафе небольшое. Свет неяркий. Музыка была, но на втором плане. Саша уселся поудобнее в мягком кресле, достал мобильный.

Официант принес кофе. Саша позвонил жене. Она сказала, что сидит сейчас в парикмахерской. Нет, не стрижется, конечно, это плохая примета, когда беременна. Стрижется Галка.

– …Мы гуляли… Дождя нет уже. И ветра.

Почему-то он не сказал ей, что у него окно. Как будто оно могло закрыться, захлопнуться, если сказать.

Он пил кофе и никуда не спешил. Чувство казалось новым и приятным. Он ни на кого не глядел, но знал, что народу мало – голоса едва доносились. Он глядел на освещенную витрину с разнообразными пирожными. Они казались волшебными. Одно несло смерть, другое долгую жизнь и здоровье, третье любовь и томление, но какое именно несло любовь, а какое смерть, никто не знал, даже кондитер. Посетители задумывались над выбором и рисковали. Ели не спеша, прислушиваясь к переменам в себе. Ложки постукивали о тарелки. Он пирожное не брал, так что ничем не рисковал, был сторонним наблюдателем.

Саша усмехнулся своей фантазии, представил, как расскажет о ней Ане и Аня восхитится, как она немного испугается и поймет, что совсем еще его не знает. Он сам не знал, что может придумать такое.

Посмотрел на часы и огорчился, что вечности приходит конец. Подозвал официанта, расплатился и отправился в туалет.

Ополаскивая руки, он увидел в зеркале знакомого когда-то преподавателя. Он вел у них линейную алгебру на втором курсе.

– Здравствуйте, – сказал Саша.

И встретил в зеркале удивленный взгляд. Он хотел напомнить об институте, о лабиринте коридоров в четвертом корпусе, о преподавательском буфете, где никогда не бывало очереди. Но ничего этого Саша не сказал, понял вдруг, что ошибся, – в зеркале отражался другой человек.

– Мы встречались? – спросил человек, внимательно разглядывая Сашу.

– Нет. Я ошибся, простите.

– За кого же вы меня приняли? Просто любопытно.

– Не важно.

– И все же?

– За преподавателя. Лет десять уже прошло. Обознался. Извините.

Саша отвернулся от зеркала. Он, когда смущался, всегда мрачнел и казался сердитым. Вытер руки, скомкал повлажневшую салфетку.

Проход загораживал невысокий улыбающийся мужчина. Он посторонился, но недостаточно, и Саша задел его.

– Простите.

– Все нормально, – сказал мужчина.

И Саше показалось, что тот навеселе.

Саша вышел на улицу и удивился, что уже горят фонари. Было пасмурно, сумрачно. Мелкая дождевая пыль оседала на машине. Саша провел ладонью по капоту, оставил влажную зеркальную дорожку. Стряхнул воду с руки. Отворил дверцу и забрался в салон. Включил дворники. В запотевшее, рябое от дождя окно постучали. Саша опустил стекло. Невысокий мужчина и тот, кого он принял за преподавателя.

– Вы нас не подвезете? – спросил улыбчивый мужчина.

– Если нам по дороге. Я спешу, простите, мне далеко, за город.

Им оказалось по дороге.

«Преподаватель» сел на заднее сиденье, невысокий устроился рядом с Сашей. И видно было, что устроился хорошо, удобно.

– Вы пристегните ремни, пожалуйста, – попросил Саша.

Они ехали по широкому шоссе почти свободно. Саша вел легко, плавно, даже Аню не укачивало, когда он вел; она говорила, что в вождении лучше всего раскрывается его характер. И невысокий заметил:

– Как вы ведете… деликатно.

Саша все посматривал в зеркальце на человека на заднем сиденье. Ему казалось, что он обидел его, приняв за другого. И потому, наверное, стал вдруг объяснять, что тот другой был хороший человек.

–Он читал у нас линейную алгебру, только семинары, так как еще не защитился. Даже нерадивые студенты не получали у него двоек, и не потому что он был таким уж снисходительным. Он всегда помогал разобраться в неясных вопросах, прямо на экзамене, так что в конце концов человек начинал понимать, и двойку ему уже нельзя было ставить. Во всяком случае, Борис Самуилович не ставил. Вы ничего против евреев не имеете? – спохватился Саша.

Человек на заднем сиденье ничего не отвечал, а сидевший рядом с Сашей сказал:

– Не имеем.

– Борис Самуилович организовал у нас музыкальный клуб. Исклю­чительно на общественных началах. У нас в институте был Дом культуры, нам выделили комнату. Собирались два раза в неделю по вечерам. Борис Самуилович рассказывал о дирижерах, об исполнителях, о композиторах, приносил пластинки, мы слушали, обсуждали. Один раз привел к нам самого Шнитке. Он тогда работал над оперой о Фаусте, мы слушали фрагменты.

– Любопытно, как сложилась судьба этого замечательного человека? – спросил невысокий.

Это лишь казалось, что он всегда улыбается, лицо имело такой склад.

– Кажется, он уехал в Америку.

– И, зная это, вы вдруг решили, что столкнулись с ним на краю Москвы?

– Во-первых, он вполне мог приехать в Москву, с родными повидаться.

– У него здесь родные?

– Не знаю. Из любопытства мог приехать. По делам. Факт тот, что я вас принял за него тогдашнего, за него десятилетней давности. – Саша обращался к молчаливому человеку в зеркале. – Как если бы он совсем не постарел. На самом деле он наверняка сейчас так переменился, что я бы час сидел перед ним и не узнал.

– Да, – согласился мужчина рядом с Сашей. – Люди меняются.

Некоторое время все в машине молчали, и Саша немного успокоился, неловкость прошла, он уже почти и не думал о своих пассажирах, заволновался об Ане, что она ела на обед, о предстоящих переговорах с директором подмосковного заводика. Машина проезжала деревню. Саша подивился, как много яблок в этом году.

– Остановите, пожалуйста, – сказал вдруг сидящий рядом мужчина.

Саша свернул к обочине.

Поблагодарили, вышли, дверцы закрыли аккуратно, мягко. Он поехал не сразу, посмотрел, как они переходят дорогу, идут по обочине, сворачивают к церкви.

За деревней шоссе расширилось, открылись взору осенние поля, небо с громадами летящих в нем туч. Через три километра Саша почувствовал себя плохо. Успел прижаться к обочине, затормозить, потерял сознание.

Буквально через минуту возле него остановился потасканный «жигуленок». Из него выбрался человек лет пятидесяти.

Мотор Сашиной машины работал. Человек из «жигуленка» подошел и заглянул в опущенное стекло. Оглянулся, открыл дверцу и сел рядом с Сашей. Саша казался спящим. Человек достал мобильный.

В десятом часу вечера Аня заволновалась и позвонила Саше по служебному телефону. Неверным голосом Ане сказали, что с Сашей случилось несчастье.

На третий день его похоронили. Народу было много, и с работы, и соседи, и однокурсники, даже из школы несколько человек. Аня как будто не понимала, что происходит, зачем собралось так много людей, большинство из которых она и знать не знала, зачем она пришла к ним, сюда, на больничный двор? Почему они все стоят на промозглом ветру у низкого здания морга, почему так тихо переговариваются? Почему все стараются на нее не смотреть и все-таки смотрят? Зачем у всех и каждого цветы? Открываются двери, и почему-то никто в них не идет. Аня смотрит в черный квадрат входа. Галка берет ее под руку и ведет первой в эти двери. В гробу кто-то чужой в Сашином новом костюме. Аня смотрит на него напряженно-вопросительно. Башмаки новые, ни разу еще Сашей не надеванные, а шнурки завязаны так, как Саша никогда не завязывал. Ане хочется перевязать шнурки. И она даже наклоняется к гробу. Но оттуда пахнет холодом. Галя берет ее под локоть и отступает с ней чуть в сторону.

В разгар поминок Галя увела ее из-за стола. Уложила в маленькой комнате, плотно закрыла дверь. Но и через дверь слышались голоса. Чей-то совсем ясно.

– Наверняка и раньше сердце прихватывало, да он молчал, чтоб жену не волновать и все такое.

– Уработался, – ответил кто-то пожилой.

Аня лежала на спине с широко открытыми глазами. Галя включила настольную лампу и погасила верхний свет.

– Усни, – сказала, – отпусти себя, о ребенке подумай.

И Аня заплакала наконец.

Саша пришел в себя в маленькой, вроде чулана, комнате. Через крохотное окошко виднелись заиндевелые ветки. Оконце закрывалось неплотно и оттуда тянуло морозцем, но дощатая стена за спиной отдавала тепло. Угол темного потолка был заткан серой паутиной. С витого шнура свисала лампочка. Саша приподнялся, но голова закружилась, и он опустил ее на подушку. На столике под оконцем стоял пузырек с каким-то лекарством. Саша чувствовал его горький запах. За стеной кто-то прошел, закашлялся. Из досок сбитая дверь отворилась, и появился человек из «жигуленка», Саше не знакомый.

Незнакомец вытащил из-под стола табурет. Сел у Сашиного изголовья, подвернул обтрепанные рукава свитера, от которого пахло печкой. Щетина серебрилась на обветренном лице.

– Где я? – едва слышно произнес Саша.

– Сейчас я вас бульоном напою, – сказал незнакомец, – как раз сварился. Чтобы у вас силы были для разговоров.

И кашлянул в кулак.

– Мне домой надо позвонить.

– Конечно.

После бульона Саша уснул. Проснулся ночью. За оконцем холодный ветер трепал деревце. Фонарный свет пробивался, налипший на стекло снег казался черным. Тени метались по стене. Саша не сразу догадался, что это тени веток. Он сполз пониже под теплое одеяло и вновь уснул.

Наутро незнакомец накормил его манной младенческой кашей и дал выпить чаю.

– Вы помните, что с вами произошло? – спросил он.

– Мне стало плохо в машине.

– Вы один ехали?

– Да.

– Вы уверены?

– Со мной были пассажиры, но они уже вышли.

– Ваши знакомые?

– Нет. В том-то и дело, что нет.

И Саша рассказал незнакомцу о своей ошибке, о хорошем человеке Борисе Самуиловиче, сказал, что если бы его спутали с таким человеком, то он бы гордился, а не обижался.

– А этот обиделся?

– Сначала я думал, что обиделся. Но он мне не поверил, кажется. Как будто на самом деле я знал именно его, но не признался и прикрылся Борисом Самуиловичем. Он так на меня смотрел, как будто хотел вспомнить. Это я только сейчас понял.

– А Борис Самуилович действительно существует?

– Десять лет назад существовал, – обиделся Саша.

– Это замечательно, – сказал незнакомец и встал.

Он вышел, и Саше стало досадно, что он ему даже не представился, а Саша не догадался спросить. И главное, не успел спросить про Аню. И почему он здесь, в этом чулане, а не в больнице или дома?

Дверь вновь отворилась. Вошла пожилая женщина в платочке. Она приблизилась к Саше, потрогала его лоб мягкой рукой и сказала, что нагрела воды и сейчас Сашу помоет.

– Как вас зовут? – спросил Саша.

– Тетя Паша.

– Что со мной было?

– Отравился.

– Чем? Почему я здесь, а не в больнице?

– Ты у Василь Андреича спроси.

– Где он?

– В город уехал.

– В какой?

Тетя Паша откинула одеяло. Саша даже не застеснялся, наверное, потому, что глаза у нее были, как у старой, всего хлебнувшей дворняги и проблеска женского интереса в них не было.

– Худющий ты. Как скелет.

Она помогла ему встать и повела в темную ванную, где никакой воды из крана не лилось, а поливала тетя Паша из ковшика. Она мылила его жесткой мочалкой и напевала. Тягучая мелодия казалась знакомой, но откуда, Саша не мог припомнить.

После мытья тетя Паша надела на него все чужое, ношеное, но чистое.

Она кормила его картошкой и поила его чаем со смородиновым варень­ем. Они сидели в большой светлой комнате, печка топилась, одним боком грелся от нее и чуланчик.

– Ну вот, – сказала тетя Паша, дуя на чай в синем блюдце.

Она глядела в окно, и Саша туда же посмотрел.

По дорожке к дому шел бодро Сашин незнакомец Василь Андреич. Тетя Паша оставила чай и бросилась к дверям. В буфете звякнуло.

Василь Андреичу тетя Паша разогрела ту же картошку, и он ел со сковородки, подбирал картошины прямо пальцами, сопел от удовольствия, отогревался. Он сказал, что на воле хоть и не мороз, но очень холодно, ветер слезу вышибает. Он был гладко выбрит, и одно это изменило его лицо, в щетине оно казалось простоватым, невыразительным, а без нее умным и значительным, нельзя было уже не обратить внимание.

Саша ни о чем не спрашивал. Наблюдал, как он насыщается, вытирает руки бумажной салфеткой, скатывает ее в комок. Как промасленный этот комок лежит в опустелой сковородке, а тетя Паша наливает тем временем Василь Андреичу чай. У Саши сил не было спрашивать, требовать, или он расхотел получить ответы на свои вопросы. С одной стороны, ему уютно было в комнате с белой печкой за спиной и не хотелось, физически не хотелось нарушать установившееся равновесие и уюта этого лишаться. С другой стороны, уют казался западнёй, липкой смолой, в которой он застрял, застыл на веки вечные.

Василь Андреич, отпив чаю, добавил в него еще сахару. И, помешивая ложечкой, стал говорить будничным тоном.

– Вы жену Бориса Самуиловича знали?

– Видел. Один раз. Случайно встретил их обоих. На Арбате.

– Она тоже математик.

– Я не знал.

– У них трое детей. Старший мальчик увлекается компьютерами. Дом у них в Бостоне, не в самом Бостоне, в пригороде. Лягушки кричат по ночам.

– Откуда вы знаете? Уж не туда ли ездили часом?

– Почти.

– Быстро вы обернулись.

– Тот человек, с которым вы спутали Бориса Самуиловича, и в самом деле походит на него молодого.

– А кто он?

– Он – человек, который скрывает свое прошлое. Думаю, он поверил, что вы его спутали с кем-то, что вы не из его прошлого. Но на всякий случай все-таки вас убрал.

– Что значит «убрал»?

– Убил. Уже три месяца как вас похоронили. Памятник поставили.

Саша не поверил или сделал вид, что не поверил, и рассмеялся. Посмотрел на тетю Пашу. Она щипчиками накрошила сахар в розетку с вареньем. Взяла ложкой пропитанный вареньем сахарный осколок и допила с ним свой чай.

– Вы хотите сказать, что сейчас я нахожусь на том свете? В чистилище, судя по всему. Неплохо здесь, тепло и кормят.

Тетя Паша собрала грязную посуду и ушла из комнаты. Василь Андреич посмотрел на Сашу внимательно и отстраненно. И рассказал историю как будто из голливудского боевика, но каким-то образом героем этой истории был Саша.

– Вы вели машину. Человек рядом с вами задавал вопросы, выяснял, что вам известно о прошлом того, кто на заднем сиденье. Он практически поверил, что не известно ничего. Тем не менее на всякий случай решил от вас избавиться. Точнее даже, не он решил, не им это было предопределено, вы сами запустили механизм, как только взглянули на того человека в зеркале и поздоровались.

– Но я не знал…

– Вас укололи смоченной особым раствором иголкой.

– Они всегда с собой смоченные особым раствором иголки носят?

– Думаю, это выглядит как простая шариковая ручка. Только вместо чернильной пасты в ней особый раствор. И ручка не пишет, а укалывает. Через полчаса примерно вы должны были умереть. От остановки сердца, как сказали бы врачи. Я забрался в вашу машину через двадцать минут после укола. И успел ввести противоядие.

– Вы тоже держите при себе особые ручки?

– Вам повезло, я следил за ними. Вдруг вы вошли в их орбиту. Ваша роль была мне непонятна, и я воскресил вас, чтобы все прояснить.

– Значит, я точно не на том свете?

– Нет, поскольку я не небесный житель.

– Если я не умер, то кого положили в землю?

– Нашли в морге подходящий труп.

– Но зачем?

– Чтобы ваши убийцы ничего не заподозрили. Если только они подумают, что вы живы, то найдут и убьют вас уже самым верным способом, голову, скажем, отрежут.

– Да почему?!

– Мало ли. Вдруг вы все-таки что-то знаете.

– Что?!

– Не ясно. Это-то и пугает – неизвестность, неопределенность. Ваше воскресение уверит их в значительности, вернее, в значимости вашей фигуры. Как ни была бы она на самом деле эфемерна.

Потрясенный Саша молчал.

Тетя Паша появилась за окном. Деревянной лопатой начала счищать снег с дорожки.

– А как там Аня?

– Родила сына.

– Уже?

– Несколько преждевременно. От потрясения, надо полагать.

– Как его назвали?

– В вашу честь.

– Как она себя чувствует?

– Всё в порядке.

– А ребенок?

– Всё в порядке.

– Что мне теперь делать?

– Начинать новую жизнь. С новым именем и с новым лицом. С новым прошлым.

– Откуда мне взять новое лицо?

– Сделаем пластическую операцию. И документы новые выправим. И биографию придумаем.

За окном тетя Паша остановилась передохнуть. Воткнула лопату в сугроб. Перевязала потуже платок на голове.

– Вам это зачем? Делать мне новое лицо и биографию. Столько хлопот, затрат. Гораздо было бы проще, как вы выражаетесь, избавиться от меня. Все детали вы узнали, больше я вам не нужен.

– Спать я стал плохо последнее время. Боюсь помереть во сне. Грехов много. Может, за вашу жизнь мне чего простится.

– Мы далеко от Москвы?

– Да нет.

– А где мне будут… лицо делать?

– Да здесь и сотворим.

– В этой прямо избе?

– Здесь тихо. Да и выбора у нас с вами нет. Начальство мое тоже ведь думает, что я вас устранил. Я сильно рискую, между прочим.

– Какой ужас.

– Врач у меня надежный, зависит от меня прочно, и постарается, и промолчит. Впрочем, как хотите. Можете прямо сейчас одеваться и на все четыре стороны. Но я и гроша ломаного не дам за вашу жизнь.

– А если у меня будет новое лицо, сколько дадите за мою жизнь?

– Если будете твердо придерживаться правил, скорее всего, умрете своей смертью.

– Каковы правила?

– Держаться подальше от прежнего места жительства. Не вступать в контакт с людьми, которые знали вас раньше. Постараться совершенно забыть свое прошлое, заместить его новым. Биографию мы придумаем как можно более простую, скромную, не противоречивую.

Дальнейшая Сашина судьба была уже не в руках Василь Андреича.

Посмотрел он на дом, где был теперь прописан, и вернулся к машине.

В длинной многоэтажке горели уже огни. Он сел за руль. Он должен был решить, куда ему ехать. Звали его теперь Костей. Он казался повыше ростом, так как сильно похудел и перестал горбиться. И походка у него изменилась. Стала мягкой, едва слышной. На носу появилась горбинка, разрез глаз изменился, брови сошлись к переносице. Волосы он подстриг коротко, и лоб казался выше. Голос обесцветился, точно состарился. Василь Андреич уверил, что никто не узнает в нем прежнего Сашу. Если, конечно, не рисковать и соблюдать правила.

Стояло позднее лето. Саша, то есть Костя, сидел за рулем почти новой «Волги». Он купил ее как только вышел в мир с новым именем и лицом. Мир был велик. И можно было поехать далеко, и тогда его новая жизнь стала бы movie story, дорожной историей, с калейдоскопом встреч, коротких связей, жизнь стала бы долгой дорогой, иначе говоря, дорога бы поглотила его жизнь, он бы и не заметил, как поглощает она всех едущих и не насыщается.

Солнце зашло, воздух потемнел. Распахнулось окно в многоэтажке и кто-то заорал из него:

– Виталииик!!!

Медленно тронулся Костя.

Он привык в прежней жизни, что времени нет, все рассчитано, теперь же он ехал бесцельно, проваливался в пустоту. На самом деле цель была, хоть он и старался ее не видеть. Он ее не изобретал, она просто была, запретная и единственная. Только она его волновала и манила. Он к ней не стремился, она сама притягивала его, он был как маленький осколок, вошедший в ее орбиту.

Выехав на шоссе, Костя повернул на запад. Он махнул рукой и подчинился цели, и, подчинившись, ехал уже быстро, уверенно; вплоть до столк­новения, как и сам предполагал. Совершенно стемнело. По встречной полосе проносились огни. И ему на самом деле казалось, что он мчится в черном космосе, все больше ускоряясь по мере приближения к цели. Он ехал всю ночь, нигде не останавливаясь, не вступая в разговоры, как по касательной к текущей жизни.

Ранним утром в северном районе столицы он припарковался к обочине. Было около семи, но народ уже спешил к метро. Еще не все киоски открылись. Маленький смуглый человек тянул платформу, нагруженную всевозможным товаром – какими-то коробками, цветными тряпками, чем-то блестящим, лаковым. Дворник выметал мусор. В «Макдоналдсе» уютно горел свет. В такую рань уже торговала прессой тетка у метро, пачки журналов и газет пирамидой громоздились у нее на тележке, образцы пришпилены были к ручке. Утро было холодное, почти осеннее, и Костя пожалел мерзнущую на ветру тетку, он прекрасно ее видел из широкого окна. Костя взял у нее «Из рук в руки» и направился в «Макдоналдс».

В «Макдоналдсе» было тепло, еще немноголюдно. Костя взял кофе с молоком и тост с сыром. Он просматривал объявления, газета пахла типографией и пачкала пальцы. Костя достал мобильный, который купил еще на въезде в Москву. Деньги на укоренение в новой жизни дал Василь Андреич, все в той же надежде на прощение грехов.

– Доброе утро, – сказал Костя бесцветным своим, прозрачным голосом, – я не слишком рано? Да, по объявлению. Да. Хотелось бы.

Он написал несколько цифр возле объявления и позвонил по следующему.

Вышел из кафе, и уже был час пик, открылись киоски и палатки, толпа валила в метро.

Поразил затхлый запах, как будто бы никогда эта квартира не проветривалась. И действительно, рамы заклеены были пожелтелым лейкопластырем. Кое-где он, впрочем, отошел. Пахло пригорелой кашей. Грузная хозяйка показала Косте комнату. Дверь была без замка, и Костя сказал, что это его не устраивает.

– Поставь замок, ради бога, можешь и ремонт сделать, что хочешь, только тихо по ночам и баб не водить. – Посмотрела на Костю каким-то словно бы подпорченным, протухшим взглядом. – Никого не водить, понял?

Как бы то ни было, дешевле комнату Костя вряд ли бы нашел.

Костя щелкнул выключателем, и убогая комната осветилась.

– Электричество днем не жги.

– В потемках жить?

Комната была, как пещера, за окном стояли деревья и загораживали свет.

– Тогда я тебе плату увеличу.

– Тогда до свидания.

– Подожди… – Она молчала, думала. Тяжело дышала от работы мысли. Решила: – Месяц поживи, а там видно будет. Только плату вперед.

Костя вынул бумажник из кармана, отсчитал деньги. Она глаз не могла отвести от бумажек. Даже приблизилась.

– Расписку, – сказал Костя, не выпуская денег.

Она смотрела на них, сопела. Наконец вымолвила:

– У меня бумаги нет и ручки.

Костя достал ручку, достал блокнот, вырвал из него страницу.

Она присела к шаткому столу. Долго думала, долго выводила слова. Костя смотрел сверху. Она отложила ручку.

– Автограф свой поставьте, – сказал Костя.

– Деньги положь на стол.

Он положил, но руку с них не убрал.

Она расписалась, придвинула листок, но руки с него тоже не сняла. Тогда Костя выпустил деньги, и она мгновенно их цапнула, а он успел перехватить расписку.

– Когда въедешь? – спросила она, пересчитав бумажки.

– Уже въехал. Ключик мне дайте от квартиры.

Хозяйке не понравилось, что вещей у него с собой нет. Он сказал, что ушел от жены и все вещи свои оставил там.

– На что ей твои шмотки?

– Заберу в конце концов, что вы-то волнуетесь?

– Вдруг ты из тюрьмы сбежал?

– Все может быть, – сказал Костя серьезно.

Она стояла перед ним, смотрела. Тяжело ворочала какую-то мысль. Так ничего и не ответила, отправилась в свою комнату, затворила дверь. Костя прошел в кухню, увидел гору грязной посуды в мойке, таракана, бредущего по замызганному подоконнику. Бубнил радиоприемник.

В туалете подтекал бачок и не было туалетной бумаги. В ванной плавало замоченное белье. Казалось, оно уже заплесневело, прокисло.

Телефон стоял в прихожей на тумбочке. Костя снял трубку. Перед глазами висела выцветшая репродукция «Незнакомки». Костя набрал номер. На том конце знакомый голос тихо спросил: «Алё?» Костя не сразу решился ответить.

– Алё? – спросили еще раз.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответила Аня.

– Могу я поговорить с Сашей?

Она молчала. Он слышал ее дыхание.

– Я его давний знакомый, еще по Новосибирску, мы не виделись лет пятнадцать или даже больше, я просто…

– Саши нет.

– Да? А когда он будет?

– Никогда, – повесила трубку.

Хозяйка наверняка приникла к двери и все слышала. Журчала вода из туалета. Костя вновь набрал номер.

– Простите, ради бога, я просто хотел повидаться…

– Это невозможно. Он умер.

Так просто она это сказала: «Он умер». Он только сейчас, после этих слов, осознал, что это действительно и бесповоротно так.

– О господи! Давно?

– Год уже прошел.

– Простите. Простите меня, но, может быть, вы позволите к вам зайти? Ненадолго. Я должен был Саше некоторую сумму...

Когда Аня ждала ребенка, ей казалось, что она уже знает его характер и его внешность и чуть ли не все, что с ним произойдет, знает, но забыла, и все будущее ее ребенка станет воскрешением того, что она запамятовала. По выходным они гуляли с Сашей по бульвару. Аня опиралась о Сашину руку. И говорила Саше, как она чувствует будущее их сына, хотя и не может выразить.

– Но хотя бы счастлив он будет? – спросил как-то Саша.

– Не знаю. Я буду молиться.

Однажды после работы Саша зашел в «Детский мир». Магазин показался даже больше, чем он помнил по детству. Величественный, как древнеегипетский храм Солнца. Саша бродил по огромному торговому залу, замирал перед машинками, солдатиками и фантастическими существами, брал их в руки, представлял их в руках своего сына. Как будто руками сына брал. Хотел купить самолетик. Но не решился. Аня говорила, что нельзя покупать еще не рожденному, плохая примета. С сожалением оставил крылатую машину. И оглянулся, когда уходил, взглянул напоследок.

Костя увидел его за стеклянной витриной газетного киоска, возле резиновых шариков и игрушечного мобильного телефона с глупыми розовыми кнопками. Увидел и обрадовался, как знакомому, с которым связаны дорогие воспоминания.

Плоская картонная коробка не помещалась в карман, и он купил пакет.

Вышел на улицу из метро.

Замедлил шаг. Это было невозможно: он видел то, что тяжело видеть было, – улицу возле своего дома. Зашел в магазинчик, в который заходил когда-то запросто, не радуясь этому событию и не печалясь, не ощущая это как событие. Сейчас это было грандиозно, невероятно – зайти в магазинчик, устроенный в маленьком стеклянном павильоне, увидеть то, что видел когда-то много раз и что сейчас видел против всех законов природы.

Свое нечеткое отражение в стекле витрины. Увидел и не узнал в нем себя, забылся. Узнав-вспомнив, растерялся и на вопрос продавщицы, чего он хочет, не сразу нашелся, смотрел на нее ошеломленно. Кстати, ее он не знал, не помнил.

– Вы недавно здесь работаете? – спросил он, забирая с прилавка поданные ею конфеты.

– Полгода.

– Как быстро.

– Что?

– Меняется все очень быстро.

Он вошел в подъезд.

Он подумал, что ошибся, что вошел в чужой подъезд. Подъезд был свой, но только отремонтированный. Он потрогал гладкую стену. Она как будто отодвинулась от него, так как стала уже другой, и до прежней выщербленной стены он никак теперь не мог дотянуться, ее не существовало. Он испугался, что и Аня стала чужой.

Дверь отворила мгновенно. Оглядела его пристально. Отступила.

– Заходите, пожалуйста.

Она была все та же, и одежда на ней была вся прежняя, он помнил, даже на ощупь. И все-таки он отвык, и нужно было еще привыкнуть видеть ее перед собой и к тому привыкнуть, что тоже находишься прямо перед ней и не узнан, как человек в маске на карнавале. Она провела его в комнату и усадила на диван. Через окно он глядел на балкон. Сохло на веревках белье, детское, крохотное, трогательное.

– У вас ребенок?

– Да. Мальчик.

– Сколько ему?

– Год скоро.

Костя поднял свой пакет, вынул из него конфеты и коробку с самолетом. Пакет шуршал при каждом движении, это безумно Костю раздражало. Он передал Ане конфеты и коробку, смял скрипнувший пакет и сунул зачем-то в карман. И теперь пакет сухо и как будто самостоятельно шуршал в кармане, но Костя уже не мог его вынуть, совершенно не представлял, куда его тогда девать.

– Я не знал, есть ли у вас ребенок, на всякий случай купил игрушку и угадал.

– Спасибо. – Она разглядела за пластиковым окошком в коробке самолет. – И что мальчик, угадали.

– Я подумал, что девочке самолет тоже понравится, будет летать в дальние страны, в какой-нибудь Куршевель или Египет.

– Да, замечательно, спасибо.

– А где сейчас ваш мальчик?

– Он спит.

И она, и Костя посмотрели одновременно на прикрытую дверь второй комнаты.

– Навряд ли вам Саша обо мне рассказывал, – прошептал Костя.

– Вы не бойтесь, он нас не слышит, он спит очень крепко. Я, к сожалению, не помню, чтобы Саша о вас рассказывал. Хотите чаю или кофе?

– Да, если можно. Пожалуйста.

В кухне он наконец вынул дурацкий пакет и засунул его в мусорку.

– Вы, наверное, хотите помыть руки?

Он сам, своими руками навешивал это зеркало в ванной. Оно помнило его руки, его прежнее лицо. Но уже не могло отразить. Все почти оставалось в ванной, как при нем. И мыло лежало то, которым они всегда прежде пользовались. Вот только махрового халата уже не было, он исчез с крючка. «Выбросила его Аня или просто спрятала?» Спросить было невозможно. И дезодорант исчез, и бритва, и крем после бритья. Наверное, выброшены.

Костя включил воду и долго и тщательно мыл руки. Он подумал, что не только воспоминания, отпечатки пальцев остались у него Сашины; он словно пытался их смыть.

– Вам кофе со сливками?

– Нет, черный. Люблю черный с лимоном.

– У меня есть лимон.

Он опустил в чашку лимонный кружок. Положил немного сахару, пол-ложки. Аня смотрела внимательно.

– Саша тоже любил кофе с лимоном. И сахару клал ровно пол-ложки.

– У нас во многом вкусы совпадали.

– Странно, что он о вас не рассказывал.

– Мы поссорились. Наверное, он не хотел обо мне вспоминать.

Аня налила себе в кофе сливки. Намазала маслом хлеб. Странное дело, он умер, а она пила кофе и ела хлеб с маслом, и занималась ребенком, стирала, кормила, сказки рассказывала. Он умер, а жизнь продолжалась. Не каждому дано вот так вот запросто увидеть ее продолжение.

– Что с ним случилось?

– Сердце остановилось.

– Он никогда на сердце не жаловался.

– Мне тоже.

Она открыла его коробку с конфетами. Взяла одну с краю. Попробовала. Шоколадная с ликером.

– Ничего?

– Вкусно. Я люблю такие, вы опять угадали. – Прислу­шалась. – Извините.

Ушла. Наверное, взглянуть на сына. Костя тоже поднялся и направился за ней неслышным своим шагом.

Дверь во вторую комнату была приоткрыта.

Он подошел. Заглянул. Полумрак, занавески задернуты. Аня склонилась над детской кроваткой. Того, кто в кроватке, не видно. Она выпрямилась, и он тихо отступил.

Аня вернулась на кухню. Он клал колбасу на хлеб, поднял голову, когда она вошла.

– Что у вас случилось в Новосибирске?

– Я там жил, а Саша приехал на практику.

– Да, я знаю, после второго курса.

– Тысяча девятьсот девяностый год. В магазинах ничего практически нет, крупа, сахар, макароны – всё по талонам. На рынке чего-то покупали. Я в том же НИИ проходил практику, где Саша. Только он из Москвы приехал и жил в общаге, а я был новосибирцем и жил у себя дома, и я Сашу водил к себе обедать и ужинать, у нас с участка были свои соленья, варенья, картошка. Мы с ним подружились не только на почве этих обедов. Нам было интересно друг с другом, мы говорили о Джеймсе Бонде, о буддизме, о политике, о разных разностях, которыми тогда интересовались. О девушках, конечно. Мы и поссорились из-за девушки. Наверное, поэтому Саша не говорил вам обо мне. Хотя ничего такого и не было с его стороны. Она на него запала, как сейчас говорят, а я за ней уже второй год ухаживал безуспешно и взревновал. Подрались. Он уехал, мы не попрощались. Через неделю мне пришел денежный перевод. «За обеды». Я оскорбился, конечно, выслал обратно. Перевод вернулся – на имя матери, а мать у меня скуповата была и взяла деньги.

– И вы решили их вернуть? – усмехнулась Аня.

– И деньги сейчас другие, и не в деньгах дело. Столько лет прошло. Я просто впервые за эти годы в Москве оказался и захотел повидаться.

– С девушкой у вас сладилось?

– Я как-то поостыл к ней после той драки.

Зазвонил телефон, и Аня поспешно взяла трубку.

– Привет. Нет, спит. У меня гости. Прежний Сашин знакомый. Нет, ты не знаешь. Хорошо. Договорились. – Положила трубку. – Это моя подруга.

«Галя?» – чуть не спросил Костя.

– Галя. Волнуется за меня.

– Спасибо вам за кофе, очень вкусный, я вообще люблю, когда в турке варят.

– Как Саша.

– А Саша какой был?

– Мне трудно ответить.

– Вам легко с ним было?

– По-разному. Он был очень неуверенный в себе человек.

Костя поразился.

– Вы так думаете? Серьезно?

– Не знаю, может быть, вы не заметили тогда или не поняли, или он другим был. Уж очень он любил во всем порядок, даже стулья должны были стоять на строго определенных местах, если увидит сдвинутый, обязательно вернет на место. Для него вещи в доме представляли единую систему, что-то вроде планетной системы. Ведь если какая-то планета сойдет со своей орбиты, случится катастрофа, система разрушится, начнется хаос.

– Он так и так начнется, в этом можно не сомневаться, закон энтропии.

– Саша этот закон все время пытался обойти. Я тоже входила в его планетную систему, и у меня была своя орбита, которой я должна была держаться. Это было непросто, не всегда просто, но я старалась, иначе он терялся, становился даже беспомощным.

– Вы любили его?

– Наверное.

– А он вас? Как вы считаете?

– Думаю, я в его системе координат занимала важное место. Основополагающее, пожалуй. Для него вообще семья очень много значила. Своих родителей он практически не помнил, его тетушки воспитывали.

На прощание, уже в прихожей, она сказала:

– Спасибо, что вы меня о Саше расспросили. Я давно уже ни с кем не говорила о нем. На днях даже испугалась, что не помню, какого цвета у него были глаза. Бросилась фотографии смотреть.

«Да на тебя же сейчас и смотрят его глаза!»

– Всего доброго.

– Вы позволите зайти к вам еще раз, перед отъездом? Очень хочу вашего сына увидеть.

– Да, конечно. Созвонимся.

– Вы работаете?

– На следующий год пойду. Я физику преподаю.

Он знал, что она смотрит на него из окна, но не обернулся.

За пятнадцать минут до часа, то есть до обеденного перерыва, он уже был в «Му-Му». Взял чай с салатом и ждал, когда же придут. Они опаздывали, он нервничал.

В начале второго явились наконец Лара с Надей и заняли очередь. Он напряженно прислушивался к их болтовне. Они говорили пустяки, но эти пустяки казались ему важными, значащими.

Лара рассказывала о мальчике, с которым встречается ее дочь.

– На вид ему лет двадцать, на самом деле пятнадцать, а внутренне он совсем еще ребенок. Манька вертит им. Я ей говорю, смотри, Манька…

Костя отлично помнил эту самую Маньку, ее приводили к ним на Новый год лет пять назад, она объелась сладкого и уснула прямо за столом. И Саша относил ее в маленькую комнату на кровать. Его руки помнили тяжесть ребенка.

Подошли остальные: Миша, Кирилл, Олег, Инна. И незнакомый какой-то паренек с ними.

Они сели за стол у подвального окна, за которым только ноги прохожих были видны и автомобили. Автомобили останавливались на светофоре, и взгляды сидящих в них и сидящих в кафе могли встретиться. Костя ковырялся в салате. Он не слышал, о чем говорят бывшие его коллеги, он только наблюдал за их лицами, улыбками, жестами. Новенький паренек стеснялся и больше молчал и ел. Кирилл с Мишей что-то обсуждали, наклоняя друг к другу головы, наверняка футбольный матч. Надя закурила и засмотрелась в окно, а на нее засмотрелся пассажир «БМВ». Но включился зеленый, и «БМВ» увез пассажира, и Надя отвернулась от окна, погасила сигарету.

Костя не стал дожидаться, когда они доедят, вытер губы салфеткой и встал, сдвинув тяжелый стул. Стулья в «Му-Му» очень тяжелые.

Он прошел по узкому тротуару мимо окна, за которым они сидели, ели, говорили о самых обыкновенных вещах, и все это было от него далеко, как на другом конце Вселенной, все это было ему еще интересно, но уже недоступно. А новенький паренек наверняка взят был на его место, и сидел за его компьютером, и чай пил из его кружки, почему бы и нет. Кружку подарили на прошлый день рождения, и на ней нарисована была пагода.

До вечера Костя прошел по своим прежним местам, по улицам, которые любил, с которыми связывали воспоминания. Улицы все были на месте, а прошлой жизни уже не было, так странно. Впрочем, и они были не совсем на месте, не совсем на прежнем месте, а как будто чуть-чуть сдвинулись, и Костя бродил в искаженном мире.

Стемнело. Костя вошел во двор. Перед ним стоял дом, в котором он снял комнату. Темнело за старым кленом ее окно.

В окне кухни горел свет. И Костя представил хозяйку: как она подбирает со сковородки яичницу с колбасой и губы ее испачканы в желтке, а лицо лоснится. Старый холодильник дрожит от напряжения. Тараканы затаились в щелях.

«Зачем мне туда?» – подумал Костя. И отправился со двора в метро. Машину он оставил в Медведкове, на платной стоянке.

Ночь едва настала, когда он выехал за МКАД.

Он убедился в самой банальной вещи на свете: прошлого не вернешь, прошлое не догонишь, помять о тебе исчезнет и даже жена не вспомнит цвет твоих глаз, разве что глаза сына ей напомнят.

Он осел в Новосибирске, где проходил когда-то практику в НИИ. Самого НИИ уже не существовало. Костя купил диплом и устроился программистом, снял нормальную квартиру, обзавелся знакомствами. Со временем думал жениться. Он и сам стал забывать о первой половине своей жизни. И придуманная Василь Андреичем биография казалась более реальной.

Иногда, особенно почему-то зимой, он просыпался посреди ночи. Одна и та же мысль приходила ему в голову. Как идет он в театр – он не ходил в театр! – в антракте берет в буфете рюмку водки, отступает от стойки и сталкивается с человеком, который говорит ему растерянно:

– Здравствуйте.

Далее ход событий разветвлялся.

В одном варианте с Сашей здоровался тот, кого он принял когда-то за Бориса Самуиловича. Они вновь столкнулись, и он узнал в Косте человека из своей прошлой жизни. Изобретенная Василь Андреичем внешность нечаянно совпала с внешностью реального человека.

В другом варианте поздоровавшийся с Костей тоже находил в нем знакомца из своего прошлого. Удивительно, что это прошлое совпадало с придуманным Василь Андреичем – даже в мелочах.

Костя был вымышленной фигурой и боялся совпадения с реальностью. В случае такого совпадения его существование становилось проблематичным.

Костя уходил на кухню, ставил чайник. Выпив чаю, он успокаивался и возвращался спать.