Дневники Алексея Злобина см.: «Искусство кино», 2013, № 6, 2014, № 1–2. 

– Эльдар Александрович, это Алексей. 

Смотрю на часы: «13.13» – неплохо. 

– Я снимаю последнюю картину – жду маразма и не хочу стоять с протянутой рукой. Пусть молодые просят денег. Пока могу, надо успеть снять «Андерсена».

Поинтересовался опытом. Услышав о Германе, сказал:

– У вас суровая школа.

БОЛЬШЕ МОНСЕРРАТ КАБАЛЬЕ

Тянется, тянется невеселая, хмурая подмосковная дорога. Зябко и обувь летняя; пока бежал к машине продюсера, продрог и замочил ноги – осень. Едем в грязно-белой «Волге» в какое-то Мураново, по Ярославке пятьдесят верст. По пути встречаем художников. Теперь дождаться Рязанова и ехать дальше. Оказывается, Мураново – поместье Тютчевых – Баратынских – Аксаковых. Хорошая компания, хороший эпиграф к началу работы на картине «Андерсен. Жизнь без любви».

Зеленый «Опель-Астра» сворачивает с шоссе, прокатывает мимо нас. Едем следом.

Детские музейные воспоминания: тапочки в вестибюле. Надеваю большие войлочные на резинках и из теплого предбанника шаркаю в залы усадьбы.

Портреты на стенах. Провожающая нас женщина подробно рассказывает историю трех семейств, сыплет именами, датами, встречами, катастрофами, разлуками, обидами… Для нее всё – живое. За каждой фамилией нажитое отношение и ворох ассоциаций. Рассказывает, как стихи наизусть читает:

– А эти двое, муж с женой, не оставили ни строчки переписки – они не разлучались ни на день, всегда были вместе… Этого расстреляли в Казани, несмотря на просьбы горожан о помиловании: семь раз избирался главой дворянского собрания, очень был любим всеми – настолько, что комиссары не воспротивились выдать тело для захоронения… Последний Баратынский.

В одном из залов я невольно оглянулся: за стеклом в углу образ Корсунской Богоматери. Он трижды снился хозяйке дома, стали искать и обрели икону где-то на чердаке.

Я слушал, тут же забывая только что рассказанное, каждый новый факт вышибал предыдущий.

– Туркестанова, красавица – вот ее портрет, – была женой Мики Морозова, того самого – серовского. Сына назвали тоже Микой. Трижды арестовывалась, но отпускали. После третьего ареста сошла с ума. Когда открыли дело для реабилитации, прочли в протоколе: «Я верующая, поэтому вряд ли смогу вам чем-то помочь», – трижды отказывалась сотрудничать с НКВД.

При усадьбе махонькая деревянная церковь с множеством святынь.

Но главная святыня – эти женщины. Они все чем-то схожи, у них лица умытые, не забрызганные суетой, – хранительницы. Я будто впервые услышал это слово. Раньше встречал в музеях: старший хранитель, младший хранитель, хранитель отдела живописи… Но здесь речь идет о призвании, о призванности; они с ангелами в омонимическом родстве. Хранители.

Светлана Андреевна – полная, добрая, скромно одетая, духовная дочь Александра Меня.

– Знаете, о каком храме Галич пел «Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом…»? Вот проезжаем, смотрите: справа от дороги маленькая кладбищенская церковь – это приход отца Александра, там же его могила.

…Сейчас у нас настоятель иеромонах. Рядом военная часть, откуда мальчишек в Чечню забирают, он их батальонами крестит. А потом они возвращаются, не все… Как-то сижу у домика своего в усадьбе, перед скамьей кусты и дорожка. Идут над весенними кустами бритые головы. Глаза опускаю: ноги в армейских ботинках чередуются с костылями и палками. Они из части к нам помогать ходят.

Я видел этих ребят: в подвале под храмом у входа военные куртки, а за столом внизу, в окружении мешков с картошкой, они обедали.

– Был мальчишка один, очень к нам тянулся, он из совсем простых, из деревенских, но руки золотые – делал куклы для Сергиева Посада… двадцатилетний, высокий, красивый. Потом… помните случай с сергиево-посадским ОМОНом, когда его свои же по ошибке расстреляли? Кто-то дал неверную информацию, мальчики ехали в грузовиках даже без бронежилетов… Вот и наш там был.

Пятьдесят километров до города плетемся в пробках, она все говорит, говорит, а я наслушаться не могу этой переполненной словом женщины…

Дом в Козицком переулке, длинные коридоры и справа-слева клетухи по тринадцать метров: крохотная кухня и спаленка. А душ-туалет общие, в конце коридора. Это в самом центре Москвы, рядом с Елисеевским; блошатник Кремля, еще в 20-е годы построен: стенографистки, уборщицы и т.д. Вот там она живет. Каждое утро затемно едет электричкой по Ярославке, потом грузовой «Газелью» до Муранова своего. Сейчас мы ее подвозим «с шиком» на грязно-белой «Волге».

– Моя соседка, ей за девяносто, начисто в маразме и не помнит ничего, один эпизод только повторяет без конца: как идет она молоденькая вечером с работы, а на скамеечке три красивых кавказца ей руками машут: Сталин, Енукидзе и Орджоникидзе. И по имени ее зовут так задорно. Имя свое, впрочем, она путает – то Леночка, то Зиночка.

– А где же вы держите книги, в тринадцати-то метрах?

– У меня нет книг, заработки не позволяют. Только Библия. Но в усадьбе громадная библиотека. Я за тридцать пять лет ее всю прочитала – прижизненные издания современников Федора Ивановича. Остальное – по знакомым. Когда читать нечего – молюсь.

Я пригласил ее на Иринин[1] концерт.

– Пусть ваша супруга к нам в Мураново приедет… и споет. У нас рояль старинный, еще хозяйский – в отличном состоянии.

Ближайший к Козицкому переулку храм – церковь Космы и Дамиана. Я часто там бываю, Светлана Андреевна тоже. Ей указали этот храм в Париже, когда стало некуда идти, – после убийства отца Александра Меня.

Странное совпадение. Мой, пока первый, маленький фильм – о стороже в пригородном садоводстве, который уехал из города и хранит чьи-то дома. И вот женщина в подмосковной усадьбе – хранительница.

Фамилии у обоих – Долгополовы.

Эльдар Рязанов и Вячеслав Тихонов на съемках фильма «Андерсен. Жизнь без любви»

3 АВГУСТА 2006 ГОДА

«Предчувствиям не верю и примет я не боюсь…», но две подаренные мурановские иконки по нашему возвращению с гастролей лежат на полу. Сквозняк?

Звоню, узнаю: 26 июля в Муранове случился пожар. Мы как раз были в Калиште – македонском монастыре на берегу Охридского озера, купили Светлане Андреевне банку монастырского варенья. Ночная гроза; молния ударила в крышу усадьбы. От детской «тужиловки» огонь метнулся к архиву Аксакова. Стокилограммовый шкаф Светлана Андреевна в одиночку вытащила во двор, потом вынесла Корсунскую икону в громадном киоте… Сбежалась деревня, тушили всю ночь, многое спасли. Но был ливень, большая часть редчайших экспонатов пострадала от воды.

Сидит Светлана Андреевна на пепелище, смотрит на ящики, закрытые полиэтиленом…

– Двадцать пять лет каторги, ни семьи, ни детей и в конце жизни – плаха.

Только молиться остается, чтобы сил ей хватило выжить, потому что без нее все это никто вообще не поднимет, не восстановит. Каково ей в пустых залах обгоревшей усадьбы, где не было ни революционных погромов, ни фашистов…

Алеша Муратов, младший потомок, через разбитое стекло шкафа доставал фарфоровый сервиз, подаренный императрицей, порезал руку, и кровь пролилась в фарфоровую чашу, смешалась с дождевой водой. Утром приезжал ответственный за пожарную безопасность, взглянул на руину поместья и умер от инфаркта. В доме настоятеля, в клетке, плачет спасенный ручной совенок Софокл.

Тихий августовский вечер стоит над всей этой печалью. На крылечке у Светланы Андреевны мы пьем чай с монастырским черешневым вареньем. Я верю, что все это поднимется. Музей горел, как вся Россия, получил от истории тавро. Главная икона храма «Умиление» – список с Серафимовской иконы – огненная икона. Серафим уходил в огне – пылала келья, невредимы оставались икона Богоматери и старец на коленях перед ней.

Светлана Андреевна рассказывает, как после выноса аксаковского архива в дыму упала в обморок.

– Приехали спасатели МЧС, а я уже там лежу. Выбежал мальчишка-солдатик: «Скорее, ей плохо!» Спасатели говорят: «Вы ее вынесите, и мы сделаем укол». «Но это невозможно», – кричит солдатик. «Почему же?» – «Вы когда-нибудь видели Монсеррат Кабалье? Так вот, наша Светлана Андреевна еще больше!»

Она смеется и с удовольствием доедает варенье.

Хранительница, храни ее Бог.

Андрей Юрьевич Толубеев в гримерке выписывает свой текст из сценария.

– Доброе утро, Андрей Юрьевич!

– А, привет, привет! – кивает он, будто мы только вчера расстались.

Я тоже приобрел эту привычку здороваться на всякий случай – мало ли, знакомы. Но мы здороваемся впервые, хотя, как ни странно, у меня есть свое отношение к этому человеку. Во-первых, он питерский, что в Москве нас уже сближает. Я часто видел его близко на «Ленфильме», когда работал у Германа и Сокурова, но это ему сейчас не вспомнится.

Важнее другое: на похоронах моего друга актера Николая Лаврова он говорил о несправедливости судьбы и о вечной памяти в его сердце; тогда же вспомнились его слова на панихиде по другому актеру, Коле Павлову, – тоже о памяти и несправедливости. Я еще подумал: «Он боится смерти». Андрей Юрьевич обязательно присутствовал на всех важных для театра и города событиях, он возглавлял тогдашний СТД – Союз театральных деятелей.

Еще школьником я видел «Салемских колдуний» в БДТ с ним в главной роли. Спектакль зацепил, актер тоже, но я быстро забыл об этом.

На «Золотом софите»[2] 2000 года я все ждал, что вспомнят Николая Лаврова, что непременно дадут какой-нибудь «Софит» памяти замечательного и могучего таланта, одного из градообразующих, если так можно выразиться, людей театрального Питера. Но Лаврова не вспомнили. Хотя бóльшая часть знакомых мне лиц были на похоронах и обещали помнить вечно. Я на вечность не замахивался, но их обещания помнил. Не помянул никто, и «Софита» – да разве ж в нем дело! – не дали. Просто не подумали об этом. А мне стало стыдно, ужасно стыдно за них за всех: не в Москве, где звезд полно и масштабы меряются всенародностью, а в Питере, где Николай Лавров был свой, родной, близкий, такой важный и такой нужный, – не вспомнили, забыли, замяли. И я громко сам себе сказал: «Не прощу!» Торжественный вечер вел председатель Союза театральных деятелей Андрей Юрьевич Толубеев.

Но мы все-таки были не знакомы.

И странно, я даже не вспомнил, не подумал об этом при встрече, а даже как-то тепло и нежно поздоровался с ним. Да и почему должно быть иначе?

…Он пришел в кадр один из первых, сел в кресло и все вертел в руках свой клочок с выписанным текстом – театральная привычка выписывать роль. Потом сняли общий план и стали готовиться к укрупнениям. Переставляли камеру, делали поправки. Я сел на корточки возле Андрея Юрьевича и слушал: он говорил с другим артистом, не помню о чем. Хорошо, что я дал ему стул, а то всю репетицию он простоял. И вдруг он смотрит в свой клочок и говорит: «Что-то я не помню этого текста, откуда он взялся…»

– Андрей, ты же пять раз уже произнес его в кадре! – удивился партнер.

– Что-то мне плохо… – тихо-тихо сказал Толубеев и наклонился.

Я почему-то сразу понял, что это серьезно. Он потерял сознание и уперся головой мне в плечо.

– Андрей Юрьевич, Андрей Юрьевич, дорогой, – не уходите! Подождите, держитесь!

Оглядываюсь на зама по площадке: «Немедленно вызывай «скорую»!»

Он на секунду пришел в себя, отстраненно посмотрел вокруг и снова поплыл. Прибежала медсестра, вывели его на воздух, расстегнули тугой воротничок адмиральского мундира. Он стоял перепуганный и бледный, прошептал: «Вот и звоночек…»

И я подумал, что повезло, если в таком возрасте это первый звоночек. Вот они, его слова о несправедливости смерти, – не ждал.

Мы шли в вагончик, шлепая по грязи, я все боялся, что с минуты на минуту он умрет, и не хотел этого, как личной потери не хотел. «Скорая» приехала через час: гипертонический криз и спазм сосудов головного мозга.

…Мы снимаем в залах Шереметевского дворца в Останкине, деревянный дворец-шедевр. Работаем под бдительным контролем хранительниц. Одна из них, самая строгая и дотошная: «Наденьте тапочки, закройте дверь, не пейте здесь кофе – нельзя!!!» Она абсолютный экспонат: на ней старинная, тридцатых годов прошлого века, меховая шапка, цигейковая шуба, валенки, и зовут ее Степанида Филипповна – привидение, призрак шереметевской экономки.

После обеда я обнаружил на дорогом наборном паркете клочок бумаги с текстом роли. Интересно, какие же Толубееву привиделись слова, что он удивился, будто не произносил их ни разу. Слева выписаны его реплики, справа – окончания реплик партнеров. Его реплики: «Тем не менее я, как это ни странно, нашел в вашей трагедии искры таланта. Марать бумагу и дышать – не одно и то же. Но какова милость Его Величества к неграмотному сыну сапожника». Эти слова обращены к Андерсену.

А вот реплики справа: «…вернитесь», «…дышать», «…право выбора»…

Многозначительный клочок бумаги. Чего только ни делала многозначительным угроза близкой смерти.

Два дня назад я думал, что попал на эту картину случайно, по ошибке. Стало вдруг чудовищно скучно. Теперь так не думаю. Хорошо бы научиться доверять случайностям. Вот так: случайно – значит, не по ошибке.

Три дня мы ездили в Мураново. С выбора этого объекта началась моя работа у Рязанова. И видимо, ради этой встречи я и пошел работать на «Андерсена…». И выразить это трудно, почти невозможно. До приезда сюда я изнывал от скуки, стыдился, что не востребован, что делать мне здесь практически нечего, что с другим ассистентом мы всю дорогу наступаем друг другу на ноги. В первый день в Муранове я принял окончательное спокойное и категоричное решение уходить, не тратить бессмысленно время жизни.

Как-то в разгар съемки, в потоке безоглядной суеты и нервного напряжения, когда перестаешь уже видеть что-либо вокруг и понимать, Светлана Андреевна вышла на крыльцо сторожки с ведром и попросила меня сходить за водой. Снежно и скользко, а колодец далеко. И я бегу. Поднимаю крышку короба, кручу ворот, скрипит цепь, плюхает в глубину ведро и тяжело идет наверх. Переливаю воду, шагаю и вдруг вижу деревню справа, а перед собой усадебный дом, заснеженные холмы над запрудой, на душу обрушивается внезапная сельская тишина. Я чувствую, в пределе ощущаю, что эта минута – настоящая. Что вся суета, работа, с такой важностью занимающая меня уже многие годы, – все это так незначительно. А вот набрать воды в колодце, идти с ведром по заледенелой дорожке – это настоящее. Что то, ради чего я живу эту минуту, кому-то нужно и сам я, стало быть, зачем-то нужен. Уже кричат, что пора продолжать съемку, собирать всех на площадке, а я иду с ведром колодезной воды. Не торопясь. Только бы не расплескать.

И я так же решительно остался на картине – нашел смысл. Не в процессе съемок, а в самом Муранове. Я шел по холодку в наброшенной на плечи куртке, в руке поскрипывало ведро, и вдруг: хорошо! как хорошо! Вспомнились Осташков, Трестино, Псковщина, мой дом в деревне Пундровка – я почувствовал, что в эту минуту живу своей, только своей жизнью. Что иду – куда хочу. И рядом идет Ангел. Хорошо в Муранове спускаться утром к реке мимо небольшой запруды и застать купание выдр: они кружат по воде мимо почернелых мостков, из соседней деревни собачий лай, на том берегу заиндевевший, посеребренный утренним морозцем лес, проглядывает солнце, дышится полной грудью, спокойно. И хорошо помнишь свое имя – это Ангел рядом идет.

Эльдар Рязанов на съемках фильма «Андерсен. Жизнь без любви»

И еще – маленькое чудо: через неделю после съемок Ира спросила: «А как твоя хворь?» У меня от нервов начался тик и кололо в груди. Я стоял в Муранове перед началом смены перед Корсунской фамильной иконой и думал: неужели она действительно исцелила всех мурановских домочадцев? Вот с этой минуты хворь прошла.

Я понял: смысл все равно всегда не там, где я его ищу с серьезным видом. Вы – соль земли. Не земля, а вы.

Водители у буфета, пока идет съемка, часами трындят – вспоминают подружек, считают деньги, свои и чужие. Времени много, да и дней впереди немало, и разбавляют они свои нехитрые темы матом, унылым, примитивным, повторяющимся, будто едят все один кем-то выброшенный, заплесневелый батон. А к буфету то и дело подбегают барышни в буклях и платьях позапрошлого века, они выглядят милее и изящнее в этих нарядах, сами себе нравятся, и только матерок, сквозящий у буфета, остужает и трезвит их.

Толстый Вася (самый главный! водитель продюсера!) до сих пор дуется на меня. В Муранове из груды оставшихся обедов я взял порцию мяса и понес собакам – большому терьеру, который сидит на цепи возле бани, и его дружку Куроеду. У Куроеда морда будто в птичьих перьях, и он действительно время от времени крадет кур. Его маманьку и брата за этот грех уже застрелили местные. Он шарахается от людей, приятельствует только с черным терьером. А ко мне подошел и даже дался погладить. Вот им-то я понес обед. Надо было видеть удивленное и обиженное лицо Васи, когда я сказал, что несу еду собакам. Показалось на секунду, что он весь похудел и сдулся: «Как собакам?! Нет чтобы водителям оставить!» В коробках доверху было еще еды, но он переживал даже не потому, что ему не хватит, а потому, что его заставляют делиться! И с кем – с собаками!

Я слушаю их мат, пока наливаю себе кофе, пока мешаю пластиковой ложкой смесь порошков в стаканчике: сахар, сухие сливки, растворимый ужасный Nescafé. И вдруг подумал: ведь все же детьми были, детьми! Неужели эти мужики когда-то верили в Деда Мороза? И мне стало смешно до слез. С какой же легкостью человек распахивается, с каким приветливым радушием открывается всякой гнили, от которой всю жизнь нужно будет отплевываться.

Хромакей[3] бывает двух цветов – синего и зеленого. Это такой фон, вместо которого в киноматериал потом вставляется любое изображение. Сидишь в павильоне и пьешь кофе, а сзади хромакей, или, как раньше его называли телевизионщики, РИР. И вот пьешь кофе, потом в монтаже нажатием кнопки в компьютере фон исчезает и вставляют, например, Эверест. Ты как ни в чем не бывало сидишь и пьешь кофе на Эвересте. Еще когда с классом ходили к отцу[4] в студию № 1 сниматься в передаче, он предупреждал: «Ничего зеленого в одежде – будем снимать на РИР!» Я все хотел увидеть этот загадочный РИР: почему ничего зеленого? он что, лягушка, может потеряться на зеленом фоне? Оказалось, вся студия просто затянута зеленой тряпкой. Спустя годы в студии № 1 отец с Романом Федотовым снимал «Ричарда II». Там же отпевали Давида Карасика, легендарного режиссера Ленинградского ТВ. И уже никакого РИРа не было. Сегодня РИР называют хромакеем, но суть не меняется.

Мы собрались на съемку в клубе «Эльдар» – вотчине Рязанова на Юго-Западе Москвы. Снимали, как Алена Бабенко в слезах следит за влюбленным в Дженни Линд Андерсеном. Ни Андерсена, ни Линд на съемках не было: привезли две колонны, написали задник, как в Шереметевском дворце. Задник, изображающий фреску, все время колыхался; поставили Петю с листом оргалита, чтобы он имитировал стену за задником. Петя очень старался. Алена с тоской взирала в глубину пустого павильона, где рушилось эфемерное счастье ее героини, где плакал любимый мужчина от восхищения перед другой женщиной. Наверное, и зритель в этом месте вздохнет, а кто-то из особо чувствительных барышень достанет бумажный платок или омочит забытый попкорн, и без того соленый, непрошеными слезами. Но никто не подумает ни про Петю с листом оргалита, ни про нас грешных, скучавших в это утро, давящихся зевотой после трех выходных дней. Мне здесь очень скучно, очень.

И вот, наверное, почему. Когда отсняли марширующих игрушечных солдат, которых потом уменьшат и поместят на полку в магазин игрушек, стали готовиться снимать детей: мальчик и девочка будут эльфами, которые принесут Андерсену калоши счастья. Сделали специальные громадные калоши, огромный макет прихожей, одели детей в чудесные костюмы со стрекозиными крыльями. Снимать нужно на хромакей – костюмы были двух цветов, зеленого и синего. Съемка сорвалась. Костюмеров не предупредили, что будет хромакей, а сами они не подумали об этом – просто в голову не пришло. Дети-эльфы очень расстроились – им так понравились их чудесные костюмы; дочка Жени Крюковой чуть не плакала.

А группа в целом была рада – смена закончилась неожиданно рано. Художник по костюмам улыбнулась заговорщически: «выставляйте бутылку за раннее окончание смены». Я даже не сразу понял, о чем она говорит, в голову не могло прийти, что срыв съемок кого-то может порадовать. Я вспомнил, как по студии № 1 между рядами парт ходил отец и убирал из кадра все зеленые предметы: тогда, много-много лет назад, не дай бог, если что-то не получится, придется переснимать. А на макушке его от быстрой ходьбы вздымалась хохолком плохо приклеенная гримерами накладка. Ему даже никто не сказал об этом, все тихо хихикали.

Надо мной тоже.

Эльдар Рязанов и Людмила Гурченко на съемках фильма «Карнавальная ночь–2, или 50 лет спустя»

«КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ–2»

Кадр: пустой автобан, засыпанный окурками. Еду в рань-раньскую на съемку новогодней халтуры. Кто мне потом вернет этот ноябрь, если я сам его тороплю? Единственное вялое утешение – без меня здесь было бы хуже, труднее. Кому? Да хоть той же массовке в двести девяносто душ. Ассистент Гриша работал с ними старательно, но неумело, пересказывал сценарий, объяснял события, чтобы добиться их реакции. Это бредовый подход. Нужно находить непосредственные раздражители, вовлекать их в здесь и сейчас творящуюся ситуацию. Я не хотел идти на эту картину. Во-первых, потому, что уже совсем не хотел никакой картины, кроме своей, а во-вторых – ужасный сценарий. Много остроумного, есть неплохие номера, поводы для актерской импровизации, но при этом масса пошлости, банальности и вещи, с которыми я категорически не согласен. В новогоднюю ночь омоновцы захватывают Дом культуры, который куплен бандитами: уже идет праздник, гости в радостном настроении, а вот теперь всех разгоняют. Странно для новогодней комедии. Я сказал Рязанову: «Вам, Эльдар Саныч, такое уже не страшно, а нам что делать? Вот вы напророчите, а нам расхлебывать…»

Гриша дрючит массовку реагировать на приход ОМОНа: «Всем испугаться! Представьте, что это захват «Норд-Оста».

Нет! Нужна провокация, нужно замешательство. Объявляю перерыв, но запрещаю выходить из павильона. Операторы тайно направляют камеры на публику, которая расслабляется и мечет со столов исходящий новогодний реквизит. Выбегаю на сцену и начинаю страшно орать, что все будут оштрафованы, что никто не получит зарплату, что у Рязанова украли кошелек и сейчас будем искать виновного, всем немедля сесть на свои места и смотреть на меня внимательно, я по глазам вычислю вора, и уж ему несдобровать! Впотьмах за публикой беззвучно ржет съемочная группа, я поворачиваюсь к оператору, тот показывает пальцами: «о’кей».

– А теперь действительно перерыв, кошелек нашелся, и я прошу прощения за свои дурные вопли. Спасибо, мы сняли замечательную реакцию, вы – лучшие!

Потом снимаем мычащую арию из «Набукко» Верди – хор евреев перед казнью. На сцене шестьдесят человек поют не открывая рта. В зале триста. Как умеют корчат в меру тупые трагические лица. Смотреть на это невозможно. Я прошу всех сесть ровно, чтобы ни у кого не было позы «нога на ногу» или «развалясь». Всех успокаиваю и просто прошу, чтобы слушали музыку и думали о том, чтобы этот кошмар никогда не повторился: «Норд-Ост», Беслан – пусть мы все сейчас вместе об этом подумаем. Арию давали три раза подряд, операторы меняли точки и снимали крупные планы – никто не соврал, получилось очень выразительно. Потому что людям нельзя врать – они сразу врут в ответ. А когда по-честному касаешься болевых точек, всегда дождешься человеческой искренности.

Ассистента Гришу я люблю. Он просто замордован безумным графиком. Получается «лишь бы снять». А «лишь бы снять» – так нельзя.

Час «икс», роковой и переломный. Снимаем номер Рязанова и Эммы Валериановны – его жены и редактора. Почти во всех картинах Эльдара Александровича есть виньетка – эпизод с его участием. А в данном случае участие семейное: пожилой кавалер благодарит свою спутницу за годы ангельской верности. Вот в высоких тростниках скамья, под прощально-сопливую песню они ходят и что-то зажато изображают. Рязанов нервничает, забывает текст, не может распределиться. Попросил изгнать всю публику. Снимаем дубль за дублем, мрачно, не решаясь сказать шефу, что получается неважно, плохо. Он смотрит снятое и начинает жестко рычать: «Говно, бл*ди, мерзавцы! Столько дублей, и ни одного крупного плана!» Но ведь при этом ни одного полностью снятого дубля, о каких крупных планах можно говорить? Он орет, явно сбрасывая скопившееся напряжение тревоги и зажима, и после хорошего кровопускания всей группе лучше исполняет номер.

– Лёша, когда я выхожу, зал должен отреагировать так… ну, понимаешь, они видят того, кто снял первую «Карнавальную ночь»!

Я отрепетировал с залом овацию. Снимаем дубль. Он зовет меня на сцену. Иду понуро, уже не знаю, каких зуботычин ждать, и думаю, молюсь про себя: «Я уже не могу с ним говорить, Ангел мой, иди впереди меня!» И в эту секунду звонит мобильник. А я уже поднимаюсь на сцену, и Рязанов в гневе стоит и поджидает: «Что еще, о, что еще?!» Я зажимаю визжащий телефон. «Да, Эльдар Александрович, я вас слушаю…» И он с досадой взбесившегося ребенка:

– Неужели ты не понял: когда я выхожу, они все, вся массовка, должны встать!

– Ну так и сказали бы сразу…

Мне стало стыдно и тяжело, и я изо всех сил постарался не выдать этого чувства, просто, чтобы его не обидеть. Боже, какое несчастье и какая ничтожная тщеславная мелочность… Конечно, они встанут. Я скажу, и они встанут. «Массовка в съемочном павильоне! Встать!»

Алексей Злобин на съемках фильма «Карнавальная ночь–2, или 50 лет спустя»

МАЗУРКА ДВОРЖАКА

…С утра по радио пилят, солирует японка с будапештским оркестром…

…Будапешт, Рождество… Какого года? Ну, может быть, как раз когда с Рязановым закончили «Карнавальную ночь–2» той давней бесснежной зимой…

…Оркестр нажал, представилось, будто всем составом вышли на лед, стали кружить на коньках с солисткой-японкой, со всеми своими инструментами. Вот это точно Рязанов! Наш последний съемочный день «Андерсена…» на катке у Тимирязевской академии. Артисты кружили по льду, у Мигицко не очень получалось: цирковой медведь. Но он, Андерсен, и должен быть нелепым, этот сказочник при австрийском дворе… Австрия, Вена, Будапешт. На дворцовом пруду в Будапеште не было льда, он не замерзает, там теплые источники и много птиц – утки, лебеди, нырки; снова Андерсен, птичий двор, «Гадкий утенок»…

Я как-то смутно, не в фокусе помню Вас, Эльдар Александрович, во всем этом кружении съемок, Вы будто заставлены суматошным процессом, Вы одинокий и не яркий. При знакомстве сказали: «Как вы молоды, Алексей, у вас еще все спереди!» И пояснили: «Эйзенштейн когда-то сказал мне так же».

Последовало рукопожатие, в который раз соединившее меня с Великим немым в лицах его основателей, с началом века уже минувшего, уже прошлого… – шел новый век, младенчески пищало третье тысячелетие. Эйзенштейн целовал руки юной Наталье Трауберг, хотел снимать ее в роли Анастасии, жены Грозного; она целомудренно отказалась, Сергей Михайлович с сожалением шепнул: «Не сомневаюсь, с вами будут связаны пути великой русской культуры». Так и вышло, она потом молилась за них за всех – за Леонида Трауберга, Козинцева, Эйзена. Мое знакомство с ней – счастье. Светлана Долгополова, мурановская хранительница, привела в дом в Чистом переулке к Наталье Леонидовне.

Со Светланой Андреевной встретился благодаря Вам, Эльдар Александрович, – в первый день работы, на освоении интерьера в поместье Тютчева. Потом съемки, Вы вышли на зимнее крыльцо, где лампочка ослепла, лопнула от мороза, и грохнулись с лестницы – я поймал Вас, благо рядом стоял, а Вы зло процитировали: «Умом, бл*дь, не понять, аршином не измерить! Хоть бы лампочку вкрутили!» Горин про Вас шутил: «Эльдар Саныч уникален тем, что дольше часа перегоревшей лампы в его доме не будет – исправит, заменит». Вы покрикивали на группу, дразнили лентяями, подгоняли.

– Эльдар Александрович, не надо гнать! Если вы дали распоряжение, допустите, что какое-то время нужно на его исполнение, что мы не у вас в голове живем, где все происходит со скоростью мысли!

Вы проворчали: «А Злобин умный…»

Часто ругались: на журналистов за идиотские вопросы; на правительство – что страна не та; на группу – что бездари. Просто почти все, с кем Вам было интересно, уже ушли.

Каждый Новый год я звонил Вам и сообщал, что в «Иронии судьбы...» артисты играют все лучше. Вас это радовало. Вы смеялись, а я любил, как Вы смеетесь.

Были ли Вы добрым?

Трижды обращался к Вам с разными несложными просьбами, но как-то не получилось: «Лёша, я сам побираюсь на кино, только мне нужны гораздо бóльшие суммы», «Лёша, в нашем клубе могут выступать только знаменитые артисты, но я обязательно приду на ваш концерт куда-нибудь»… Подписать заявку на поддержку издания моей о Германе и Фоменко книги тоже не получилось. Я с досадой вспомнил, как Вы дарили свою, просили остаться, довести картину, на которой я уже белел от скуки.

А потом была «Карнавальная-2». Я прочел сценарий и ужаснулся. Отказать не мог – Вам-то откажешь! – сбежал в Питер снимать свою коротышку, а потом все равно позвали: «Спасай!»

Левым ухом Вы слышали хорошо, правым – почти никак. Слева сидели хвалители и поддерживатели, справа, как правило, я с какими-то своими замечаниями.

Дружили мы? Было ли мне интересно, был ли я Вам поддержкой?

– Лёша, неужели вы не понимаете, что, когда я выхожу на сцену, массовка должна встать и аплодировать, ведь перед ними создатель первой «Карнавальной ночи», легендарной!

Я поднял массовку, отрепетировал бурную овацию и в досаде пошел из павильона. У двери что-то полилось мне на голову – пьяный осветитель мочился с галереи, с шестиметровой высоты на ассистента легендарного режиссера – смешно!

Последний раз виделись на «Нике». Вы вручали Герману «За честь и достоинство» – стояли оба на сцене обнявшись. Потом за кулисами я подошел поздороваться.

– Это Лёша Злобин, – подсказала Ваша жена.

Вы почти не видели, да и темно было.

– Здравствуй, Лёша, как дела?

Дружили мы?

Ну было кому позвонить в Новый год, пожелать здоровья.

Я не пошел сегодня на прощание с Вами – много там и без меня будет людей.

На съемках фильма «Карна вальная ночь–2, или 50 лет спустя» 

У кормушки за окном кружат-пляшут синички и воробьи.

Кружат на тимирязевском катке артисты на коньках.

Галдит, кудахчет, крякает рождественский дворцовый пруд в Будапеште.

За всей шелухой быта, съемок, работы, возраста, немощей и честолюбия было настроение.

Оно и захватывает сегодня, вся эта лирика непогоды и нежность уходящих мгновений.

Прощайте, Эльдар Александрович.

Мазурка закончилась.

А Вас ждут друзья.

[1] Ирина Евдокимова – актриса, певица; жена Алексея Злобина. – Здесь и далее прим. ред.

[2] «Золотой софит» – высшая театральная премия Санкт-Петербурга.

[3] Хромакей (англ. chroma key, буквально «цветовой ключ») – технология совмещения двух и более изображений или кадров в одной композиции, цветовая рирпроекция, использующаяся на телевидении и в современной цифровой технологии кинопроизводства. Во время съемок объект помещается на однотонный цветной фон. При совмещении в кадре объекта с фоном во время записи сцены или при монтаже вместо фона можно поместить другое изображение. Также в повседневной жизни хромакеем называют сам экран, на фоне которого снимают. Самые распространенные цвета, использующиеся при проецировании, – зеленый и синий (голубой).

[4] Евгений Злобин (1928–1997), отец Алексея Злобина, работал режиссером на Ленинградском телевидении, вел студию народного театра при Выборгском Дворце культуры, преподавал в ЛГИТМиКе на режиссерской кафедре и кафедре телевидения.