Сон гнома. «По трущобам», режиссер Михаэль Главоггер

«По трущобам» (Slumming)

Автор сценария и режиссер Михаэль Главоггер

Оператор Мартин Гшлахт

Художник Гилберт Петутшниг

Композиторы: Петер фон Зибенталь, Даниель Жакоб, Тиль Уайлер, Уолтер У. Сикан

В ролях: Паулюс Манкер, Аугуст Диль, Михаэль Островски, Пиа Хирцеггер и другие

Соор 99, Lotus Film

Австрия — Швейцария

2006

Вероятно, английское словечко slumming можно перевести как «валандаться-черт-знает-где». Чем, собственно, и занимаются два персонажа фильма Михаэля Главоггера под названием «Slumming», которое в более каноническом варианте звучит «По трущобам». Алекс — клерк на высокой, но (удивительным образом) необременительной должности, юноша несколько скованный, завистливый и очарованный своим старшим другом Себастьяном. Себастьян — фигура, преисполненная возрожденческого оптимизма: так уж повезло с натурой, природной улыбчивостью, умением расположить к себе собеседника и случайно полученным наследством. Себастьян — заводила в веселых проделках, которыми он и Алекс украшают свое бытие: они разыгрывают мирных обывателей. В духе мальчиков Каев, которым уже попали в глаза ледяные песчинки.

Например, выходя из бара поздним вечером, друзья закроют его снаружи на ключ, а ключ выкинут в речку. А есть у них и целый проект: знакомясь с девушками в Интернете, они назначают им свидания в кафе. И, выслушивая признания о бестолковой жизни, фотокамерой, встроенной в мобильный телефон, делают (под столом) фотосессию о нижнем белье собеседниц. Шутки невинные и гадкие в равной степени. Значительно веселее становится, когда приятным зимним вечером им попадается на глаза бомжеватого вида господин не первой молодости, храпящий на лавочке в обнимку с бутылкой виски, в которой осталось лишь несколько капель расслабляющей влаги. Конечно, соблазнительно поучаствовать в сновидениях такого принца грез — например, выступить туроператором его сонных маршрутов и перенести с лавочки около вокзала в Вене на скамейку в приграничном чешском городке. И не «в лом» ради такого проникновения в «чужое виртуальное» проехать пару сотен километров — что озорники и делают — с похрапывающим путешественником в багажнике. Чтобы придать приколу «экзистенциальный» размах, Себастьян предлагает также забрать у забулдыги паспорт, а возвращаясь на родину, к тому же использовать этот паспорт по назначению — идентифицируя личность своего приятеля Алекса. Тот только рот открыл от удивления, а пограничник уже сверил фото с оригиналом — и пропустил. Шутка удалась. Зря социум пыхтит о том, что все под контролем, — прорех, как в дуршлаге.

Стиль холодноватого комизма, непредумышленного, спонтанного, которого автор фильма даже отчасти чурается (что выглядит особенно «мило»), соответствует органичной и артистичной меланхолии главного героя — Себастьяна. Далее по ходу развития сюжета стиль повествования будет напоминать романтическую сказку, на которую уповает второй главный герой — тот самый Кальман, который пытается выжить (без паспорта) в не родной ему

Чехии. А еще манера рассказа будет ориентироваться на серьезную и граждански ответственную учительницу по имени Пиа, в которую влюбится Себастьян и получит бескомпромиссный отворот-поворот в связи с его инфантильностью. Создается впечатление, что режиссера — в основном практикующего как документалист — чарует идея подчинять реальное пространство прихотям выдуманного им героя. Так сказать, превращать действительность в шлейф, сделанный из того, какими персонажи сами себя воображают.

Эту задачу Главоггер решает с неброским, но тщательно выверенным технологизмом. И именно в этом заключен экзистенциальный смысл рассказываемой истории: мир вокруг нас зависит от наших решений. И в мелочах, и не в мелочах.

Однако вернемся к событиям фильма. Кальман, никак не похожий на хрупкую девочку Элли, которая летала со своим домиком, а наоборот, похмельный и обрюзгший, переносится в чужие края и просыпается на привокзальной площади в неведомом городке, язык жителей которого он не понимает. Заметим, Кальман эпизодически появлялся в фильме и раньше. На титрах он разворачивал скандальный речитатив в вагоне метро, в целом посвященный тому, что жизнь людей «кидает»1. Далее выдавливал из себя целый литр раба — подрался с продавцом кукол, составлявшего своим товарам конкуренцию его, Кальмана, стихам. Тот пытался впарить свои строчки посетителям кафе. Но праздно выпивающие обыватели покупали свистящие игрушки с большей охотой, чем сомнительные вирши. Да, Кальман поэт. Мир перекочевал в сферу его воображения и подвластен его рифмам, а также ритмам. Стихи-куклы-драка-виски — скучно, неоригинально, плоско. А вот перелет во сне через границу любопытнее. Значит, где-то таится вдохновение. Или хотя бы отдохновение, которого и заслуживает Кальман на неведомой чужбине. Где воздух разрежен, как бывает высоко в горах, но там какие-то проблемы с кислородом, а здесь, на таинственной чужбине, нет наконец вообще никаких обязательств. Нет уже и паспорта у Кальмана, последней его привязки к бытию. Ничто теперь не мешает ему воспарить. К чему он и готовится. Он явно чувствует, что где-то неподалеку (от чужой дачи, куда он определил себя на постой и обрел колонну непочатых бутылок крепкого алкоголя), где-то неподалеку от деревянного домика, от заснеженного леса и замерзшей реки есть царство гармонии смыслов. А гармония эта беспокоит Кальмана в силу его поэтического призвания. Он несется навстречу фантомной ясности по льду — и проваливается в прорубь. Там, в ледяной воде, смыслы могли бы кристаллизоваться, а фильм кончиться. Но поэта выталкивает на поверхность группа игрушечных гномов (садовых гномов в красных шапках — вероятно, родственников тех игрушек, на которые Кальман нападал в начале фильма, а они оказались вовсе не злопамятны).

Итак, садовые гномы спасают несчастного поэта от гибели. Гномы начеку, когда поэты — на краю. Что может быть позитивнее этого «послания»? Если честно, то только если бы поэты были начеку, когда гномы — на краю. Однако у поэтов-эгоцентриков (за редким исключением) нечасто есть время на гномов… Но Кальман оказывается человеком чести: в финале он работает дворником в оранжевой курточке, то есть, как настоящий гном, включается в созидательную работу.

Фильм представляет собой хрупкую конструкцию, в которой все персонажи сказочные, а пространство снято в стиле документального эссе. Настолько документального, что чувствуется и влажность привокзального воздуха, и то, что у героя промокли ноги. Все персонажи остаются немножко «вещицами в себе», будто не поддаваясь камере документалиста (который навязывает им свои авторские желания, лишь отчасти оставляя некий зазор, некую свободу). А иной раз кажется, что все это — сон, который снится документалисту, уставшему провоцировать реальных людей на то, чтобы становиться необходимыми ему героями. (Во сне они легко поддаются.) И что тогда говорить, например, о наивности всей затеи? О чем иной зритель фильма мог бы говорить, а заодно витийствовать о сентиментальщине и проводить параллели с более жестким Ханеке, который не дает спуску инфернальным порождениям социума2. Вот только возникает вопрос: а что, если все, что мы видим в фильме, снится как раз гному?

1 Любопытно, что иные представители молодого поколения употребляют эту формулировку «о том, что жизнь людей кидает», пересказывая содержание пьесы «Вишневый сад».

2 Имеется в виду фильм «Забавные игры» о двух убийцах-«философах».