Третий венецианский репортаж Зары Абдуллаевой – о картине «Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни» Роя Андерссона.

Премьера последней части трилогии Роя Андерссона о живущих (The Living Trilogy) «Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни» (En Duva Satt På En Gren Och Funderade På Tillvaron), оставляет открытым лишь один вопрос: оценит ли жюри это идеальное для венецианского фестиваля произведение искусства?

Свой триптих шведский сверхреалист завершил самой печальной комедией на свете, состоящей из 39 эпизодов, отсылающих к работам Отто Дикса и Георга Шёльца, к тем художникам, кто ознаменовал направление Новой вещественности или объективности (NeueSachlichkeit). Но живописные композиции Андерссона с глубиннейшими мизансценами, абсурдистскими диалогами, в которых хохот и хоррор немыслимы друг без друга, заставляют вспомнить и Беккета. Андерссон – его наследник по прямой, последовательный и лишенный подражательных позывов.

«Голубь…» начинается с короткого трехчастного пролога о смерти – прелюдии к путешествию Сэма и Йонатана, Дон Кихота с Санчо Пансой (так уведомил режиссер), по кафе, барам, офисам Гетеборга, а также по разным эпохам (Карла ХII и 1940-м). Три смерти, засвидетельствованные Андерссоном, – ключ к его художественной вселенной, пропитанной юмором, трепетом и драматизмом, – коренными свойствами человеческого существования. В частности, шведских обывателей, униженных, плаксивых, смешливых и таких же, как все люди на земле, если б их решил снимать Андерссон или, скажем, Зайдль, тоже не чужой художник среди коллег по NeueSachlichkeit.

«Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни», трейлер

Первая смерть настигает анонимного шведа перед ужином. Посреди уютного мирка, скучного, нужного и повседневного. Стол накрыт. За окном снежок кружится. Жена анонима на кухне копошится. Заурядный человек открывает бутылку вина, тянет-потянет пробку штопором и затихает от сердечного приступа. Вторая смерть ждет старушку на больничной койке, окруженную великовозрастными отпрысками. В руках умирающей сумочка, где хранятся все ее драгоценности, деньги, на которые рассчитывали дети, золотые часы почившего мужа. Такова ее воля – взять сумочку на небеса. Но там, раздражается один из отпрысков, менее подвластный безумию, чем его родственники, «у тебя будут новые драгоценности». Третья смерть находит человека, только что оплатившего еду в кафе, аккурат у барной стойки. Барменша, глядя на полную тарелку, стакан с пивом, задает, не моргнув глазом, вопрос, «что ей с этим делать, ведь все оплачено, и не хочет ли кто-то бесплатно воспользоваться?» Из публики возникает смельчак, желающий пива.

Гротескность Андерссона лишена агрессивности. Напротив – она удостоверяет хрупкость, наивность и безобидность этих шведских типов и типажей, грустных неудачников, незадачливых клоунов, не ведающих о своем амплуа. Как Владимир и Эстрагон в «В ожидании Годо». Эта пьеса – неизменный источник вдохновения для Андерссона, образец унивесальности, лаконичности, непонимания между людьми (персонажами). И, как ни странно, тривиальности. Понятие «тривиальности» приобрело для Андерссона фундаментальное значение. Эта та простота, немыслимая, беспощадная и щемящая, в которую он надеется впасть без ссылки на русского поэта, нобелевского лауреата. Именно ее, т.н. еретическую поэтичность, он демонстрирует в одном из 39 эпизодов, преисполненном нетривиального саспенса. На концерте в школе не совсем здоровых детей на сцену выходит девочка и прозаически рассказывает «выученное стихотворение» о том , как голубь сидел на ветке.

– Что же он там делал? – спрашивает учитель. – Отдыхал и размышлял. – Разве голуби размышляют? – У него не было денег. – Что было потом? – Он вернулся домой. (Конец эпизода.)

«Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни»

В другом эпизоде расстроенный Йонатан – по амплуа плакса – вопит в ночлежке, где он проживает с напарником, «разве правильно использовать людей только ради собственного удовольствия»? Вахтер выбегает из своей каморки, напоминая, что обитатели ночлежки спят, им рано вставать на работу – мы в этом пространстве никогда никого не увидим. А Сэм успокаивает охранника, объясняя, что его подельник захотел немного пофилософствовать.

Настало время сказать, чем же занимаются два белых клоуна (персонажи всех фильмов трилогии Андерссона являются на экран с набеленными – больше-меньше – лицами), скрепляющие отдельные, самодостаточные, универсальные, концептуальные эпизоды о being of human being. Это парочка «корабейников». Товар у них специфический, но необходимый, чтобы доставить людям радость. Именно так они говорят. Продают они челюсть вампира с длинными клыками, мешочки, из которых раздается хохот, маску однозубого человека. Но эти бедолаги не могут получить денег в магазинах, которые отоваривают. В одном рыдающая продавщица не имеет денег, ее крошка- сын ползает на полу, а муж валяется безработный на койке за дверью. Другого магазина вообще не найти, хотя у Кихота с Пансой есть точный адрес, но означенной в нем улицы нет. В поисках пропавшего магазина они заходят в кафе, куда является Карл ХII со свитой и войском по пути в Полтаву. После череды эпизодов Андерссон покажет их в новой сцене возвращения домой и в мизерабельном виде. Воссоединит и умножит абсурдность свихнушейся реальности и проигравших людей. В еще одной картине-эпизоде Андерссон снимет человека в опустевшем перед закрытием кафе: он завопит, что несчастен, потому что был всю жизнь жадным. Так шведский поклонник философа Левинаса вкрапляет в новый фильм и мысль об утрате/необходимости людской солидарности.

«Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни»

Ультрареализм Андерссона поражает не только композиционным перфекционизмом, захватывающей оптикой художника, посылающего воздушный поцелуй и Эдварду Хопперу (взгляд с улицы через окно в кафе сжимает сердце и вызывает улыбку), глубинными мизансценами, но чарующей человечностью, лишенной сентиментальности, иллюзий и псевдосоциального нарциссизма. Но не «жажды жизни».

Полная версия материала будет опубликована в 10 номере ИК.