Zara Abdullayeva — Kristina Matvienko — Alexei Medvedev

There will be no catharsis

Scripts' Competition «Private Matter»-2010. Results. Moderated by Daniil Dondurei.

Anna Yablonskaya

The Pagans

A play.

Sergei Medvedev

It's all common here around

Vladimir Mirzoyev

Old senses nesting anew

IK enquette

Scripwriters’ answers.

Tatyana Bogatyryova

I know how to knit

A script.

Sergei Anashkin

Tales true and untrue

Denis Osokin

In fact let’s throw away all that jazz

Conversed by sergei Anashkin.

Denis Osokin

A duck on a drum

A book.

Natalya Repina

Маl'aria

A script.

IK enquette

Directors’ answers.

Leonid Korin

Contrebass

A script.

Денис Осокин. Утка на барабане. 2009

Читать

Весенний день. Большой городской проспект забит машинами. Выезжаю, пытаясь вклиниться в ряд. Никто не пропускает. Сигналят. Нервничаю, тихо и медленно выезжаю. Потом газую. «Форд» увидел поздно. Растерялся, начал вилять по дороге. Чьи-то руки резко крутанули руль вправо к обочине. Ногами на тормоз. «Форд» пытается уйти от столкновения. Уходит вправо, цепляет машину, потом другую. Встает.

Подробнее...

1. В чем вы видите главное отличие современных сценариев от классики — работ Гребнева, Лунгина и Нусинова, Клепикова, Дунского и Фрида, Рязанцевой, Финна, Миндадзе, Габриловича, Шпаликова и других мастеров? В каком направлении, по-вашему, развивается сейчас кинодраматургия (и развивается ли вообще)?

2. Сразу ли вы видите ваших героев в качестве киноперсонажей? На какой стадии работы подключается режиссер? Часто ли совпадает видение режиссера с вашим?

3. Какую роль вы играете непосредственно в процессе создания картины? Как строятся ваши отношения с режиссером?

4. Что вы чувствуете, когда видите воплощение вашего замысла на экране?

5. Сегодня все чаще молодые режиссеры предпочитают снимать картины по собственным сценариям. Как вам кажется, с чем это связано?

Николай Досталь

1. Какими бы талантливыми ни были наши классики, раньше они всегда были ограничены идеологическими и цензурными рамками. Сейчас же можно писать о чем угодно, как угодно и, к сожалению, делать это может кто угодно. Здесь есть и положительные, и отрицательные стороны. Появилась свобода в выборе тем, героев, мест действия. Для меня это главное отличие.

А в каком направлении развивается кинодраматургия — это уже вопрос не к режиссеру, а к кинокритикам, киноведам и искусствоведам. Я даже не уверен, что она вообще развивается, а уж в каком направлении — тем более. Тут мне сложно дать какой-то комментарий.

«Штрафбат», режиссер Николай Досталь, автор сценария Эдуард Володарский

2. Конечно, чем раньше режиссер подключится к работе, тем лучше. Например, первый вариант пишет сценарист, а уже на втором варианте подключается режиссер. Разумеется, делать это стоит, только если режиссер чувствует, что это его материал. Если же видение сценариста и режиссера абсолютно не совпадает, то последнему не стоит браться за этот сценарий. Либо надо убедить сценариста, или же себя в том, что какое-то взаимопонимание все-таки есть. Иначе это будет не работа, а конфронтация. Я допускаю совместное написание сценария, и у меня был такой опыт. Недавно, например, мы с Михаилом Кураевым написали сценарий большого многосерийного фильма «Раскол». Но в этом случае доля моего участия была минимальной, я выступал скорее в роли отборщика — что-то оставлял, что-то исключал — в основном то, что, как я чувствовал, не сможет полноценно перейти на экран.

3. В процессе создания картины сценарист не играет для меня почти никакой роли. Отношения наши строятся так: я обращаюсь к нему, когда надо изменить реплику, диалог, что-то дописать или убрать, о чем-то посоветоваться. То есть любая инициатива исходит от меня. Но это бывает не очень часто. А потом я показываю сценаристу уже почти готовую картину. Он вынужден соглашаться с такой ролью — ведь он уже отдал свое произведение «на съедение» «вампиру-режиссеру» или продюсеру. Взять, например, мой последний фильм «Петя по дороге в царствие небесное». Кураев увидел уже практически готовый фильм и, посмотрев его, сказал: «Да, Николай, это ваше кино». И из его слов я понял, что не все получилось так, как ему хотелось бы. Я ответил: «Ну конечно, мое, а как же иначе?» Все же режиссер — главный автор и конечный ответчик. Сценарий — это полуфабрикат, всего лишь трамплин, предтеча фильма. Сложно это говорить — многие авторы обижаются, хотя некоторые относятся с пониманием. Часто сценарист создает одного героя, а на экране видит совершенно другого. Но именно таким его увидел режиссер. Это непростая ситуация. Но некоторые авторы с этим мирятся, другие же готовы задушить режиссера за то, что он делает с его произведением.

4. Это связано со способностями, с талантом режиссера, с его умением выстроить сюжет, выписать героев такими, какими он их видит. Он может написать сценарий для себя или для кого-то другого — такое тоже бывает. Я считаю, это очень закономерный процесс, но и очень индивидуальный. У меня не было случаев, чтобы я снимал исключительно по своему сценарию, но я бывал одним из его соавторов.

Может, это также связано с тем, что режиссер не всегда находит сценарий или автора, который мог бы написать то, что он, режиссер, видит, представляет, чего он хочет. Наверное, если бы он прочитал сценарий, который бы ему на сто процентов понравился, он бы не стал писать сам. Может, есть режиссеры, принципиально снимающие только по своим сценариям, которые считают, что это и есть авторское кино в самом прямом и полном смысле этого слова. Вероятно, они никому больше не доверяют. Я же могу сказать, что не теряю профессионального любопытства и всегда с удовольствием прочитаю и сценарий Юрия Арабова, и работу выпускника ВГИКа, и мое мнение не будет зависеть от их опыта, уровня мастерства и прочих факторов.

Александр Зельдович

1. Честно говоря, я, к сожалению, читаю мало современных сценариев, поэтому не могу сказать, в чем отличия. Классические отечественные сценарии «золотой поры» во многом схожи с классическими голливудскими — видимо, какие-то исходные основания были одни и те же: это всегда были вещи, основанные на драматургии характеров. Независимо от того, какой записью эти сценарии записаны, русской литературной или американской в столбик. Кинодраматургия — это вообще консервативная, каноническая форма, в чем и состоит ее прелесть. Для написания сценария, основанного на этих правилах и канонах, заточенного под психологическую драматургию, нужна авторская и продюсерская культура. И, что важно, производственные возможности: потому что достоверность характеров не может сосуществовать с недостоверностью среды, с художественной недостоверностью режиссуры. Если вы пытаетесь сказать нечто убедительное на уровне сценария, у вас должно быть все не менее убедительно и в остальных компонентах, иначе все это становится бессмысленным. С какого-то момента начала выходить на первый план «клиповая» драматургия, то есть драматургия, заточенная под режиссеров, воспитанных на клипмейкерстве. Есть замечательные образцы этого жанра, например, фильмы Гая Ричи или некоторые картины Тони Скотта. Но это, слава богу, не весь спектр.

«Мишень», режиссер Александр Зельдович, авторы сценария Владимир Сорокин, Александр Зельдович

Наша «новая волна» в каком-то смысле основана на драматургии типа Театра.doc. Я знаю Сашу Родионова, он прекрасный мастер и сотрудничает как с Театром.doc, так и с кинорежиссерами. Но, мне кажется, драматургия Театра.doc в классическом ее смысле не совсем кинематографична. Она способна создать точный убедительный диалог, например, в сериале Валерии Гай Германики «Школа» диалоги, — кстати, многие из них написаны как раз Родионовым — просто отличные. Но так как эта драматургия выросла из документального жанра, из наблюдения и репортажа, она далеко лежит от той канонической драматургии, на которой основан кинематограф. А я все-таки верю в этот канон. Он может быть изменяем до неузнаваемости, но в этом прелесть кинематографа, так же как и других видов искусства, например, оперы. Прелесть — в этом определенном, десятилетиями формировавшемся порядке, который держит зрителя, помогает ему подключаться и сопереживать персонажам. Мне кажется, что в нашем современном кино традиция подобной качественной киносценаристики, за исключением редких случаев, почти утрачена. При этом потеряна не только крепкая профессиональная «мускулатура», но и традиция авторского лирического сценария, который был, кстати, не менее блистательно внутренне организован. Это линия, идущая от Шпаликова, Рязанцевой, Надежды Кожушанной — линия высокопрофессиональная, у нее был определенный импрессионистский, сугубо местный российский колорит, очень ценный. И это тоже уходит, насколько я могу судить.

2. У меня в этом плане один опыт — я всегда работаю со сценаристом с самого начала. В некоторых случаях сценарии, уже после всех переговоров, были написаны авторами самостоятельно, что, кстати говоря, для меня создавало огромные проблемы. Я с самого начала, еще с короткометражных работ, всегда был соавтором сценариев своих картин.

3. У меня был разный опыт. Но если со сценаристом есть какое-то взаимопонимание, доверие к нему, в частности к его вкусу и слуху, то довольно часто возникает необходимость с кем-то посоветоваться, сделать шаг назад и посмотреть на то, что ты делаешь, со стороны. Сценарист в любом случае смотрит материал, я обычно предпочитаю показывать ему все отснятое. Он смотрит различные варианты монтажной сборки. И в этом смысле мнение человека, который находится внутри картины, но при этом фактически в стороне от повседневного съемочного процесса, крайне важно. Каждый сценарист по-разному реагирует на конечный результат нашей работы. Владимир Сорокин, с которым мы сотрудничаем, говорит, что для него это момент, не лишенный определенной магии, — что-то было придумано на бумаге, названо, и вот оно здесь, на экране во плоти — герои ходят, разговаривают. Я думаю, что это, вообще то, волшебство, которое чувствует любой драматург, в том числе театральный. Конечно, все зависит от того, насколько автор и режиссер понимают друг друга.

4. Сам для себя писать сценарии я не люблю. Мне скучно делать это одному. А во-вторых, режиссура — это все-таки профессия интерпретации: должна быть какая-то дистанция по отношению к тому материалу, с которым работаешь. Сценарий все же должен быть чуть-чуть не твоим произведением, а писать его и потом самому воплощать мне кажется немного странным. Хотя бывает и по-другому, естественно. Но для меня лучше хоть в каком-то виде эту дистанцию иметь, чтобы в том материале, по которому снимаю, был не совсем уж «я». Чтоб не совпадать с самим собой.

Я могу понять молодых режиссеров, которые снимают, в основном, по своим сценариям, поскольку профессиональных талантливых сценаристов и всегда было немного, а сейчас реально не хватает. Не хватает людей, которые действительно хорошо владеют пером и при этом тонко чувствуют кинематограф, драматургию, которые — и это обязательное условие — очень насмотрены. Сценарист, помимо того, что должен знать жизнь, уметь писать качественные достоверные диалоги, владеть драматургией, должен еще и представлять, что происходит вокруг — не только в российском, но и в мировом кино. Вообще, любой кинематографист должен быть насмотрен. Кино — серьезное занятие, требующее времени и образования, пусть даже и самообразования.

Глеб Панфилов

1. Современные сценарии характеризуются, я бы сказал, поверхностным содержанием. Работы перечисленных вами авторов, ставшие классическими, отличались прежде всего содержательностью. И вот тут проходит водораздел — у тех авторов все-таки был углубленный подход к реальности, к героям, иное отношение и к ремеслу сценариста, и к самому кино как к средству воздействия. Вот в чем разница. Мне кажется, современные сценарии отличаются какой-то даже беспечностью, совершенно неприкрытой тягой к развлекательности. К реальному отсутствию мотивировок — это, оказывается, «не важно…». В то время как в серьезном сценарии содержание тем и замечательно, что оно доказано, все, что происходит, — обосновано. Все имеет свои причины, и даже если это немотивированный поступок, все равно понятно, почему он совершается. То есть нет бравады, свойственной современным легкомысленным молодым сценаристам, которые на вопрос «Почему?» отвечают: «По кочану». У серьезных авторов такого подхода нет. Я надеюсь, что у молодых, наиболее способных авторов это пройдет, может, это возрастное, они просто позволяют себе то, чего мы раньше не могли позволить по определению, потому что цена вопроса была высокая. Снимать удавалось редко, хотелось воспользоваться этим моментом и как можно обстоятельнее и глубже высказаться по волнующей нас теме. Что касается вектора развития кинодраматургии, то это, мне кажется, вектор подражания, заданный Западом, прежде всего коммерческим американским кино, в том числе и хорошим, содержательным. Дело в том, что они умеют делать и содержательно, и увлекательно, и качественно.

«В круге первом», режиссер Глеб Панфилов, автор сценария Александр Солженицын

2. У режиссеров всегда было желание снимать нечто, некую историю, которая их волнует. Иногда у истоков этой истории режиссер встречался с хорошим сценаристом, который его устраивал, они вместе писали сценарий, и потом снимался фильм. А вообще, сценарный период и съемки — это некий единый процесс, который делится на «застольный», действительно очень важный, и собственно съемочный, рабочий. Но по существу это единое целое. Я убеждался в этом неоднократно и считаю, что нет греха в том, что режиссер стремится сам написать историю. Если ему это не удается, умный режиссер умеет найти хорошего сценариста, который помог бы ему реализовать замысел. Это дает хорошие результаты, я рассматриваю, конечно, позитивные союзы. Классический пример — когда режиссеру удается найти сценарий, который его взволновал, пленил, совершенно точно отвечает всем его внутренним запросам и желаниям, и он просто включается и вдохновенно реализует его. Таких примеров немало. Но классической может быть и другая ситуация, когда с первого шага, с первого импульса возникает замысел, который и становится началом будущего фильма. Это происходит в сознании режиссера, который пишет сценарий и потом снимает картину. Бывает, что и сценаристы думают: а почему бы им не снять кино — и снимают хорошие фильмы. Этот процесс тоже имеет место, и мы знаем такие случаи. Например, Александр Миндадзе снимает уже не первую свою картину, он талантливый человек и однажды решил снимать сам. Или, например, Алексей Попогребский. Почему так происходит, я не знаю, думаю, что по той же внутренней потребности, по какой у режиссера бывает желание записать свой замысел, чтобы потом осуществить его в кино. Точно так же и у сценариста. В конце концов, все это очень индивидуально. Фильм рождается по-разному — из сценария, из готового замысла, воплощенного на бумаге, или же из импульса, который становится сценарием, а потом уже фильмом. Причем этот импульс может возникнуть в душе, в сознании режиссера, а может — в диалоге режиссера со сценаристом, и тогда они работают вместе с первого шага. По-всякому бывает, как и все в жизни. Если замысел плодотворный, содержательный, если человек отдается ему и может его реализовать, мы радуемся этому, и в конце концов получается хорошее кино.

Это все индивидуально и начинается очень часто с абсолютной ерунды. Например, я прочитал рассказ Евгения Габриловича «Случай на фронте» в пожелтевшем от времени журнале «Красная новь» за 1939 год. В том же журнале, кстати, оказалась и замечательная повесть «Дикая собака Динго» Рувима Фраермана, которая к тому времени была уже снята Юлием Карасиком. Я позвонил Габриловичу и сказал, что прочитал его рассказ, мне он очень понравился, и я хотел бы, чтобы он написал сценарий. Можете представить себе такое наглое предложение! Он же сказал, что рассказа такого не писал. Я говорю: «Не может быть! Там санитарка, санитарный поезд. Они гуляли с Алешей Семеновым по набережной возле киоска, где продавали сырую воду. Она еще художница, талантливая художница». «Ах, художница!» — и он вспомнил. С этого все и началось. Меня пленила девочка-художница, которая рисовала невероятные, ни на что не похожие и, видимо, ужасные на первый взгляд картины, но очень интересные. И второе — атмосфера. Река, лето, солнце, красноармеец Алеша и девочка, и киоск, где продавали сырую воду. Меня жутко все это взволновало. Низкое солнце, тишина, вся эта бедность, которая окружала людей, — при их радости и внутренней полноте. Любовь всегда остается любовью, если она действительно является таковой. И вот это впечатление и стало началом фильма «В огне брода нет».

Во втором фильме был уже мой сюжет. Я предложил Евгению Иосифовичу историю про «девушку с фабрики». Я рассказал ему про эту девушку, а он говорит: «Ну и что?» Я объясняю: «Дело в том, что ее пригласили сниматься в роли Жанны д'Арк» — «Как пригласили?» — «А вот так. Режиссер случайно увидел ее в самодеятельности и пригласил». — «Это интересно». Всё. Так родился фильм «Начало». Идея «завела» сценариста. И такое бывает.

3. Это зависит от индивидуального контакта режиссера и сценариста. Когда это дружба, такая, скажем, как в моем представлении есть у Миндадзе и Абдрашитова, то они всегда работают вместе, на всех этапах. Бывает, что автор сценария смотрит картину, лишь когда его об этом просят. Евгений Габрилович увидел «В огне брода нет», когда его вызывали на студию — посмотреть, что там Панфилов накуролесил. То есть он выступал как бы в поддержку режиссера. Хотя если бы не вызвали, он бы с удовольствием посмотрел уже готовую картину, что потом и произошло. В случае с моим дебютом получилось так, что его вызвали, сказав, что я вообще не туда гребу и получается нечто неприемлемое и ужасное. То есть ему сказали, что надо спасать фильм. Слава богу, Евгений Иосифович посмотрел и сказал, что все очень хорошо, что ему все нравится. И это подействовало на дирекцию «Ленфильма», они были очень рады, и я благополучно закончил картину. А вообще, у очень профессиональных, плодовитых и успешных сценаристов не хватает времени отслеживать то, как реализуются их сценарии. Они могут быть увлечены уже другими проектами, им некогда. А бывает, сценарист и режиссер живут фильмом, для них это нечто важное, и тогда процесс идет и развивается в очень тесном сотрудничестве, и, по-моему, это замечательно. По-разному бывает. Как правило, дебюты режиссер и сценарист снимают в очень близком сотрудничестве, потому что для каждого это очень важный и принципиальный шаг. Первый фильм ведь может стать и последним, поэтому каждый отдает этой работе максимум внимания и своей души. Что, мне кажется, очень положительно влияет на результат. Хотя и тут бывает по-разному.

4. Этот грех был и раньше. Просто раньше режиссеру было труднее получить право снимать по своему сценарию, раньше все контролировалось гораздо серьезнее. Сейчас если режиссер сумел достать хоть небольшие деньги, чтобы снять картину, никому нет никакого дела, по своему сценарию он снимает или по чужому. Раньше все было более жестко, и в этом были свои недостатки, но, возможно, и достоинства. Во всяком случае, пошлости было меньше, я уж не говорю о содержании. Все же всегда ставились вопросы: «Для чего? Что вы хотите сказать?» Сейчас же никто таких вопросов не задает. Если человек достал деньги, он снимает то, что есть. Про что написано, про то и снимает. Ситуация поменялась, и здесь есть свои издержки.

Борис Хлебников

1. Все перечисленные вами авторы совершенно разные. И современные сценаристы так же сильно отличаются друг от друга. А по большому счету думаю, что в глобальном смысле разницы нет никакой. Какого-то общего вектора в кинодраматургии сейчас я не вижу, думаю, что она движется в направлении, в котором обычно движется драматургия, когда пребывает в некотором ступоре, в поиске темы, ее выражения, в поиске героя. Сейчас, когда у драматургии нет какой-то точной цели и многие вещи размыты, она становится немного более формальной. Но этот процесс характерен не только для современности — так происходит всегда, когда общество находится в состоянии поиска. Так что это не относится конкретно к драматургии, просто таково сейчас общее состояние вещей, такой период.

«Свободное плавание», режиссер Борис Хлебников, авторы сценария Александр Родионов, Борис Хлебников

2. Тоже довольно общий вопрос, бывает совершенно по-разному. Мы начинаем обсуждать сценарий буквально с первых фраз, потом я от него «отключаюсь», а сценарист, например, Александр Родионов, с которым я часто со-трудничаю, работает автономно, и мы с ним только иногда встречаемся и что-то обговариваем. Бывает же иначе: есть готовый сценарий, который режиссер как-то перерабатывает под себя.

3. И здесь тоже бывает по-разному. Я знаю, многие режиссеры боятся звать автора на площадку, потому что у него совершенно иное представление об изображении, о героях, о том, как актеры должны их играть. Зачастую это может просто мешать. Но я, честно говоря, стараюсь не бояться и звать Родионова на съемки. Довольно часто наши взгляды на то, как все должно выглядеть, не совпадают, но, тем не менее, его взгляд иной раз побеждает, поскольку оказывается интереснее моего.

Когда сценарист видит результат нашей работы на экране, ему, конечно, нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что он увидел, потому что у каждого абсолютно своя иллюстрация в голове. Для меня намного важнее вторая реакция, поскольку она конструктивная. И дальше, на этапе монтажа можно точно так же заниматься драматургией — скажем, вырезать или переставлять какие-то сцены, сокращать их, дописывать закадровые реплики. Это тоже работа с драматургией, и здесь я, безусловно, всегда с огромным вниманием прислушиваюсь к Родионову.

4. Не знаю, почему. Но, в любом случае, мне кажется, это хорошо.

Этажей на парковке было много, и выезд напоминал погружение в недра земли. Машина спускалась медленно — за поворотом новый поворот, бесконечная спираль с тусклыми лампочками под потолком. Наконец остановилась перед воротами. Они автоматически раскрылись, выпуская машину на улицу.

Подробнее...

Сергей Анашкин. Как вы пришли к фирменной форме записи: «ужатый столбец», минимум знаков препинания?

Денис Осокин. Эту манеру письма я себе не придумал вдруг.

Подробнее...

1.

Я никогда не встречался с Денисом Осокиным. По фотографиям знаю, что он коренаст. Шар головы щетинится рыжим ежиком. Говорят, что бывает язвителен. Для репортеров — закрыт. Потому что застенчив.

Подробнее...

Я тоже раньше боялась темноты.

Но однажды меня осенило. На самом деле у меня есть целая теория на этот счет. Дело вот в чем. Когда боишься темноты, включаешь свет. И становится сразу уютно, светло и безопасно. Я тоже раньше так думала.

Подробнее...

1. В чем вы видите главное отличие современных сценариев от классики —  работ Гребнева, Лунгина и Нусинова, Клепикова, Дунского и Фрида, Рязанцевой, Финна, Миндадзе, Габриловича, Шпаликова и других мастеров? В каком направлении, по-вашему, развивается сейчас кинодраматургия (и развивается ли вообще)?

2. Сразу ли вы видите ваших героев в качестве киноперсонажей? На какой стадии работы подключается режиссер? Часто ли совпадает видение режиссера с вашим?

3. Какую роль вы играете непосредственно в процессе создания картины? Как строятся ваши отношения с режиссером?

4. Что вы чувствуете, когда видите воплощение вашего замысла на экране?

5. Сегодня все чаще молодые режиссеры предпочитают снимать картины по собственным сценариям. Как вам кажется, с чем это связано?

Подробнее...

«Россия для русских». Люди, в головах у которых рождается этот пещерный вопль, должны бы предвидеть побочный результат своего блестящего плана, если, не дай бог, он осуществится: их Россия окажется очень маленькой, не как княжество Монако, конечно, но, вероятно, чуть больше Московской области. Когда имперская нация самозабвенно работает против истории и здравого смысла, народы и земли, собранные с таким трудом, начинают разбегаться (и в итоге нога императора едва влезает в тесный сапожок). В начале и в конце ХХ века бегство происходило по катастрофическому сценарию, сейчас «корабль продолжает тонуть, но очень медленно».

Подробнее...

Российская история — это одна бесконечная казенная сказка. Государевы люди пьют государеву воду, казенку, поскольку им в этой сказке не принадлежит ровным счетом ничего. У них нет собственности, той самой привязки к реальности, которая делает человека самодостаточным и трезвым индивидом, а есть лишь раздачи с барского плеча и с царского стола.

С частной собственностью у России отношения непростые. Она была у нас на правах падчерицы, гонимая и притесняемая то общиной, деревенским миром, то государством, то самой русской культурой, которая почитает стяжательство за смертный грех. У нас не было своих Будденброков и Форсайтов, зато был прохвост Чичиков, торговавший воздухом, как и его наследники два столетия спустя. Литература сочувствовала бедному Акакию Акакиевичу, легкомысленно бесхозяйственной, разорившейся Раневской, бездеятельному Обломову, но никак не Лопахину, не Штольцу, не карикатурному Левину из «Анны Карениной», который пытался построить капиталистическое сельское хозяйство, но натыкался на тупое непонимание мужиков. Выходило, что Толстой, говоривший, что «русский народ отрицает собственность самую порочную — земельную», знал этот самый народ лучше Столыпина, аграрная реформа которого провалилась: мужики не захотели становиться зажиточными фермерами в южносибирских прериях. И революция снова подтвердила правоту Толстого, когда мужики ринулись с фронта за черным переделом, за чужой землей. Как говорил Шариков: «Взять все да и поделить».

Социологи и экономисты уже сто пятьдесят лет пытаются объяснить неудачу частной собственности в России: Маркс писал об «азиатском способе производства», Вебер — об «аграрном коммунизме» русских, Бердяев — о «русском неприятии буржуазного мира». Дело не в каких-то особых душевных свойствах русских — опыт эмиграции показывает, что в другой среде русские быстро становятся полноправными собственниками наряду с туземным населением и никакие поколения Будденброков им для обретения привычки к собственности не нужны. Проблема не в людях, а в нашем родном государстве, которое веками было обременено тяжкими задачами расширения и удержания территории, войны за пространство, обороны от внешних врагов и борьбы с врагами внутренними ну и прокорма себя, любимого. Выполняя эти задачи, государство монополизировало все наличные ресурсы и распределяло их, сообразуясь с собственными, казенными нуждами. Так сложилась традиционная российская «экономика раздатка», в которой мы все, от дворян до крестьян, оказались на положении тяглового народа. У нас не было собственности в чистом виде, а были лишь подачки от государства, от имений и дворцов до последней пары лаптей, которые опять-таки закладывались и пропивались в царевом кабаке.

Оправдывая существующее положение вещей, русская культура вырабатывала аллергию к мироеду-собственнику, культивировала образ бедности, жертвенности, общего блага, той самой православной «соборности» и бердяевской «коммюнотарности», которая обернулась коммунизмом по Шарикову и коммуналкой по Высоцкому: «Все жили вровень, скромно так, система коридорная, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». И так силен в нас синдром коммуналки, что, даже выйдя из нее, мы сохранили старые привычки и напряженно-настороженное отношение к собственности. Так выглядит бездомный пес, которому вдруг дали кость: он недоверчиво озирается, боится к ней подойти, а если и берет, то тут же убегает с ней прочь, понимая, что в любой момент могут отнять, пнуть сапогом.

От этого пугливо истеричного отношения происходят все современные российские ритуалы маркировки собственности, все эти бесконечные железные двери и сварные щеколды, которые не объяснить никаким разгулом преступности, колючая проволока и вышки с прожекторами, делающие каждую российскую автостоянку похожей на зону строгого режима, все эти цепи во дворах и столбики на тротуарах — люди зубами держатся за отвоеванные (незаконно) парковочные места. И отсюда же, конечно, главный вклад современной России в мировую архитектурную мысль: заборы. Нигде паранойя собственности не выразилась с такой фрейдистской глубиной и бетонной убедительностью, как в архитектуре новых российских заборов: белокаменных, краснокирпичных, с битым стеклом по верхней кромке и картинкой оскаленного питбуля на воротах, с поясняющей табличкой «Порву, как тряпку». Как говорится, выдь на Волгу. Езжай на Рублевку и подивись: на всем пространстве от Барвихи до Николиной главным содержанием подмосковного пейзажа являются не корабельные сосны, а сплошные заборы, местами доходящие до пяти-шести метров. Самые забористые заборы в мире, высотой своей соперничающие только со страхом их владельцев. Но вот парадокс: за железными дверями тамбуров на площадках этажей, в кирпичных гаражах и железных ракушках, за неприступными заборами садовых участков хранится не собственность, а хлам: старая мебель и изношенные покрышки, подшивки «Огонька» за 1975 год и древние деревянные лыжи с бамбуковыми палками. В роли собственника русский человек превращается не в деятельного и совершенно несбыточного помещика Костанжогло из второго тома «Мертвых душ», а в неизбывного Плюшкина.

От веков тяглового рабства осталось в нас и наплевательское отношение к окружающему нас пространству, которое хорошо передает строчка из песни: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Из горделивого заявления о преимуществах колхозного строя она превратилась в глумливое признание, что все вокруг даже не чужое — а ничье и никогда твоим не будет. И человек плюет в это окружающее пространство, и этот метафизический плевок под-тверждает ничейность и никчемность этой территории, онтологическую пустоту пространства без хозяина. Дефицит собственности сформировал специфически российскую страсть к бытовому разрушению, ту самую «культуру хамства», о которой писал Леонид Невлер и которая вылезает едва не в каждой нашей передаче о повседневности. Осквернение окружающего пространства — выбросить мусор из окна автомобиля, сломать деревце и разбить бутылки в парке, поджечь кнопки в лифте — суть символические акты, маркировка пространства в качестве колхозного, то есть ничейного.

Отшатнувшись от коммуналки к рынку, мы так и не стали собственниками. Произошла атомизация общества, но не индивидуализация. А субъектами собственности могут быть лишь свободные индивиды, вступающие в свободные отношения с себе подобными, но никак не в торг с государством по поводу того, иметь или не иметь, а если иметь — то сколько, на каких условиях и за какие деньги…

ПОДРУБРИКА «История в жанре глянца»

Действующие лица:

М а р и н а — 40 лет, жена Олега.

О л е г — 40 лет, муж Марины.

К р и с т и н а — 18 лет, дочь Марины и Олега.

Н а т а л ь я — Наталья Степановна, 60 лет, мать Олега, свекровь Марины.

Б о ц м а н — Николай, 60 лет, сосед Марины и Олега.

С в я щ е н н и к — отец Владимир, 40 лет.

У ч и т е л ь — университетский преподаватель Кристины, 30 лет.

Д о к т о р — врач в больнице «Скорой помощи», 40 лет.

Первое действие

1

Квартира Марины и Олега. Кухня. Мебели нет. Только газовая плита и торчащий из разбитой стены кран. Пол застелен клеенкой. Здесь идет ремонт. В углу — ведра, инструменты, коробки. Боцман стоит у рабочей стенки, которую он должен облицевать плиткой, и курит. Входит Марина.

М а р и н а. Ты что… с утра — вот это все и… все?!

Б о ц м а н. Быстрее никак. Стена у тебя кривая. И клей дешевый — берется плохо.

М а р и н а. Как кривая?! До тебя же бригада была — все ровненько выровняли!

Б о ц м а н. Козлодои, а не бригада. Кривая стена! Марин, дай две гривны, я в ларек за сигаретами.

М а р и н а. Ты что, Боцман, опупел совсем?! Позавчера пять, вчера десять, сегодня две?! Одну плиточку за целый день приклеит и деньги клянчит, как будто полработы кончил! Я твои сигареты знаю! Ты что думаешь, у меня глаз, что ли, нет? Или я не чувствую, как после сигарет твоих от тебя водкой воняет?! А я уже полтора месяца в этом говне живу, ни мужу еду приготовить, ни посуду помыть! У меня дочь студентка, после института даже накормить ребенка нормально не могу! А ты уже какую неделю с этой стенкой дрочишься и ни хрена сделать не можешь!

Б о ц м а н. Кто дрочится? Я дрочусь?! Две гривны залупила, про дочь мне чешет! Знаем мы ее институт! Видели, как она каждый вечер из иномарок бухая вываливается! Студентка разгильдяйского факультета! Учиться и еще раз учиться, блядь!

М а р и н а. Что ты сказал, алкаш недоделанный?!

Б о ц м а н. А что слышала!! Мужу она не может приготовить! Да тебя хоть на самую невъебенную кухню посади с самой лучшей плитой, с посудой на хрен этой… блин непригораемой, со всей этой фигней электрической, так ты же… ёпрст даже яйцо сварить не можешь! Вон Олежка сколько раз ко мне голодный приползал — дома, говорит, шаром покати, жрать нечего, жена ни х... не готовит, с утра до вечера только этот доктор на х... Хаус и прочая поебень!

М а р и н а. Что-что?!

Б о ц м а н. А что слышала!

М а р и н а. Ах, ты ж старый ты урод! Я его, алкаша, пожалела, на работу взяла, а он, гадина, грязью меня поливает! Я его, урода, спасала, когда у него «белка» была, «скорую» ему вызывала, откачивала! Да кому ты на хрен нужен — так и сдох бы один в своей конуре, если б не я!

Б о ц м а н. Лучше, блин, сдохнуть, чем потом с тобой дело иметь! Пожалела она меня! Не надо меня жалеть! Спасла меня, к едреной матери, на работу меня взяла. А сказать, почему ты меня взяла, а не другого кого? Потому что жадная ты — звиздец! По городу квадратный метр — пятнадцать долларов минимум, и то — поискать еще! А где ты еще такого козла, как я, найдешь, который за восемь будет класть — и тютелька в тютельку, ровненько, епт, чистенько, епт, как в Париже на хер!

Слышится звук открываемой двери, шаги в коридоре.

М а р и н а. Кто это в Париже таких мудаков, как ты, видел?!

Б о ц м а н. Кому надо — тот и видел! Я там хоть, в отличие от тебя, был! А тебя — хер кто туда пустит!

Входят Олег и Наталья с тяжелыми сумками. Наталья — пожилая сухая женщина в длинном черном одеянии и в платке, надвинутом на самый лоб.

М а р и н а. Олег, ты что этому дебилу жаловался, что я плохо готовлю?!

Б о ц м а н. Не плохо, а, вообще, ни хрена!

М а р и н а (смотрит на Наталью, кричит). Кто это, Олег?! Кто это, я спрашиваю?!!

О л е г. Мама.

М а р и н а. Кто?!

О л е г. Марин, мама приехала.

Марина смотрит непонимающим взглядом на свекровь. Наталья Степановна подходит к Марине, обнимает ее, трижды целует и крестит.

Н а т а л ь я. Здравствуй, доченька. Здравствуй, милая.

М а р и н а. Я не поняла… Олег…

О л е г. Марина, это моя мама.

Н а т а л ь я. Не помнишь меня, Маринушка? Ну, ничего, ничего, господь управит, господь управит, а я вам воды из святого источника Сутеевской Божьей матери привезла.

Наталья вынимает из сумки пластиковые бутылки с водой, банки с медом и вареньем, какие-то свертки, кулечки, пузырьки, узелки. Все эти гостинцы имеют грязноватенький, убогий, неприятный вид. Боцман тем временем сворачивает работу, собирается уходить.

М а р и н а. Я не поняла, куда это ты собрался, работничек?! Ты мне сколько будешь мозги трахать?!

Б о ц м а н. Не нравится — другого найди. Пусть другой трахает. (Олегу.) У тебя двух рублей не будет?

Олег отрицательно качает головой.

Б о ц м а н (Наталье). Двух рублей не найдется?

М а р и н а. Не давайте ему!

Н а т а л ь я (вынимает из кармана целую горсть мелочи). А возьми, отец мой. Только уж ты на водку не трать — не впрок будет, отец мой.

Б о ц м а н (сгребает мелочь). Не, я не пью вообще.

Уходит.

М а р и н а. Зачем вы ему дали?! Я ж его до завтрашнего вечера не увижу! А придет — на опохмел клянчить будет и опять не сделает ни хрена!

Н а т а л ь я. И-и-и, дочь моя. Не сквернословь, душу свою коптишь, грех великий. Господь управит! Где тут у вас умыться-то с дороги?

О л е г. Идем, мам. В ванную. Я покажу.

Олег и Наталья выходят. Марина провожает мужа взглядом, полным ненависти.

2

Вечер. Гостиная, заставленная старой советской мебелью, — польская стенка, старый диван, тумба под телевизор. Стенка закрыта клеенкой — из кухни по всей квартире оседает строительная пыль. Телевизор стоит на полу, а на тумбе находится старая швейная машинка, на ней горой навалена ткань. Марина, Олег и Наталья сидят за старым советским полированным столом, укрытым клеенкой, и пьют чай. Точнее, чай пьет одна Наталья, аппетитно закусывая медом, а Олег и Марина молча сидят и смотрят на нее. У Марины — перекошенное злое лицо, Олег — растерян и утомлен.

Н а т а л ь я. Берите мед, детушки. Гречишный, монастырский. Сам настоятель, преподобный Варсонофий, пасеку освещал. Он к пчелам без маски ходил, голыми руками соты срезал. Ножик пасечный возьмет, помолится, а пчелы вокруг него, как бабочки, вьются… и не жужжат, а словно поют, соловьи будто, — божьего человека-то чуют! Ни разу не ужалили. А мед, что он собирал, к ранам прикладывали, а у одной женщины опухоль рассосалась… Царствие небесное! Что ж вы не едите-то? Ой, Марина! Я ж тебе молочко маточное привезла! Если заболеет кто, ни в коем случае никаких таблеток не пейте…

Наталья вскакивает и бежит в коридор. Олег и Марина остаются сидеть.

М а р и н а. Зачем она приехала?

Олег пожимает плечами.

М а р и н а. Надолго?

Олег пожимает плечами. В коридоре слышно шуршание пакетами.

М а р и н а. Пятнадцать лет ни слуху ни духу! Сын, внучка, как, что с ними, где? Куда там! Она ж у тебя святая, по монастырям таскается, а внучку родную повидать? Хоть бы раз с днем рождения поздравила! А теперь на тебе: здрасьте! Приехала — божий одуванчик! Мало мне тебя, дармоеда! Мне Кристину надо на ноги поставить! Я же целыми днями по этим объектам… а потом у швейной машинки горблюсь, чтоб она доучиться могла!

Входит Наталья и торжественно ставит какой-то грязноватый пузырек на стол перед Мариной.

Н а т а л ь я. А вы в какую церковь ходите? В Свято-Троицкий храм или в Ильинский?

Марина и Олег молчат.

Н а т а л ь я. Святой Марии Магдалины?

М а р и н а. Мы не ходим.

Н а т а л ь я (сорвавшимся голосом). Да вы что! Как не ходите?! А о душе?! О спасении вы подумали?!

М а р и н а (угрожающе). Слушайте, Наталья… как вас… Степановна, знаете что?!

Слышится звонок в дверь. Олег вскакивает и идет открывать.

М а р и н а. Видите… у нас ремонт, дочка — студентка… Вы зачем приехали?

У Марины звонит мобильный телефон.

М а р и н а (улыбчиво и приветливо). Добрый, да. Да. Конечно. Давала, да… Нет, я не хозяйка… Марина, а вас? Очень приятно, Евгений. Простите, вы на какую сумму рассчитываете? Так… ну здесь есть, конечно, варианты, но за такие деньги в кирпичном доме… это только однушка… двушка или трешка за такие деньги… это уже хрущевка… московка… подождите, Евгений… А гостинка? Гостинку не хотите? У меня есть очень чистенькая на Петрашевского… Косметический ремонт, столярка поменяна, балкон… Этаж пятый, но там крыша хорошая, ничего не течет нигде… Документы в порядке… Я бы на вашем месте… вот лично мое мнение — она уйдет, потому что на рынке такие предложения… это… Да, давайте я завтра по базе проверю все и перезвоню вам, хорошо? В какое время вам удобно? Все, до звоночка.

Входят Олег и Кристина. Кристина то ли пьяна, то ли находится под действием наркотических веществ. Бледная, зрачки расширены. И еще — она вся мокрая. С головы до ног — лицо, волосы, зимняя куртка, джинсы, сапоги. С нее обильно текут струи воды.

М а р и н а. Кристина!

Марина кидается к Кристине, пытается заглянуть ей в глаза, но они стеклянные.

М а р и н а. Где ты была?!

Пытается ее раздеть.

М а р и н а. Почему ты мокрая?!

Кристина тупо смотрит себе под ноги, где уже образовалась порядочная лужа.

М а р и н а. Ты пила?!

Кристина молчит. Вдруг ее взгляд останавливается на Наталье.

К р и с т и н а (неожиданно оживляется). О! Это она, что ли?! Сука эта?! Из деканата?!

О л е г (в ужасе). Кристина, это бабушка!

К р и с т и н а. Соска старая. Жаловаться на меня пришла?!

О л е г. Кристина! Это бабушка твоя! Бабушка Наташа! В гости к нам приехала!

М а р и н а. Кристина! Да что с тобой?! Где ты была?!

К р и с т и н а (удивленно). Бабушка?! Крындец! А она зачем приехала?

Кристину тошнит. Марина, рыдая, кидается в ванную за тазиком, Олег бесцельно суетится, бегая по комнате. Одна бабушка Наташа спокойно сидит на стуле, пьет чай с гречишным медом и внимательно смотрит на свою восемнадцатилетнюю внучку.

3

Ночь. Ванная комната — санузел совмещен. Олег сидит на полу рядом с унитазом, поджав ноги, облокотившись на умывальник. У Олега в руках маленький старый радиоприемник. Олег тихонечко слушает музыку. Он закрыл глаза, на лице — выражение отрешенности, нога тихонечко отбивает такт. Вдруг у двери с другой стороны слышится какое-то шуршание, дергается дверная ручка. Олег вскакивает, ударяясь головой об умывальник. Он затравленно смотрит на приемник, не зная, куда его деть. Глушит звук, закутывает в полотенце, ставит на дно ванны.

О л е г. Кто там?

Н а т а л ь я. Я.

Олег открывает дверь. Входит Наталья, внимательно озирается вокруг.

Н а т а л ь я. Ты что здесь делаешь? Четыре утра!

О л е г. Руки мыл. После туалета.

Н а т а л ь я. А-а. А полотенце где? Господи, как вы тут живете-то, вообще?

О л е г. Нормально живем. Полотенце там… в комнате. Мам. А ты чего не спишь?

Н а т а л ь я. Да я только уснула было, да слышу… звуки какие-то… словно из преисподней, Олежик… Как будто диавол с духами тьмы на своих трубах адских играют… И как будто вот отсюда… из ванной… Ты не слышал?

О л е г. Нет, я ничего не слышал.

Н а т а л ь я. Кристина-то как? Всю ночь Богородице за нее молилась!

О л е г. Не знаю. Проблевалась вроде. Спит.

Н а т а л ь я. Олежа, а дочка-то твоя — крещеная?

О л е г (пожимая плечами). Не знаю. Нет, кажется.

Мать укоризненно смотрит на сына, качает головой, что-то тихо шепчет, крестится.

О л е г. Мам.

Н а т а л ь я. Что?

О л е г. А ты… зачем приехала?

Н а т а л ь я. Помру я скоро. Повидаться приехала.

4

Утро. «Детская» комната, где живет Кристина. Кристина полулежит, одетая, на узкой подростковой кровати, куда давно не вмещаются ее ноги.

У нее опухшее лицо, ничего не выражающий взгляд. На кровати сидит Марина с красным от слез лицом. В руках у нее телефон.

М а р и н а. Давно?

Кристина молчит.

М а р и н а. Давно?!

Кристина молчит. Марина плачет.

М а р и н а. Почему ты не сказала?! Я на той неделе за прошлый семестр внесла… последнее… Почему ты не сказала?!!

Марина плачет. Кристина молчит.

М а р и н а. Где ты была?! Господи, за что?! Просто скажи мне, я твоя мама, я всегда… что бы там ни было… Кристина… Я ж на тебя всю жизнь положила! Ты беременная?

Кристина молчит.

М а р и н а. Ты колешься?

Кристина молчит.

М а р и н а. Покажи руки!

Марина кидается к дочери, задирает рукава на локтях, Кристина резким движением отталкивает мать.

М а р и н а (закипает). Ах ты ж тварь!!! Растила ее, кормила, поила, всю молодость на нее угробила, всю жизнь, а она — к матери руки протягивает?!!

Марина замахивается и сильно бьет дочь по лицу. Кристина никак не реагирует. Марина кричит так, словно это ее ударили. Вбегает Олег.

О л е г. Что?! Т-ты… ты что?! Кристина, ты чего?! Марина! У нее же кровь течет… кровь… течет… кровь… Откуда кровь?!

М а р и н а. Полюбуйся! Полюбуйся на нее, Олег! На дочь свою полюбуйся, отец! Ударила меня, ударила! Родную мать ударила!

О л е г. Марина, у нее кровь из носа, или нет… Губа… или глаз… Марина, у нее глаз…

М а р и н а. Полюбуйся, говорю, папаня, на свою дочку! Всю жизнь ее одна тащила, пока ты в дудку свою дудел!

У Марины звонит мобильный телефон.

М а р и н а (улыбается, приторным голосом). Да, Ирина Ивановна, я звонила. Это по поводу той гостинки на Петрашевского… Она не продалась еще? Ага, да… И он не сбрасывает? Потому что для гостинки… ну, и с крышей там были… сами знаете… проблемы… ну, спальный район, да… а с задолженностью что там? За коммунальные? Потому что да… Спасибо, я тогда сама… да… сама ему позвоню…

Из кухни слышится голос Натальи.

Н а т а л ь я. Олег, Марина, Кристиночка! Завтракать!

М а р и н а (кричит указывая на кухню). Почему она еще здесь?!!

О л е г. Не кричи.

М а р и н а. Я в своем доме!!! Что она у меня на кухне делает?!! Она что, хозяйка здесь?!! Или кто?!

О л е г (дочери). Что с тобой?!

М а р и н а. Ее из института выгнали!

О л е г. Кристина!

М а р и н а. Два месяца назад!

А я на прошлой неделе за контракт за тот семестр внесла!!! И ничего не сказали мне — деньги взяли, галочку поставили, а она с октября там не появлялась… А я как дура — занавески по ночам шью… Думаю, выкраиваю, как мне этот контракт выплатить… В деканат звонила — говорят, еще в декабре приказ подписали, нам на дом выслали! А у нас ящик почтовый не закрывается!! Почему у нас ящик не закрывается?!! Сколько я просила тебя!! Сколько я просила?!!

О л е г. Марина. Ты же сама сказала, когда я его починить хотел…

М а р и н а. Хотел! Когда ты в последний раз в своей жизни что-то хотел?!

О л е г. Зачем нам этот ящик? Все равно никто нам не пишет, только листовки кидают… эти самые… с рекламой… и все… Марина, у нее, кажется, с глазом что-то… мне не нравится… Почему она молчит?

М а р и н а. Сколько я просила?!

О л е г. Я сейчас пойду и починю его. Сейчас прямо.

М а р и н а. Не надо мне сейчас чинить ничего!!! Ты что, не видишь, не понимаешь, или что?! Боже мой, у нее кровь!!! Да сделай ты что-нибудь! Господи, за что ж наказание мне такое, а?!!

Входит бабушка Наталья. Н а т а л ь я. А я блинчики…

Наталья осекается, увидев Кристину. Дальше она действует очень быстро, спокойно, расторопно. Приносит мокрое полотенце, вытирает с лица внучки кровь.

Н а т а л ь я (Кристине). Голову запрокинь. (Олегу.) Перекись есть?

О л е г (отстраненно, не двигаясь с места). Была, кажется… там где-то… в ящиках…

Марина приносит перекись, отдает ее Наталье, на которую смотрит с ненавистью, но в то же время понимает, что она единственный человек, который совершает какие-то разумные действия.

Н а т а л ь я. Олежа, там в большой комнате бутылка с водой на столе… Принеси…

О л е г. Что?

М а р и н а (орет). Бутылку принеси!!!

Олег быстро исчезает.

М а р и н а. Из института выгнали.

Н а т а л ь я. Ну… выгнали и выгнали… всякое бывает… Марина, у тебя спаситель есть?

М а р и н а (с ненавистью). Спаситель?!

Н а т а л ь я. Спаситель, да… очень помогает хорошо…

М а р и н а. Спасатель?! Мазь?

Н а т а л ь я. Спасатель, да… спасатель…

Марина уходит.

Н а т а л ь я. Выгнали и выгнали… Что там… чему хорошему, что ли, научить могут? Ничему там хорошему научить не могут… Ты на кого училась?

К р и с т и н а. Менеджер по туризму.

Н а т а л ь я (крестится). Не дай Господь и слава Богу! Выгнали и выгнали… На все воля Божья… (Прикасается к глазу.) Так больно?

К р и с т и н а. Больно.

Наталья закрывает ладонью здоровый глаз внучки.

Н а т а л ь я. Видишь что-то?

К р и с т и н а (смотрит на бабушку). Расплывчато…

Н а т а л ь я. Ну и слава Богу…

Появляется Олег с бутылкой воды.

О л е г. Эта, что ли?

Наталья берет бутылку из рук Олега, выливает пригоршню себе на ладонь и щедро окропляет Кристину.

Н а т а л ь я. Во имя отца и сына и святого духа, во имя отца и сына и святого духа, во имя отца и сына и святого духа!

Наталья кропит комнату и Олега. Входит Марина.

М а р и н а. Нет у нас спасителя… ой… спасателя… Что вы делаете?!!!

Н а т а л ь я (окропляет Марину). Во имя отца и сына и святого духа, во имя отца и сына и святого духа, во имя отца и сына и святого духа! Аминь!

5

Большая комната. Стол. За столом сидят отец, мать, бабушка Наташа и Кристина с подбитым глазом. Пьют чай, едят блины, всё молча.

Н а т а л ь я (с неожиданной радостью). На монастырском масле жарила! Свяченое! Маслице… Сам архиепископ Ионафан благословил…

Наталья приглядывается к лицу Кристины.

Н а т а л ь я. Что это у тебя?

О л е г. Где?

Н а т а л ь я. На лице…

О л е г. Где?

Н а т а л ь я. Ну вот… нет, не это… а тут вот… вавочки?! Может, аллергия? Или проклял кто?

К р и с т и н а. Это прыщи, бабушка. Половое созревание.

Марина начинает плакать. Одновременно она набирает номер на мобильном телефоне.

Н а т а л ь я. Марина, ты крещеная?

М а р и н а. Алё, Сергей, это Марина. Вам сейчас удобно говорить? Я по поводу квартиры вашей, когда можно будет посмотреть? Да. Пока не знаю, сейчас сами видите, да… на десять квартир один покупатель, и то иди знай… Кредит? А кто сейчас кредиты дает? Нереально… Так что… Мы посмотреть сможем? Во второй половине дня… Да, хорошо, я перезвоню тогда и точно скажу вам.

Н а т а л ь я. Крещеная?

Марина сморкается, положительно машет головой.

Н а т а л ь я. А Кристиночка? Крещеная?

Марина сморкается, отрицательно машет головой.

Н а т а л ь я. Нужно покрестить.

К р и с т и н а. Я агностик, бабушка.

Н а т а л ь я (крестится). Чего ты не кушаешь?

К р и с т и н а. Я агностик.

Н а т а л ь я. Вот покрестим — и все пройдет.

М а р и н а (кричит). За что тебя из института выгнали?!

О л е г (шепотом). Мариночка, не надо.

Н а т а л ь я. Потому что некрещеная.

М а р и н а. За что?!

К р и с т и н а. Я — агностик.

Н а т а л ь я. Олежа, тебе еще блинчик положить?

М а р и н а. Что, думаешь, я не знаю?! Мне уже соседям в лицо смотреть стыдно!! Сколько раз видели ее! На машинах…

О л е г. На каких машинах?! Положи один…

М а р и н а. На каких машинах!! Очнулся! Дочь твоя давно уже шляется, а он очнулся! Куда вообще глаза мои смотрели, господи?! Все — одна, всю жизнь одна…

Н а т а л ь я. Что такое агностик?

Звонок в дверь.

О л е г. Я открою.

М а р и н а. Целыми днями… как шавка… с этим ремонтом… с алкашом этим недоделанным… криворуким, а в голове одно — где деньги взять, где деньги взять, чтоб учебу ее вытянуть… днем по квартирам этим бегаю… По ночам… до пяти утра за швейной машинкой. Я от этих занавесок уже света белого не вижу, я ничего не хочу уже… За что?!!

Н а т а л ь я. Почему ты так плохо кушаешь? Кушай! Вкусные блинчики!

К р и с т и н а. Невкусные, бабушка. Херовые блины. Не умеешь ты готовить. Хуже, чем мама, даже.

М а р и н а. Дрянь!

К р и с т и н а. И масло прогорклое.

Входят Олег и Боцман. Боцман трезвый и мрачный.

Н а т а л ь я. Ой! Спаси, господи! Чаю будете?!

Б о ц м а н. Нет. Я в ванную пойду. Переоденусь.

М а р и н а (насмешливо). С бодуна опять?!

Б о ц м а н (мрачно). Мастерок мой где? Я вчера в коридоре оставил.

Н а т а л ь я. Я в чулан убрала.

М а р и н а. Убрала она! Распоряжается!

О л е г. Трезвый.

М а р и н а. Кто трезвый?!

Марина встает и обнюхивает Боцмана.

О л е г. Ну, трезвый.

Боцман уходит в ванную переодеваться. Олег вынимает из шкафа черный футляр для какого-то музыкального инструмента.

М а р и н а (Кристине). Посуду убери!

О л е г. Ну, я пошел…

М а р и н а. Куда ты пошел?!

О л е г. Я ж говорил… по поводу работы…

М а р и н а. Какой работы?

О л е г. Ну… в филармонии…

М а р и н а (срываясь на визг). В какой филармонии?! Опять?! Опять?!

О л е г. У них концерт в субботу…

М а р и н а. Ты мне что говорил?! Ты что говорил?! У него дочь шляется, а он по концертам…

Н а т а л ь я. Что такое агностик?

О л е г. Это работа!

М а р и н а. Работа?! Три часа дудит, слезы заплатят, а потом до утра уродов всяких пивом поить, когда дома жрать нечего! А утром — домой без копейки?! Пока жена ночами буржуев всяких занавесками обшивает!!!

В ванной слышится какой-то грохот. Появляется Боцман в рабочей робе с мокрым полотенцем в одной руке и радиоприемником — в другой. Приемник тоже весь мокрый.

Б о ц м а н. Чёт я не понял… Руки хотел вымыть… Кран открыл — не увидел… А там это… в ванной… в полотенце завернуто…

О л е г (хватается за голову). О!!

М а р и н а. Опять!! Опять ты в туалете этой пакостью занимался?!

Н а т а л ь я. Что такое агностик?

О л е г. Это музыка.

Б о ц м а н. Я не знаю. Мне стенку заканчивать надо.

Н а т а л ь я. Не надо, я все вымою, уберу… Ты отдыхай, Кристиночка!

М а р и н а. Ага! Наотдыхалась уже! Наотдыхалась! (Набирает номер телефона, сладким голосом.) Алё, Евгений… Это Марина, риелтор, агентство «Вип-недвижимость»… Значит, я подобрала для вас несколько вариантов… Можно будет уже сегодня во второй половине дня… да… позже? Хорошо.

Н а т а л ь я. Марина, я с тобой поговорить хочу…

О л е г. Ну, я пошел…

М а р и н а (с ненавистью). Если ты только попробуешь… Только попробуешь…

О л е г. Они платят хорошо…

М а р и н а. Хорошо? Это называется — хо-ро-шо?

Н а т а л ь я. Олежа, ты бы лучше ящик почтовый прикрутил, а то дверца болтается…

Олег стоит посреди комнаты с опущенными руками. Боцман кладет на пол мокрый радиоприемник и выходит. Наталья уносит грязную посуду на кухню.

М а р и н а (смотрит на Кристину). За что тебя выгнали?

Кристина встает и выходит в свою комнату. Олег идет на кухню. Марина садится за швейную машинку, плачет, громко всхлипывает в такт звуку работающей машины.

6

Кухня. Наталья моет посуду, подставив под кран большую миску. Рядом сосредоточенно работает Боцман. Входит Олег.

О л е г. Пойдем покурим.

Б о ц м а н. Мне стенку закончить надо.

Н а т а л ь я. Олег, ты что?! Куришь?

О л е г. Да, мама…

Н а т а л ь я. Давно?

О л е г. С четвертого класса…

Как ты в Почаев уехала… (Боцману.) Так что?

Б о ц м а н. Что?

О л е г. Выйдем?

Б о ц м а н. Я же сказал — я работаю.

О л е г (тревожно). У тебя все нормально?

Б о ц м а н (неожиданно нервно). Нет, блядь! Нет! Ненормально у меня! Ненормально!

Н а т а л ь я. Не сквернословь, отец мой…

Б о ц м а н. Я, сука, всю ночь…

Н а т а л ь я (шепотом). Святый боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, спаси, сохрани и помилуй нас…

Б о ц м а н. Я, блядь, вообще не знаю… Ай!!!

Боцман роняет инструмент и хватается за челюсть.

О л е г. Что?

Б о ц м а н. Язык прикусил…

Н а т а л ь я. Это тебя боженька наказал, отец мой… Не сквернословь…

Боцман хватает инструмент и исступленно продолжает работу.

Б о ц м а н (тихо, быстро, как в бреду). Вчера в магазин пошел, чекушку взял, дома на кухне сел, на стол поставил, огурчик… и все… парализовало… хотел крышку открутить, а у меня руки не двигаются… встать хотел — ноги к полу приросли… так всю ночь и просидел… пошевелиться не мог… даже глазом моргнуть… за ночь не поссал даже ни разу… и смотрел на нее… смотрел на нее… смотрел… смотрел на нее… смотрел, смотрел, смотрел на нее, на нее…

О л е г. На кого?

Б о ц м а н. На смерть. На водку. На бутылку. И чем больше смотрел — тем страшнее, Олежа… Как будто еще больше каменел… Застывал, как цемент, застывал… думал смерть пришла моя… смотрел на нее и думал: вот она — смерть моя, купил ее в магазине, смерть мою, принес, на стол ее, смерть мою, поставил… выпить хотел, смерть мою, закусить хотел… и смотрю на нее… в глаза ей… смерти…

Н а т а л ь я. Спаси и сохрани…

Б о ц м а н. А утром солнце встало… и я подумал… надо идти… надо стенку у Марины доделать… и встал совершенно спокойно… поссал… робу взял… и к вам… и сейчас только… Щас только попускать чуть-чуть стало… Надо стенку закончить, Олежа, надо закончить, потому что если я не успею, я не знаю, что будет…

Н а т а л ь я. Святый боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, спаси, сохрани и помилуй нас…

Входит Марина. Удивленно смотрит на облицованную плиткой стенку.

М а р и н а. Закончил?! Господи…

Н а т а л ь я. Господи! господи!

Б о ц м а н. Я вот здесь еще доложу… и остальное доделаю…

М а р и н а. Сегодня?!

Б о ц м а н. Сегодня-сегодня, а когда? Я смерть вчера видел. Я доделать должен… Где клей?

М а р и н а. Так… я ж не думала, что ты… закончился клей… купить надо…

Б о ц м а н. Я пойду куплю…

М а р и н а. Так… денег у меня сейчас…

Б о ц м а н. Я на свои куплю, ты отдашь потом… (Надевает куртку.) Я на базар только и обратно…

М а р и н а. Может, завтра?

Б о ц м а н (испуганно). Завтра? Завтра нет. Завтра нельзя. Завтра не будет. Может не быть. Я не могу. Пожалуйста. Надо сегодня! Клей! Клей я на свои возьму! На свои! Я пошел…

Я туда и обратно? Хорошо?

Н а т а л ь я. Иди, отец мой…

О л е г. Я с тобой.

Уходят. Марина, пораженная, ходит вдоль стены, внимательно смотрит, гладит ее, улыбается.

Н а т а л ь я. Видишь, Маринушка, что Господь-то делает… пропащий человек был, но крещеный, и Господь управил… Он теперь тебе всю квартиру вычухает и денег не возьмет! Вот увидишь! А за Олега ты не переживай… И ему Господь поможет, не оставит, я его двухнедельного в Троицком храме крестила… Главное — надо Кристину… (Страшным шепотом.) У нее знак зверя, знак зверя на лице…

М а р и н а. Что?

Н а т а л ь я. Ты ей код оформляла?

М а р и н а. Какой код?

Н а т а л ь я. Инфекционный.

М а р и н а. Что?!

Н а т а л ь я. Для налоговой.

М а р и н а. Да.

Н а т а л ь я. Все… Спаси, Господи! Спаси и помилуй! Ты что же думаешь? Ты что ж с дитем-то делаешь?!

М а р и н а. Что?

Н а т а л ь я. Она в школе как училась?

М а р и н а. Хорошо.

Н а т а л ь я. А там… в этом… в институте?

М а р и н а. Хорошо… всегда… и сессию сама… ее даже хотели на бюджет бесплатно переводить…

Н а т а л ь я. А потом вдруг раз… взяли и выгнали?!

М а р и н а (тревожно). Да.

Н а т а л ь я (крестится). Спаси, Господи, и помилуй!

М а р и н а. Что?!!

Н а т а л ь я (страшным голосом). Спаси, Господи, и помилуй!!!

7

Кристина в своей комнате. Полулежит на кровати, смотрит на экран своего мобильного телефона. Видимо, борется с собой, чтобы не позвонить. Входит бабушка Наталья.

Н а т а л ь я. Кристиночка, ты ж почти не ела ничего. Может, покушаешь?

К р и с т и н а. Бабушка, извини, ты не могла бы выйти?

Н а т а л ь я (удивленно). Выйти? Почему? Ты спать, что ли, будешь?

К р и с т и н а. Нет, спать я не буду. Просто, бабушка, воняет от тебя.

Н а т а л ь я. Воняет? Чем?

К р и с т и н а. Не знаю. Тряпьем каким-то и этим… ну, как в церкви…

Н а т а л ь я (просияв). Ладаном?

К р и с т и н а. Ага.

Н а т а л ь я. Так это же, Кристиночка, божья смола.

К р и с т и н а. Мне от нее плохо. Задыхаюсь.

Н а т а л ь я. А ты глазки закрой и помолись.

К р и с т и н а. Я агностик.

Н а т а л ь я. Знаешь, как в народе говорят? Боится, как черт ладана?! Это в тебе, Кристиночка, бесы, бесы, это они ладана не выносят… Покрестить тебя надо…

К р и с т и н а. Бабушка, а ты где была?

Н а т а л ь я. На кухне…

К р и с т и н а. Нет, раньше… до этого… ты где была?

Н а т а л ь я. В комнате…

К р и с т и н а. А еще раньше? До того, как приехала к нам?

Н а т а л ь я. В Дивеево, Кристиночка… При Свято-Троицком Серафимо-Дивеевском монастыре жила… Он после Афона, Печерской Лавры и Иверии — четвертый земной удел Богородицы считается…

К р и с т и н а. А до этого?

Н а т а л ь я. В Макарьево — паломницей… В Свято-Троице-Макарьево- Желтоводском монастыре…

К р и с т и н а. А до Макарьево?

Н а т а л ь я. В Почаеве. В Свято-Успенской Почаевской лавре, икону Божьей матери целовала…

К р и с т и н а. И что?

Н а т а л ь я. Что?! Когда татары святую обитель штурмовали — сама Пречистая Богородица со всем своим небесным воинством явилась, взмолился преподобный Иов о защите обители, а татары в Богордицу стреляли, а стрелы все назад возвращались, и монахи вышли из храма, погнали татар и многих взяли в плен, а потом еще многих татар убили, многих убили, а потом гнали их еще и вообще поубивали всех! Всех поубивали! Вот такая икона чудотворная, Кристиночка!

К р и с т и н а. Круто.

Н а т а л ь я. Молилась за вас, за души ваши грешные… А ты?

К р и с т и н а. Я — что?

Н а т а л ь я. Ты где была?

К р и с т и н а. Когда?

Н а т а л ь я. Вчера. Ночью.

К р и с т и н а. На пляже.

Н а т а л ь я. И что ты делала там?

К р и с т и н а. Купалась.

Н а т а л ь я. И правильно. Я тоже в январе на Крещение в Свято-Параскевиевском монастыре в святую купель окунулась, так у меня Божьей милостью насморк прошел, а у женщины одной, она со мной в автобусе ехала, у нее ожог второй степени исчез полностью… В купель, главное, с молитвой… Так ты есть не будешь? Я голубчики сделала…

К р и с т и н а. Нет, не буду.

Н а т а л ь я. Ну, попостись, моя хорошая, попостись… Хоть до поста еще неделя целая — пост никому еще вреда не сделал…

К р и с т и н а. Бабушка, ты можешь выйти из комнаты?

Н а т а л ь я. Иду уже. Так, а ты одна купалась?

К р и с т и н а. Нет, бабушка. Нас четверо было.

Н а т а л ь я. Подружки твои?

К р и с т и н а. Нет, бабушка, не подружки.

Н а т а л ь я (крестится). Друзья?

К р и с т и н а. Нет. Мужики какие-то. Мы там на пляже познакомились.

Н а т а л ь я. Спаси, Господи, и помилуй.

К р и с т и н а (звонким девичьим голосом). Я тоже так думаю. Но ты знаешь, бабушка, мы водки выпили, и насморк у меня тоже сразу прошел.

Наталья крестится и выходит. Кристина смотрит на телефон.

8

Подъезд дома, где живут наши герои. У почтовых ящиков возится Боцман, чинит один из ящиков. По лестнице спускается Олег с большой клетчатой хозяйственной сумкой в руках, опасливо озирается.

О л е г. Ты что? Ты зачем это?

Б о ц м а н. А что… я все равно мимо шел… прикручу… а то тебе уже в этот ящик чего только не накидали… листья какие-то, болты… говно кошачье… ой…

Хватается за челюсть.

О л е г. Что?

Б о ц м а н. Больно. Стреляет прямо. Я заметил, как если что скажу… такое… прямо стреляет…

О л е г. Какое?

Б о ц м а н. Матерное. Как скажу что-нибудь — прямо спазм…

О л е г. Да ну!

Б о ц м а н. Да серьезно!

О л е г. Это психологическое!

Б о ц м а н. Да какое на х... блядь психологическое! Ай! Ай! Ай-ай-ай!

Боцмана аж «скручивает» от боли. Он садится на корточки, отдыхает некоторое время. Через минуту ему становится легче, Боцман снова берется за работу. Олег в это время присел на ступеньки и роется в большой сумке.

Б о ц м а н. Сейчас доделаю и к вам… нужно стенку там дочухать… и размеры под ящики еще снять…

О л е г (удивленно). Ты, вообще… как? Нормально себя чувствуешь?

Боцман ничего не отвечает, мрачно смотрит на Олега.

О л е г (тихо). Ты… напряженный весь какой-то… может… по пидисюрику?

Б о ц м а н (тихо). Чего?

О л е г (улыбаясь). Ну… водки…

Боцман очень быстро и тихо подскакивает к Олегу, хватает его за грудки и начинает душить.

О л е г. Ты… ты что… отпусти… отпусти… с-с-сука!

Б о ц м а н (шепотом). Никогда! Никогда, никогда, никогда больше! Никогда больше не напоминай мне!!! Про мою смерть… про эту ночь… на моей кухне… с моей смертью!! Ты понял?! Меня только попускать стало, понял? Когда работаю, когда руки заняты!!! А ты… ты мне даже больше при мне это слово не говори… Я не то что пить — я слышать не могу… Понял?!

О л е г. П-понял.

Боцман отпускает Олега. Олег потрясен, тяжело дышит, пытаясь прийти в себя. Боцман с ласковой улыбкой открывает и закрывает дверцу почтового ящика — работает прекрасно…

Б о ц м а н (нежно). Вот… замок только поменять…

О л е г (отряхиваясь). Коз-зел… Дома эти выдры две… что одна, что вторая… в собственной квартире, как в концлагере, радио послушать — в туалете по ночам прячусь! И если б я дрочил там! Нет! Я музыку не могу в собственном доме… как школьник, как преступник, блядь… иди работай, иди работай! Хочет, чтоб я тоже… хрущевками этими вонючими… риелтор! Много она там наторговала! А у меня профессия есть! Я музыкант! И я не хочу больше ничем заниматься! Я хочу заниматься музыкой! И я только так могу зарабатывать! А если кому-то не нравится… еще эта… маманя приехала! Так и ей теперь отчитывайся.

Б о ц м а н (меняясь в лице). Ты про мать не смей… Она у тебя святая!

О л е г. Святая! Откуда ты знаешь — святая она или не святая?! Ты ее вчера в первый раз увидел!

Б о ц м а н. А мне с первого раза все ясно стало… Помнишь? Помнишь, я у нее две гривны на шкалик взял?

А она что сказала?

О л е г. Не помню.

Б о ц м а н. А я помню. Она же… она…

Боцман машет рукой, ничего сказать не может.

О л е г. Много ты о ней знаешь… я сам о ней не знаю ничего… Меня дед с бабкой воспитали, а она только на Пасху приезжала… кулечки эти свои сраные… это постоянно у нее… какие-то скляночки, бутылочки… медок, блядь, холодок… пакетики со скорлупой яичной… крашеные… зеленые… синие… ну на хрена с собой пакетики со скорлупой возить? С мусором?! Пасочкой накормит меня… черствой… и поминай как звали… паломница…

Боцман только сейчас замечает, что Олег еле сдерживается, чтоб не заплакать. У него трясется нижняя челюсть, он еле выговаривает слова.

Б о ц м а н (неумело утешает). Она, может, за тебя… всю жизнь вон тебе… отмолила.

О л е г. Ага. Отмолила. Вон как в жизни мне повезло. Жена — истеричка, дочь… я вообще не знаю… Все! Все! Я сегодня, знаешь… меня как отрезало… Я как увидел их всех… маманю, жену, Кристину… я… ну пойми… это, может, ужасно говорить такое, но нет у меня… нет у меня, понимаешь, к ним… любви… не могу я… не хочу я… Марина давно уже мне… не женщина… не жена, а надсмотрщик… все отношения — пойди-принеси, рот закрой, не смей в свою дудку дудеть… как будто я не человек, а… хуже собаки даже…

Б о ц м а н. Вообще, конечно, Марина… я сам замечал… хотя… по природе… она женщина хорошая…

О л е г. Она не женщина, она не женщина вообще уже давно, просто… просто робот… на Кристину смотрю и не понимаю… неужели вот это… родилось у меня? Такая девочка была, помню, руку мою своими ладошками возьмет… обеими ладошками и пальцы мои считает… сосредоточенно… один-два-пять-восемь… так почему-то и считала: один-два-пять-восемь… а я другой рукой по головке глажу, глажу по головке, а теперь пьяная по ночам… блюет… нет у меня ничего, Боцман, понимаешь? Ни семьи, ни дома… ничего не осталось… одно только… только одно… что есть у меня… вот…

Олег осторожно вынимает из сумки черный футляр, открывает его.

В футляре — кларнет. Олег любовно вынимает обе части инструмента, аккуратно собирает его, прилаживает мундштук.

О л е г. Почему я не могу любить тебя? Не могу любить тебя открыто?

Олег смотрит на кларнет, как на женщину. Боцману делается как-то неловко.

О л е г (с пафосом). Я больше так не могу. Это все. Сколько можно прятаться, бояться каждого шороха. Хватит. Хватит с нас унижения! Я больше тебя не предам! Я все скажу им. Пусть живут, как хотят. И я. И мы. Мы тоже будем жить, как хотим. Я устал бояться. Я устал быть ничтожеством и ненавидеть самого себя. Я просто хочу быть собой. И мне все равно, что скажут люди. Не возьмут в оркестр — не надо. Пойду на улицу. Буду стоять на улице и играть. Что подадут, то мое. Зато без стыда и без страха.

Олег набирает в легкие воздух, чтобы извлечь первый звук из своего инструмента. На верхнем этаже открываются двери, слышен звук шагов. Олег молниеносно разбирает инструмент, прячет его в футляр, футляр в сумку и бежит со всех ног вверх по лестнице.

Мимо Боцмана, не глядя на него, проходит Кристина.

9

Квартира. В большой комнате за швейной машинкой сидит Марина. Между плечом и ухом у нее зажат мобильный телефон, ногой она жмет на педаль машинки, а руками поправляет строчку.

М а р и н а. Дешевле? Куда дешевле? Дешевле вы не найдете, я вам говорю, что такой вариант — здесь надо быстро… Я по опыту знаю, что эту квартиру заберут, оторвут с руками. Ее вообще в базе нет, потому что это для своих только недвижимость у нас… вип… Я вам просто первому, как вип-клиенту… где?! Кто вам сказал?! Соседи?! Все там нормально… Ничего там не течет… там кровельщики… подождите, Евгений… так вы не хотите? А зачем тогда голову морочите?! Подождите… давайте еще тогда посмотрим… а как вы хотели? у нас в агентстве… нет, ну без посредников…

В комнату входит Наталья с иконой Богородицы в руках. Она осматривает все углы в комнате и находит, что самое лучшее место — угол прямо над столом, где сидит и работает Марина. Наталья с неожиданной ловкостью вскакивает ногами на стол, прямо на ткань, из которой Марина шьет шторы, и прикладывает икону в угол — между потолком и стеной. Марина с ненавистью смотрит на ноги Натальи.

М а р и н а. Евгений, я перезвоню вам… Мы обязательно… нет, сейчас у нас в агентстве скидки… Вообще мы можем по-другому договориться.

Я вам перезвоню!

Марина кладет трубку. Она вся кипит от ненависти.

М а р и н а. Значит, так — слезла!

Н а т а л ь я (слезает). Надо будет соседа вашего попросить… Колю… его же Коля зовут… а то вы его как-то странно… даже выговорить не могу… полочку вот тут — для Богородицы-матушки… лампадку зажжем… И Господь управит… Я эту икону с собой пятнадцать лет вожу, мне ее сам настоятель Ионафан…

М а р и н а. Вы вообще как… надолго к нам?

Н а т а л ь я. Да завтра уезжаю…

Я ж только хотела насчет Кристины, Мариночка…

М а р и н а. Что — насчет Кристины?

Н а т а л ь я. Бесы у нее. Вычитать надо. На вычитку.

М а р и н а. Вы как… поездом или на автобусе? Билет взяли уже?!

Н а т а л ь я. Она же с мужиками по ночам… на пляже…

М а р и н а. Что?

Н а т а л ь я. Блудница она, Марина. Спасать ее надо. К отцу Владимиру на вычитку. Я договорилась уже.

М а р и н а. Кто она?!

Н а т а л ь я. Ну, блудница. Проститутка.

М а р и н а. Что?!!

Н а т а л ь я. Ну, еб...ся она со всеми подряд… Ой! (Крестится.) Прости, Господи!

В этот момент из своей комнаты выходит Кристина, одета вся в черное, на лице — яркий черный макияж, идет к двери.

М а р и н а. Кристина!! Куда пошла?!

Кристина рывком открывает двери и выходит из квартиры.

Н а т а л ь я (крестится). Бесы.

Через минуту появляется Олег с клетчатой сумкой.

М а р и н а. Ты где был?!

О л е г. Внизу…

М а р и н а (орет). Внизу!!! Что ты там делал — внизу?!!

О л е г. Дверцу… дверцу к почтовому ящику прикручивал… Теперь только замок поменять осталось…

Марина бросается на диван и громко рыдает.

О л е г. Что?

Н а т а л ь я. Спаси, Господи, и помилуй, спаси, Господи, и помилуй, спаси, Господи, и помилуй…

Входит Боцман. Наталья ведет его в комнату, указывает на облюбованный ею угол.

Н а т а л ь я. Вот здесь, Коленька, в уголочке… полочку… приладишь, отец мой?

Б о ц м а н. Я…

М а р и н а (Боцману, с ненавистью). Иди на кухню — занимайся своими делами!

Н а т а л ь я. Богородицу… Лампадку поставим… Олежик, а я тебе работу нашла…

Б о ц м а н. Щас… У меня там ДВП оставалось, под цвет дверей как раз, вам подойдет… Щас…

Боцман уходит.

Н а т а л ь я. Я отцу Владимиру позвонила… на мобильный… он на службе как раз был, а потом перезвонил… с городского уже… они с отцом Агафангелом помещение ищут под этот… под офис… я, кстати, Марина, твой телефон дала… и еще, Олежка, им человек нужен — товар принимать…

О л е г. Какой товар?

Н а т а л ь я. А на складе… Товар принимать…

О л е г. Какой товар?

Н а т а л ь я. Четыреста долларов — испытательный срок, потом на полную ставку — восемьсот…

М а р и н а. Сколько?! (Тихо.) Долбанулась матушка…

Н а т а л ь я. Им, главное, проверенный человек нужен и порядочный, а я говорю: «Отец Владимир, вы же знаете, какой у меня Олежик…»

Возвращается Боцман с какими-то досками и начинает прилаживать их к стенке. Глаза у него стеклянные, движения механические.

М а р и н а. Так… это что?! Олег! Все! Я терпеть это не намерена больше… Значит, так! Чтоб этих досок в моем доме…

У Марины звонит телефон.

М а р и н а (в трубку). Да! Марина, да… Да, это я… Кто… кто дал? Да. Кто? Отец… Владимир? Какое?.. Аренда или… купить? Нет, конечно, занимаюсь, да, конечно, я занимаюсь, конечно, есть у меня… Быстро? Конечно, мы можем быстро, мы можем очень быстро… хоть сегодня… Сейчас могу показать вам… У нас как раз под склады… есть, да… первый этаж, и под офис тоже, да… А на какую сумму, извините… Что? Цена не имеет значе… Конечно, с оформлением, мы все оформляем, все делаем, делаем, да… Есть хорошее… триста квадратных метров на Балковской…

Н а т а л ь я (указывает Боцману на какой высоте делать полку). Вот так, да… Вот сюда… Вот здесь хорошо будет…

М а р и н а (встает и начинает одеваться, продолжая говорить по телефону). Да, я могу, я сейчас могу, да, да, да.

Выходит. Олег, дождавшись, когда жена уйдет, осторожно перекладывает из сумки футляр с кларнетом обратно в шкаф.

10

Кристина идет по парку с бутылкой ром-колы.

К р и с т и н а (нервно). Нет. Я — нет.

Садится на скамейку, вынимает телефон, долго смотрит на экран и плачет. Открывает бутылку, пьет.

К р и с т и н а. Привет. Господи, как стало вдруг легко. Как все ужасно. Как жутко, когда приходит весна и каждая щель, каждый камень наполняются светом, становятся желтыми, пульсируют. Я хочу к маме. Не к той маме, которая дома, ищет уколы на моих запястьях, бьет по лицу, продает квадратные метры тусклых вонючих коридоров, а к другой маме — к настоящей моей маме, которая показала мне мертвую ворону… Мне было три года, стояла такая зима, когда даже душа леденеет, — вся земля покрылась коркой… Сивой, скользкой, все сцепилось, затвердело, время отключилось и отопление тоже… мама кипятила на кухне воду в выварках… из кастрюль шел пар, поднимался к потолку и тут же таял, потому что вокруг была зима, такая страшная зима, что даже пятьсот тысяч кипящих кастрюль не смогли растопить этот лед… Мама укутывала меня в четыре одеяла, а у папы губы примерзали к мундштуку на середине мелодии… И однажды утром, когда все кончилось: масло, хлеб, кастрюли, терпение, мама одела меня…

Я помню, что в такой ужасный драный кроличий полушубок с залысинами и пятнами, он достался мне от двоюродной сестры… и просто жуткую ангоровую серую шапку с идиотскими бомбонами, в общем, во всем этом так легко, так просто, так сладко было чувствовать себя несчастной… удивительно, окончательно, абсолютно несчастной трехлетней девочкой. Мама взяла меня за руку, и мы пошли. И мы вошли в лифт, там были выжжены все кнопки и… я хорошо помню… я уже научилась читать… Надпись на стене: «Серый — поц!» И я тогда поняла, что это все. Что больше ничего не будет, что все эти миллионы лет эволюции кончились обледеневшей горкой, замерзшими красными качелями, серым небом и океаном бугристого льда, в котором застыли все дома и улицы, школы, детские сады, все на свете воспитатели, вся на свете ненависть, сосредоточенная в этих полинявших коврах, деревянных кубиках с цифрами и буквами, в перекошенных стульчиках и плюшевых медведях с искаженными мордами… Я смотрела на дома и деревья, многие были свалены и валялись на мерзлой земле, как человеческие трупы, словно они еще куда-то бежали, росли, на что-то надеялись, но катастрофа случилась так внезапно, так скоро, так сразу и вдруг, что они и сами не поняли — как… смерть уложила их на асфальт, распластала их ветвистые тела по земле, словно свергнутые памятники весне и жизни… Вокруг погибшей кроны путались оборванные провода электропередач… К моему лысому, лоснящемуся жиром полушубку мама накрепко пришила коричневые варежки с корабликами, и я схватила мамину руку и даже через варежки поняла, почувствовала: она знает, она тоже знает, что это наш последний день, что наступил конец… конец всего… и почти одновременно мы увидели ее — мертвую ворону… Она лежала рядом с упавшим деревом, ее лапы скрючились от холода, черные перья уже покрылись искорками льда, и мы обе знали — еще немного и она исчезнет, растворится в этом холодном белом кирпиче времени… Ворона была такая тощая, что, глядя на нее, я думала: отчего же она умерла первее — от голода или холода, или, может быть, от инфаркта… И на всей земле никого, больше никого не осталось, только я, мама и мертвая ворона… и так было хорошо, так было спокойно, так правильно, очень… очень правильно… потому что все уже выяснилось, все стало на свои места, потому что не на что было надеяться и ничего уже не надо бояться. Да. Нет. А теперь опять все сначала, опять весна. Снова эти люди, и трава, и птицы, и жирные чернокрылые вороны над парком, и нет никакой надежды… никакой надежды на близкий конец: все заново — дорога, солнце, пыль, крем для загара, мороженое и новая тоска, и старая пустота, и все вещи… Все вещи на свете — снаружи полные, а внутри... (Ставит на скамейку полупустую бутылку.) И больше нет мамы, и нет папы, нет вороны, и нет меня…

К Кристине подходит бомж.

Б о м ж (протягивает руки к бутылке). Ты уже допила? Можно я бутылочку возьму?

Кристина встает и уходит.

11

Квартира. Гостиная. В углу висит икона Божьей матери, под ней — полка, на полке горит лампадка. Боцман и Наталья сидят за столом и пьют чай.

Н а т а л ь я (прихлебывая чай). А чудеса Господни видел ты, отец мой?

Б о ц м а н (робея). Нет, не видел. Никаких не видел.

Н а т а л ь я. Весь белый свет объездил, везде побывал, а чудес не видел?

Б о ц м а н. Нет. Не видел… Ой, да. Видел… одно видел.

Н а т а л ь я. Где?

Б о ц м а н. В Гане.

Н а т а л ь я. Где?

Б о ц м а н. На побережье Гвиней-ского залива. К югу от Аквапимских холмов.

Н а т а л ь я. Это где ж?

Б о ц м а н. В Африке.

Н а т а л ь я. В Африке?

Б о ц м а н. В Африке. В Гане на погрузке стояли, руду грузили с товарищем моим… с Лехой… с механиком на берег сошли… Леха говорит: «Давай прогуляемся». На автобус сели. Он говорит: «Я все тут знаю». Ага, сошли, а там поселок… Смотрим — пустой совсем… лачуги глиняные на земле прямо, крыши из листьев пальмовых и ни души… Мне аж как-то дико стало, а Леха говорит: «Гляди, вон… на холме… копошится кто-то…» Я не увидел сначала, а только прислушался… как вой такой протяжный, жуткий, шакалы будто…

Н а т а л ь я (крестится). Спаси, Господи!

Б о ц м а н. Ближе подошли,

а там… Все племя ихнее, разукрашенные, голые… поют, пляшут… увидели нас, а в руках ножи, копья… Я думал, всё, съедят, даже косточек не оставят… Вижу самый здоровый к нам из круга вышел, а Леха мне шепотом: «Не ссы! С вождем разговаривать будем». Он по-ихнему понимал чуть-чуть, потому что до этого там с населением ихним… дело имел… В общем, бухло им продавал… И начали они говорить, а вокруг тишина такая… Тишина, как на кладбище… И только Леха с вождем базарят о чем-то… Я стою, смотрю на них — черные все, жилистые, на лице глаза одни, белки только видно, а все остальное — черное, как земля… Стоят скалятся, мускулами играют… Все, думаю… все, а Леха поговорил с этим, с главным, ко мне обернулся… бледный такой… и говорит, что, мол, мы духа предков разозлили очень… Мы, говорит, ритуал их нарушили, оскорбили мертвых, не вовремя пришли, они своим предкам покойным поклоняются…

Н а т а л ь я. Язычники!!! Спаси, Господи, и помилуй!

Б о ц м а н. И теперь один нам выход… Или смерть, или это… Мы вместе с ними должны встать сейчас

в этот… в их… в круг и сейчас они нас… короче… в воздух поднимать будут…

Н а т а л ь я. Матерь Божья!

Б о ц м а н. Только говорят: одно условие! Чтобы все железное, что есть у нас… ну… часы там, деньги, чтобы все мы из карманов вытряхнули и обувь сняли… А я уже на ватных ногах там, разулся, часы снял… вдруг один из них ко мне с кинжалом — все, думаю, пырнет, и поминай, как звали… За грудки взял и одним движением — р-р-раз… и все пуговицы с жилетки моей срезал железные тоже… Жалко мне стало — жилетку жена мне сшила, золотые руки у нее были и добрая очень… А голубцы она как готовила! Любил я… Встали мы в круг, а я все о жене думаю: женился недавно, все ждал, когда рейс кончится, подарков накупил, а тут не то что рейс — жизнь… Они давай приплясывать и выть на своем, а в центре круга — чурбан, а на нем маска… Такая большая, разукрашенная, страшная…

Н а т а л ь я. Идол!! Спаси, Господи, и помилуй!

Б о ц м а н. А они нас за руки схватили и пляшут… тум-тум-тум-тум-тум-тум… Пятками по земле ритм отбивают и в барабаны бьют, и голосами такими воют, что я голосов таких и в жизни никогда не слышал… Словно и правда… мертвые им подпевают…

Н а т а л ь я. Бесы!!

Б о ц м а н. И вот так в кругу этом… Я не знаю, может, часа полтора, а может, и все три… плясали они и пели… Я уж света белого не видел, только рожи эти черные перед глазами и небо мелькает, и Нинкино лицо передо мной, как в калейдоскопе, и тум-тум-тум… И солнце, солнце такое, что по-пробуй вот так на холме потанцуй в полдень, как на сковородке… босиком еще… Я уж думал — все, упаду я сейчас и умру прямо здесь… И Леха, смотрю, тоже… Лица на нем нет, рот открыт, ноги еле волочит. И вдруг, вождь их в центр выбежал, рукой взмахнул, замерли все… И на колени перед нами повалился, и пополз… Сначала он, а потом и все… окружили нас с Лехой-то, на коленях ползут, мычат что-то, плачут… А вождь, значит, эту маску ихнюю эту взял и мне протягивает… Я говорю, Лехе говорю: «Что? Пиз… кердык нам». А он: «Нет, вождь сказал, что мы — великие боги, раз духу предков не под силу нас в воздух поднять, хоть и ничего железного при нас не было, и обувь мы сняли, и пуговицы тоже все срезаны… Значит, сила в нас огромная, что даже предки мертвые ничего сделать не смогли». И в знак поклонения отдают нам эту маску и с почестями большими до самого порта чуть не на плечах нас с Лехой тащили… И плакали, как собаки выли. Вождь особенно заливался, потому что жалко было маску отдавать, потому что это их главного, отца их племени, символ…

Н а т а л ь я. Идол!!! Спаси, Господи! (С жадным интересом.) А потом?

Б о ц м а н. А потом на борт когда вернулись, в себя пришли… Вспомнил, я вспомнил…

Н а т а л ь я. Что?

Б о ц м а н. Что штырь у меня стальной в ключице… Спица, понимаете? Я ж ключицу ломал… Штырь мне железный… вставили… Вот почему не смог он, дух ихний, не смог.

Н а т а л ь я. И ты что же маску эту домой забрал?

Б о ц м а н. Забрал. Жене подарил. До сих пор в спальне ее висит… Как память…

Н а т а л ь я. А с женой что?

Б о ц м а н. Умерла. Десять лет уж как умерла…

Н а т а л ь я. Матерь Божья!!! (Крестится.) Умерла! Значит, ты ей эту дрянь бесовскую — в спальню, а она умерла?

Б о ц м а н. Ну… да.

Н а т а л ь я. И долго прожила она после этого?..

Б о ц м а н. После чего?

Н а т а л ь я. Ну, как ты идола в дом приволок?

Б о ц м а н. Да как я с рейса вернулся… Через три месяца… Рак у нее на-шли, а потом…

Н а т а л ь я (крестится). Спаси, Господи, и помилуй!!!

Боцман некоторое время сидит в замешательстве. Потом его глаза наливаются кровью, он вскакивает и бежит к выходу. Наталья сидит в комнате одна и пьет чай, на ее лице — счастливая улыбка человека, который знает, что делает.

12

Появляется Марина — вся взъерошенная, растерянная. Марина мечется по квартире, не может прийти в себя. Наталья спокойно сидит и пьет чай. Марина подходит к Наталье, хочет что-то сказать, затем Марина замечает икону Божьей матери в углу на полке. Марина несколько секунд смотрит на икону и вдруг рушится перед ней на колени.

М а р и н а. Купил!! Триста квадратных метров! На Балковской!!! Купил!!

Наталья крестится, Марина крестится.

М а р и н а. Купил! Даже подвал смотреть не стал — мне подходит, говорит! Сейчас товар прийти должен, склад до завтра срочняк… божьей милостью… Если, говорит, десять тысяч скинете — я прямо сейчас расплачусь. Это — хозяину он… А тебе, говорит, если напрямую, не через агентство сделаешь, пятерку, прости, Господи!.. Мне! Пятерку! Я на хозяина, он на меня, я говорю: «Сбрасывай, потому что хрен кто у тебя этот сарай купит!» Он говорит: «Ну, если расчет немедленно…» А этот… юбку эту свою… подобрал…

Н а т а л ь я. Облачение!

М а р и н а. Ключи из кармана вынул… Сейчас, говорит… пошел… он там «Мерседес» свой припарковал… с водителем киргизом… Черный… на солнце так и блестит, а внутри телевизор. Пошел, чемоданчик в машине взял, деньги пересчитал… И, говорит, поехали к нотариусу… а то я к вечерней не успею… (Крестится.) Я нотариусу звоню, говорю: «Люда! Я тебя прошу! Люда!» А Люда: «Я уже с работы уехала!» Я говорю: «Люда! Люда!» Люда: «Ладно, но за срочность…» Хорошо, приехали мы, оформили быстро все… Он ей за срочность плюс триста еще… Купил! И деньги сразу… Расплатился! Я же… я же на эти деньги… Мы же ремонт нормальный сделаем… я же… мы же…

Н а т а л ь я. Да, теперь заживем.

В молитве и покаянии.

Действие второе

1

Весна. Квартира. Свежий ремонт, уютно, чисто светло. В гостиной кроме иконы Божьей матери появились еще несколько православных икон. Окна открыты. На подоконнике стоит ваза с пучком вербных ветвей. Марина накрывает на стол. Она очень изменилась — одета в глухую темную блузку, длинную юбку, на голове — платок. Входит Наталья с подносом. На подносе — кастрюля с кашей.

Н а т а л ь я (кричит в соседнюю комнату). Кристиночка, помоги мне!

В ответ на зов Натальи из комнаты Кристины слышится громкая неприятная музыка. Марина порывается пойти в комнату Кристины. Наталья ее останавливает.

М а р и н а (раздраженно). Я сейчас!

Н а т а л ь я (останавливает ее). Не надо, Маринушка, не надо… Это бесы… Искушают тебя… ты молись… к таинству готовься, а Господь управит… Пусть себе… Тем более, такой праздник сегодня! Сегодня Иисус Христос верхом на осле въехал в ворота Иерусалима!

Марина и Наталья накрывают стол на пятерых. Кроме каши на столе постное масло и какие-то вялые огурцы.

М а р и н а. Сегодня ночью опять по ящикам шарила…

Н а т а л ь я. Не бойся, не найдет.

М а р и н а. Я боюсь, что если только выйдет она… Опять все начнется…

Н а т а л ь я. Не выйдет. На смерть стоять будем, а Вельзевулу не отдадим… Я ключи с собой ношу — на груди, с крестом рядом.

Наталья показывает Марине связку ключей, которая висит у нее на шее.

М а р и н а. Я так боюсь… Что она там делает?.. (Прислушивается.) В ванную пошла… Чего она в ванную все время ходит… Воду опять включила…

Н а т а л ь я (тихо). Пусть себе… перебесится… (Громко.) Кристиночка, за стол!

Музыка становится еще громче. Звонок в дверь. Наталья снимает связку с шеи, идет открывать. Входит Олег — в чистеньком костюмчике, с портфельчиком, стриженый, причесанный.

Н а т а л ь я. Задержался сегодня…

О л е г. Допоздна товар принимал. Отец Владимир позвонил, сказал, что по накладной еще одна машина придет… Регистрировал…

Марина обнимает Олега — без радости или принуждения, механически.

Н а т а л ь я. Садись, сыночек, каша стынет…

О л е г. Каша? (Открывает портфель, улыбается.) Отец Владимир меня с испытательного срока на постоянную работу перевел… Говорит, будешь работать и язык за зубами держать… Божьей милостью… в накладе не останешься. Сегодня зарплату дал, я в супермаркет — сразу буженинки купил, сыр, яйца. Вино взял красное сухое, молдавское, хорошее…

Олег вынимает из портфеля свертки с едой. Марина смотрит на них жадным взглядом. Наталья хватается за голову.

Н а т а л ь я. Да ты что, сынок?! Какая буженинка?! Какое вино! В великий пост?! Вербное воскресенье! Страстная седьмица начинается, а он яйца купил! Завтра дочь твоя таинство крещения принимает, а ты сало в дом принес?! Дай сюда!

Наталья собирает все свертки и выносит на кухню. Возвращается.

Н а т а л ь я. Сегодня же все обратно вернешь…

О л е г. Да куда вернуть? Продукты…

Н а т а л ь я. А нет — так собакам отдадим… Сало… И вот что, Олежик, ты мне денежки-то отдай…

О л е г. Какие денежки?

Н а т а л ь я. А зарплату свою, сынок… А то всю так попусту растратишь, а нам еще месяц жить… Кристиночке рубашку нужно крестильную справить… стол накрыть завтра для отца Владимира… Давай, давай кошелек-то…

Олег смотрит на жену. Марина потупилась и молчит.

Н а т а л ь я (обиженно). Или что? Марина? Или ты думаешь, что? Ты думаешь, мне деньги ваши нужны, или что?! Ну спасибо, дети. Пожила я у вас. Погостила. Видно, пора мне…

Наталья снимает фартук. Марина испуганно кидается к Наталье.

М а р и н а. Нет! Да вы что! Мама! Куда вы?! Олег, ты что?! А ну быстро отдай маме деньги! Она же тебя на работу устроила, а ремонт… Да если б не мама! Да вы что?!

Олег выгребает из кошелька все деньги.

М а р и н а. Возьмите, мама! Вы и хозяйство лучше меня вести умеете… сколькому меня научили…

Н а т а л ь я (довольная садится за стол). Это да… Я ж в макарьевском монастыре у настоятельницы Варвары складом заведовала… Умею распорядиться…

Все садятся за стол.

Н а т а л ь я. Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь. (Крестит пищу.) Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.

Наталья кладет в тарелки кашу. Вдруг из комнаты выходит Кристина — бритая наголо, в черной футболке с костями и черепом и стрингах, таких тонких, что они еле прикрывают тело. Кристина очень худая.

М а р и н а. Кристина! Что ты с собой сделала?

К р и с т и н а (садится за стол). Пап, у тебя бритва тупая. (Показывает на голову.) Поранилась, видишь?

О л е г. Кристина!

Н а т а л ь я (крестит внучку). Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне Твоего спасения. Даждь ми, Господи, крепость и мужество твердаго исповедания имени Твоего святого, да не отступлю страха ради дьявольского, да не отрекусь от Тебя, Спасителя и Искупителя моего, от Святой Твоей Церкви. Но даждь мне, Господи, день и ночь плачь и слезы о грехах моих, и пощади мя, Господи, в час Страшного Суда Твоего. Аминь.

К р и с т и н а. Баб, ты, действительно, что ли, думаешь, что он тебя во время страшного суда пощадит? Правда, что ли?

Н а т а л ь я (крестит Кристину). Спаси, Господи, и помилуй! Спаси, Господи, и помилуй!

О л е г. Кристина, зачем ты? Что ты с собой сделала? Почему ты… голая?

К р и с т и н а. Я не голая, папочка. Я в трусах. Это трусы такие. Стринги называются. Знаешь?

М а р и н а. Кристина! Что ты делаешь с нами, Кристина?

О л е г. Оденься, ради Бога!

К р и с т и н а. А зачем мне ради Бога одеваться? Бог, говорят, он нас нагими создал. А стринги — это Адам с Евой придумали.

О л е г. Оденься!

К р и с т и н а. Оделась бы, пап. Только одеть мне нечего. Они зачем-то все мои джинсы из дома вынесли…

Н а т а л ь я. Джинсы — облачение дьявола!

М а р и н а. Я тебе юбку пошила черную… Сейчас же оденься!

К р и с т и н а. А-а… так это юбка была… Извини, мам, я думала, это занавеска какая-то твоя очередная… Не поняла просто — в похоронное бюро или куда…

М а р и н а. Оденься, дрянь!

Н а т а л ь я. Марина!

К р и с т и н а. Я ухожу, мам.

Кристина и Наталья переглядываются. Наталья поигрывает ключами на своей шее.

О л е г. Куда?

М а р и н а. Никуда! Никуда она не пойдет!

Звонок в дверь.

М а р и н а. Оденься.

К р и с т и н а. «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут… Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…» Так, бабуля?

Наталья открывает дверь. Входит Боцман. У него в руках книга и банка краски.

Н а т а л ь я. Оденься немедленно! Мужчина в доме!

К р и с т и н а. Кто мужчина? Это дядя Боцман — мужчина? Дядя Боцман, ты еще мужчина?

Б о ц м а н. Что?

К р и с т и н а. Что-что! Пиписька стоит у тебя? Или нет? А то я в трусах, бабушка, видишь, волнуется!

Наталья дает Кристине пощечину, на которую никто из присутствующих никак не реагирует. Кристина криво улыбается и притрагивается к щеке.

Н а т а л ь я (Боцману приветливо). Садись, Коленька. С праздничком тебя! Вербное воскресенье сегодня! Кашу будешь?

Б о ц м а н (растерянно). Нет, спасибо, я книжку принес и краску вот, желтую баночку.

Н а т а л ь я. А-а-а! Прочел уже житие преподобного Саровского чудотворца?!

Б о ц м а н. Прочел.

Н а т а л ь я. Что скажешь, отец мой?

Боцман молчит, опускает голову.

Б о ц м а н. Я балкон еще докрасить хотел…

Н а т а л ь я. Ну уж, батюшка, что ты вздумал! В вербное воскресенье балконы красить! Что ты — нехристь какой? После Пасхи покрасишь!

К р и с т и н а. Дядь Боцман, дай мне, я покрашу, я нехристь!

М а р и н а. Не давай ей! Оденься немедленно, или я не знаю, что сделаю!

Н а т а л ь я (успокоительно). Ничего, ничего! Завтра покрестим ее, все пройдет!

К р и с т и н а. Бабушка, это только младенцев без их согласия крестят! А я уже видишь, какая дылда здоровая вымахала. Вон какие трусы у меня, видишь? Водку пью, сигареты курю, с мужиками по ночам… Ну ты же знаешь. Ты же сама сказала. Сплю вон со всеми подряд. В общем, все вопросы духовной жизни решаю сама!

О л е г. Кристина!

М а р и н а. Ах ты ж дрянь!

Н а т а л ь я. Только в крещении спасена будешь! (Дает боцману кашу.) Кушай, кушай, пшенная на постном масле…

К р и с т и н а. А ты, дядя, что читаешь? Серафима Саровского?

М а р и н а. Не смей!

К р и с т и н а. А мы его тоже, знаешь, по религиеведению проходили. Я реферат писала по Серафиму. Его вообще Прохором звали, знаешь? Хороший был человек! Харизматичный, только гордый. В пустоши жил, голодал, обет молчания принял, потом в затворе еще пятнадцать лет… в гробу спал. Келью без окон ему построили, а он взял в ней да угорел, потому что свечку перед сном потушить забыл. Не соблюл он, чудотворец твой, правила противопожарной безопасности, и все, кердык, бабуля, от дыма угорел…

Н а т а л ь я. Он в молитве умер!

К р и с т и н а (внезапно отцу). Пап, ну скажи?! Ты что, тоже в эту вот хрень уверовал?! Мама ладно, ей тяжело, у нее дочь — проститутка, тут во что угодно поверишь… Но ты! Ты же мне Ницше давал почитать?! Ты мне Вагнера ставил!..

О л е г. Кристина, Вагнер, он, понимаешь, он занимался музыкальным мистицизмом… И да, он ощущал в некотором роде бессмысленность основы мироздания, а я…

М а р и н а. Олег!!

К р и с т и н а. Что?! А ты? Не ощущаешь бессмысленность основы мироздания? Ты что, вот сейчас мне правда скажешь, что в Бога веришь?

Все смотрят на Олега. Олег затравленно озирается по сторонам. На него в упор смотрят жена и мать.

О л е г (опускает голову). Кристина, я верю в высший разум…

К р и с т и н а. В высший разум?

В какой высший разум, папа?! Ты вон у попа какого-то работаешь — на складе у высшего разума! Что там делаешь, папа?! На складе! На каком складе?! Что ты там складываешь, а? Иконы, свечки, а? Какой товар?!

Н а т а л ь я (Олегу, с вызовом). Научи мя, Господи, усердно молиться Тебе со вниманием и любовью, без которых молитва не бывает услышана! Да не будет у меня небрежной молитвы во грех мне!

К р и с т и н а. Скажи еще, что веришь вот в этого затхлого тощего бога с крошками в бороде! Который, как дрессировщик в цирке! Ты сделал трюк — он тебе кусок сахара, а не послушался — так хренак по морде!

М а р и н а. Закрой рот!!!

К р и с т и н а. Так что? Веришь или нет? Если да, то скажи — во что конкретно? Может, я тоже уверую? Может, действительно, покрещусь завтра и спасусь наконец-то?! Все грехи мне отпустятся, и вместо проститутки — р-р-раз!- опять стану хорошей девочкой!!

Олег молчит.

Н а т а л ь я (внучке). Вон! Вон отсюда!! Вон из-за стола, блудница вавилонская!!!

Кристина встает из-за стола. Идет к двери, затем возвращается, берет со стола книгу, читает.

К р и с т и н а. «Особенным свойством его обхождения и бесед были любовь и смиренномудрие. Кто бы ни был приходивший к нему, бедняк ли в рубище, или богач в светлой одежде, с какими бы кто ни приходил нуждами, в каком бы греховном состоянии ни находилась его совесть, он всех лобызал с любовью, всем кланялся до земли и, благословляя, сам целовал руки даже не у посвященных людей».

М а р и н а. Положи книгу сейчас же!

К р и с т и н а. Или вот… (Читает.) «Девство есть наивысочайшая добродетель, как состояние равноангельское, и могло бы служить заменой само по себе всех прочих добродетелей».

М а р и н а (клокочущим голосом). Не смей!

К р и с т и н а (кладет книгу). Мам, ты кого больше любишь — меня или его?

Кристина указывает на икону Иисуса Христа.

К р и с т и н а (с необычной нежностью). Я вот точно знаю, что тебя больше люблю, мама. Потому что ты мне мертвую ворону показала. А Бог… так ничего и не показал. Мам, ты помнишь, как мне мертвую ворону показала?

Н а т а л ь я. Спаси, Господи, и помилуй! Спаси, Господи, и помилуй!

К р и с т и н а. Ладно, давай, дядь Коля, краску свою… Балкон докрашу…

Боцман смотрит на Наталью.

К р и с т и н а. Давай, давай, хоть чем-то полезным займусь…

Наталья кивает Боцману, Боцман отдает Кристине краску. Кристина выходит на балкон.

Н а т а л ь я. Олежик, что ты так плохо кушаешь?

На балконе слышен какой-то шум. Все оборачиваются. Кристины на балконе нет. Только повсюду разлита желтая краска. Мать и отец вскакивают со стульев, кричат, бросаются на балкон, Наталья крестится, вопит, Боцман в оцепенении сидит за столом и смотрит в тарелку с кашей. Затем спокойно встает, берет книгу и выходит.

Н а т а л ь я. Святый боже! Святый крепкий! Святый бессмертный! Спаси, сохрани и помилуй нас!

2

В темноте Кристина слышит голос священника.

С в я щ е н н и к. Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих!

Кристина открывает глаза. Она стоит на берегу моря — на пирсе. Ночь, зима, собачий холод. Рядом с Кристиной мужчина лет тридцати. Он пытается закурить сигарету, но огонь на сильном ветру все время гаснет. Кристина и Учитель создают дом из своих ладоней, сквозь пальцы просвечивают красные блики — вспыхивает и гаснет зажигалка. Наконец Учитель закуривает. Он с удовольствием курит.

У ч и т е л ь. Не замерзла?

К р и с т и н а (трясется от холода). Н-нет… немножко…

У ч и т е л ь (не обращает внимания на Кристину). Это мое любимое время и место.

К р и с т и н а. Почему?

У ч и т е л ь (рассуждает, наслаждается собственными словами). Потому что зимой в такой собачий холод на берегу грязного ледяного моря особенно четко ощущаешь, что нет никакой разницы между миром, в котором мы есть, и миром, в котором нас нет.

К р и с т и н а (робко). У тебя пепел на куртку падает…

У ч и т е л ь (задумчиво). Не помню, кто это сказал… что смерть — это мир за вычетом тебя…

К р и с т и н а. Осторожней, а то здесь брызгает сильно… У тебя обувь скользкая…

У ч и т е л ь. Кто же это? Не Фома Аквинский, а кто?

К р и с т и н а (осторожно ступает по пирсу). Ой… тут прямо намерзло…

У ч и т е л ь. Вот так забудешь что-то, а потом ходишь и мучаешься…

К р и с т и н а. Сережа…

У ч и т е л ь. Что?

К р и с т и н а. Помнишь, ты говорил, что можно на каток съездить?

У ч и т е л ь. Послушай… Кристина… (Ласково.) Я говорил тебе и хочу сказать снова… Я вообще не должен был, понимаешь, тогда, но я был в умате, я, Кристина, нажрался, и ты не могла этого не видеть… А ты… ты просто очень хорошая девочка, тебе надо учиться, а мне надо работать, и это то, что сейчас важно… надо отделять важное от неважного… Ты знаешь, что будет, если на кафедре узнают? Кристина, ты пойми, через месяц у меня защита… Это не игрушки… Ты хорошая девочка, я тебя сразу заметил… Я даже не представлял, что тебя так заинтересуют традиционные африканские религии. Такой реферат хороший, много источников. Я вообще взял эту дисциплину — религиеведение, как факультатив… Просто некому было ее вести, а на кафедре…

К р и с т и н а (тихо). Никто не узнает.

У ч и т е л ь. Кристина! Я не могу рисковать. Своей работой, твоей учебой… Тебе, тебе сейчас кажется это… я не знаю чем… трагедией… но ты поверь мне, что нет никакой трагедии. Была ошибка, нет, я не говорю, что ошибка… Мне было очень хорошо с тобой… Ты такая нежная, чистая, я… я даже переживаю за тебя, что ты такая чистая, ты… как ты жить-то будешь? Тебе же каждая фигня, как ядерный взрыв. А это… это просто нормальная жизненная ситуация… и мы — взрослые люди… мы можем проанализировать и сделать вывод? Правильно?.. Мы решили, что дальше так продолжаться не может, ты не должна мне звонить, когда я в универе, и эти эсэмэски… Я просто устал от всего этого. Не надо приходить ко мне на кафедру и никогда — ты слышишь меня — никогда ко мне домой, ты же знаешь, что я живу с родителями… Мой отец… ты в курсе, кто он? И если я хоть как-то… брошу тень… Кристина, ты понимаешь?

К р и с т и н а. Я понимаю.

У ч и т е л ь (раздраженно). Что ты понимаешь?

К р и с т и н а. Нельзя звонить и приходить. Это я понимаю.

У ч и т е л ь. Хорошо.

К р и с т и н а. Я только не понимаю, как мы тогда будем видеться. Ты сам будешь звонить?

У ч и т е л ь. Кристина… Я звонить не буду.

К р и с т и н а. А как тогда?

У ч и т е л ь (кричит). А никак! Все! Поняла?!

К р и с т и н а. Нет.

Молчат.

К р и с т и н а. Что мне делать?

У ч и т е л ь (с раздражением). Что делать? Займись чем-нибудь. Бухай! Налысо побрейся! Матом начни ругаться, а то, знаешь? Такая правильная, что кусок дерьма сожрать хочется! (Отворачивается.) Извини.

Молчат.

К р и с т и н а (утвердительно). Поняла.

У ч и т е л ь (начинает жалеть о своей грубости). Что ты поняла?

К р и с т и н а. Все. Вот это. Про мир без нас и мир с нами.

У ч и т е л ь. Кристина, не начинай.

К р и с т и н а. Я не начинаю. Извини. Просто… (Плачет.) Я не знаю, как буду… Я просто… я не могу… без тебя…

У ч и т е л ь. О, Господи! Мы переспали один раз! Один! Я был пьяный,

я ничего не соображал! От меня воняло! И теперь ты без меня не можешь?

К р и с т и н а. Да. Я сама не знаю, как так получилось!

У ч и т е л ь. П...дец. Ты меня извини, Кристина, но это п...дец!

К р и с т и н а. Да. Знаю.

У ч и т е л ь. Давай закончим уже этот разговор. Я хотел попрощаться по-человечески, но… Давай я просто отвезу тебя домой, и на этом…

Молчат.

К р и с т и н а. Нет… Нет… Ты… ты иди… не надо меня никуда везти… Ты иди, а я тут еще… я побуду…

У ч и т е л ь. Как это? Как это — побудешь?! Холодина, на трассе пусто. Как ты доберешься?

К р и с т и н а. Значит, тебе не все равно?

У ч и т е л ь. Что, не все равно?!

К р и с т и н а. Как я доберусь?

Учитель молчит. Кристина почему-то улыбается.

У ч и т е л ь (устало). Ладно. Пока.

Учитель разворачивается и быстрым шагом уходит по пирсу. Через несколько секунд позади себя он слышит громкий всплеск воды. Учитель оборачивается и видит, что на пирсе пусто. Он бросается обратно на пирс.

У ч и т е л ь. Сука! Сука!

Учитель подходит к краю пирса, смотрит вниз, затем сбрасывает с себя куртку и готовится к прыжку.

У ч и т е л ь (кричит). Дура, блядь!

Прыгает, исчезает. Темнота.

В темноте возникает голос священника.

С в я щ е н н и к. Крещается раба Божия Христина во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь.

3

Больница, коридор. В коридоре сидят Олег и Марина, у обоих — белые, лишенные мимики лица. За стеклянной дверью палаты, в которой лежит Кристина, проходит обряд крещения: видна фигура батюшки в черном одеянии, слышны его молитвы и громкое пение. Также сквозь стекло можно рассмотреть спины Натальи и Боцмана — они принимают на себя роль крестных родителей.

О л е г (глухо). Почему нам нельзя?

М а р и н а. Нельзя.

О л е г. Почему?

М а р и н а. Нельзя.

О л е г. Почему?

М а р и н а. Мы нечистые счита-емся.

О л е г. Нечистые?!

Олег встает, идет к двери палаты.

М а р и н а (бросается к нему). Олег!

О л е г. Что, Марина?

М а р и н а (ждет оправдания). Мы что-то сделали не так?!

О л е г. Мы все сделали не так. И сейчас все не так делаем. Она этого не хотела. Это насилие — человек без сознания, в коме… Как мы могли вообще…

Олег берется за ручку двери палаты. Вдруг в конце коридора появляется Доктор — он идет быстрым шагом. У Доктора мягкое, хорошее лицо и при этом — ледяные глаза, как у многих людей, которые ежедневно видят смерть.

О л е г. Доктор! Доктор, пожалуйста, я хотел с вами поговорить!

Доктор останавливается, смотрит в глаза Олегу, слышит пение батюшки из-за стеклянной двери.

Д о к т о р. Да?

О л е г. Пожалуйста, я хочу знать… какой прогноз?

Д о к т о р. Да вы, по-моему, лучше меня знаете, какой прогноз…

О л е г. Я?

Д о к т о р. Ну раз… священнослужителя пригласили…

О л е г. Это… это… не я…

Д о к т о р. Да, нет, не оправдывайтесь… В такой ситуации, как ваша, — все средства хороши…

О л е г. Почему?

Д о к т о р. Потому что у вас одна надежда — на чудо… (Указывает на дверь.) А вот он — как раз представитель этой партии…

О л е г. Какой партии?

Д о к т о р. Партии чуда… Я, к сожалению, принадлежу к другой организации…

О л е г. Доктор!

Д о к т о р. Что же касается вашей дочери, то состояние критическое. Множественные переломы, большая кровопотеря. Развитие комы сразу после травмы… Я не могу давать никаких прогнозов… В ближайшие двадцать четыре часа ситуация должна проясниться… В ту или иную сторону… Все, что сейчас мы можем сделать, — это продолжать искусственно вентилировать легкие, стабилизировать гемодинамику. Ну и, в качестве дополнительной опции (мягко улыбается), молиться.

О л е г. Скажите, у нас есть хоть какая-то надежда?

Д о к т о р. Надежды нет только у мертвых. У живых она всегда остается.

О л е г. Доктор! Что бы вы делали на моем месте?!

Д о к т о р. На вашем месте я бы обратил внимание на вашу жену.

Олег оборачивается к Марине. Она беззвучно рыдает с абсолютно белым лицом. Доктор уходит.

О л е г. Мариша! Мариша! Он сказал… доктор сказал, что есть надежда! У всех, всегда!

Олег пытается погладить Марину по руке, но она отталкивает его руку.

М а р и н а. Это ты! Ты во всем виноват!

О л е г. Я?!

М а р и н а. Ты! Ты ею вообще не занимался, ты на нее рукой махнул! Ты, вообще, не знал, что там в голове у нее!

О л е г. А ты? Ты знала? Кто знал?!

Марина плачет.

О л е г. Кто-то знал. Должен был кто-нибудь знать! А мы ее долбали! Долбали этим институтом, этой церковью, вместо того, чтоб просто спросить: что случилось?

М а р и н а (шепотом). Я спрашивала! Спрашивала!

О л е г (орет). Как ты спрашивала! Ты орала на нее всю дорогу! Ты же все время на всех орала и всё!

Из палаты выходят Наталья и Боцман. Боцман с перекошенным лицом, Наталья — улыбается.

Н а т а л ь я. Успели. Слава Богу, успели.

М а р и н а. Что?

Н а т а л ь я. Всё. Таинство крещения приняла. Сейчас отец Владимир ее соборует и всё…

О л е г. Что — всё?

Н а т а л ь я (мягко улыбаясь). Ну, что всё?.. Всё. Ей теперь смерть не страшна, крещеная, ее Христос в свои объятия принял…

О л е г. Да ты что?! Как это — принял?! Как это — смерть не страшна! Вы что — похоронили тут ее уже или что?!

Н а т а л ь я. Олежа, нам теперь только молиться… Марина, ты со мной?

О л е г. Куда?!!

Н а т а л ь я. В храм. Тут от больницы недалеко храм Святых целителей Космы и Дамиана! Сорокоуст заказать… И исповедоваться бы тебе, Мариш. Пойдем?

М а р и н а (бесстрастно). Да.

Н а т а л ь я. Ну, пошли, милая, пошли, матушка…

О л е г. Как это — пошли?! (Марине.) Ты что? Ты что, уйдешь, что ли, с ней сейчас? Сейчас?! (Матери.)

Оставь ее в покое!

Н а т а л ь я (мягко улыбаясь). Я силком никого не тащу.

М а р и н а. Я пойду.

О л е г (закипая). Пойдешь?!

Б о ц м а н. Олег. Не надо.

О л е г (Боцману). И ты тоже, Христосик?! Убери свои руки от меня, козел! Пошел вон!

Н а т а л ь я (крестит сына). Спаси, сохрани и помилуй нас!

Б о ц м а н (шепотом). Наталья Степановна, дай мне ключи. Дай мне, пожалуйста, ключи от квартиры. Я там забыл кое-что. Пожалуйста.

Наталья снимает с шеи связку ключей и отдает их Боцману. Наталья, Марина и Боцман уходят. Из палаты выходит священник.

С в я щ е н н и к (треплет Олега по плечу). Крепись, сын мой, крепись. Все в руках Божьих.

Олег молчит, смотрит в никуда.

С в я щ е н н и к. Господь посылает вам испытание.

Олег молчит.

С в я щ е н н и к. Молись, сын мой, Господь милостив.

Олег выходит из оцепенения, начинает рыться в карманах.

О л е г. Я тут накладную вам отдать хотел… по последней отгрузке. Вот, здесь все — акт приемки-передачи и транспортная…

С в я щ е н н и к. Да не надо, позже давай…

О ле г. Да нет, позже я не могу. Вот. Здесь все. И там еще на складе в подсобке, на полке, — папка синяя, там документы все за последний месяц… Деньги тоже под расчет за выгрузку. Там сотня на дополнительные была — так не понадобилась, мы вдвоем с водителем выгрузили. А я увольняюсь.

С в я щ е н н и к. Сын мой!

О л е г. Какой я вам сын? Я у вас на складе экспедитор, товар принимаю… коробки, коробки и коробки…

С в я щ е н н и к. Так, Олег, я не понял…

О л е г. Вам же порядочный был нужен, ответственный? А я какой на хрен порядочный и ответственный? Мне же за эти два месяца даже в голову не пришло спросить, что это за товар такой отец Владимир на склад возит?

С в я щ е н н и к. Ты что… распечатал?!

О л е г. Я?! Да Бог с вами! Даже не думал… До вчерашнего дня… Такая работа хорошая, зарплата, и не напрягаюсь особо, и жена довольна — наконец-то деньги стал в дом приносить… Воцерковился! Вы же мне всю жизнь перевернули, я же охренеть какой стал счастливый, счастье — хоть лопатой греби! Я ж, наверное, так бы до смерти этот ваш товар принимал, а меня вчера дочь спросила: «Что в этих коробках, папа?» А потом взяла и с балкона выпрыгнула… И я действительно стал думать, что ж там такое в этих коробках?! И так, знаете, интересно мне стало! Любопытно прямо! Решил посмотреть, что там у отца Владимира в коробках: свечи, ладан, духовная литература?

С в я щ е н н и к. Демоны одолели…

О л е г. Открыл коробочку… Одну — а там сигареты… Блоки сигарет… Сто штук в одной коробке… Без акциза, странно, думаю, зачем отцу Владимиру сигареты, да еще в таком количестве. Триста коробок… Открыл другую коробку из другой партии, а там бухло… контрабанда… Но вы не переживайте… я ничего не трогал, мне религия не позволяет. Великий пост, я не пью…

С в я щ е н н и к (тихо). Ты знаешь, что теперь будет?

О л е г. Что? Геенна огненная да скрежет зубовный? это?

С в я щ е н н и к (кладет руку на плечо Олега). Ты сейчас не можешь адекватно реагировать. Я все тебе объясню. Ты сейчас успокойся и занимайся дочкой. А что касается этих коробок — я просто помогал людям, которым негде хранить эти коробки. Понимаешь?

О л е г. Да что ж тут не понять! Тем более, это ж не наркотики или оружие там! Это ж всего лишь, отец Владимир, курево и бухло, высоколиквидный безакцизный товар!

С в я щ е н н и к (раздраженно). Что ж ты так кричишь, сын мой?

О л е г. Это у меня просто голос такой, отец Владимир! А! Ключи от склада забыл! (Вынимает из кармана ключи.) Вот. Спасибо за все и до свидания!

С в я щ е н н и к (берет ключи, сухо). Храни тебя Господь, сын мой.

О л е г. Идите вы на х.., отец Владимир!

4

Больничная палата. На кровати лежит Кристина, она без сознания. Ее тело опутано прозрачными пластиковыми трубками. Рядом на каталке подвешены капельные системы. На стуле сидит Олег и смотрит на свою дочь. Неожиданно входит Боцман. У него в руках две большие клетчатые сумки.

Б о ц м а н (тихо). Как она?

Олег молчит.

Б о ц м а н. Я с тобой поговорить хотел, пока твои в храм пошли.

О л е г (встает, говорит тихо). Лечить меня будешь?! Только посмей мне тут хоть одним словом еще про церковь заикнуться, понял?!

Б о ц м а н. Я у тебя дома был. Взял кое-что.

Боцман вынимает из сумки футляр для кларнета.

О л е г. Зачем это?

Б о ц м а н (пожимает плечами). Я думал, не знаю, может, надо… Она, помнишь, маленькая любила, когда ты ей играл? Помнишь?

О л е г. Заткнись.

Олег берет футляр.

О л е г (сквозь слезы). Чё ты хочешь?

Б о ц м а н (шепотом). Поговорить. Пока их нету.

Боцман плотнее прикрывает дверь, отводит Олега к окну, говорит шепотом.

Б о ц м а н. Это все неправильно. Иисус Христос — это неправильно.

Олег молчит, странно смотрит на Боцмана.

Б о ц м а н. Это неправильно. Он хочет, чтобы все страдали, чтобы все мучались. Ему только этого и надо. Понимаешь?

Олег молчит.

Б о ц м а н. Это все неправильно. Крестить не надо. Я это еще вчера понял. Это неправильно, а сегодня, когда отец Владимир сказал на сатану плюнуть три раза, я отвернулся тихонечко и на пол просто плюнул. Так что считай — не было никакого крещения! Я спас ее, понимаешь?

Олег молчит.

Б о ц м а н. Ну как ты не понимаешь? Когда мать твоя приехала, я сначала подумал, когда все это случилось, помнишь? С этими деньгами на водку, когда я купил, а потом… потом смерть увидел? Помнишь?

О л е г. Нет.

Б о ц м а н. Я подумал, что теперь… раз Бог он такой… сильный… теперь все будет по-другому… Я поверил, я думал, я пить бросил, курить, я матом перестал ругаться, я работать стал, я в церковь ходил, постился, я книжки читал, жития святых, я молился три раза в день, я исповедовался и причащался, я говел, а мне… И я думал, что стану счастливым. А мне все хуже и хуже, понимаешь?!

О л е г. Понимаю.

Б о ц м а н. А потом я с матерью твоей говорил, я про тот случай рассказал ей, в Гане… помнишь?

О л е г. Нет.

Б о ц м а н. Как папуасы эти маску нам свою подарили? Духа предков?

О л е г. Ну.

Б о ц м а н. Она сказал, что из-за нее Нина умерла.

О л е г (устало). Какая Нина?

Б о ц м а н. Мать твоя сказала, что Нинка, жена моя, из-за маски этой — потому что она, ну, маска, — в спальне нашей висела, раком заболела и умерла… Потому что демоны в ней… Я сразу домой прибежал, взял топор, хотел разбить, а потом чувствую: я не знаю, я просто взял ее, снял со стены, на кухню отнес, на стол поставил, потом взял бутылку водки… ту самую… еще с того раза, что я купил и выпить не смог… И я смотрел на нее, на маску, и… потом взял рюмку, налил спокойно и выпил… и выпил… Я смог выпить, понимаешь?! И меня не пригвоздило! И потом я сказал одно слово, одно-единственное слово, и меня попустило!

О л е г. Какое слово?

Б о ц м а н. Слово «блядь»! Понимаешь?! Я смог! И я пил, и вспоминал Нинку, и плакал и говорил: «Сука-блядь!!» И я почувствовал себя живым, понимаешь?! А когда я не пил и не ругался, я был мертвый! Ну что это?! Для чего? Что это за вера такая, что даже водки нельзя выпить и сказать, что думаешь? Что это… за вера такая? Где же оно тогда на хрен счастье?! Ты понимаешь, Олег?! Понимаешь или нет?!

О л е г. Нет.

Б о ц м а н. Ну, как ты не понимаешь? Там жрать нечего, СПИД кругом, денег нет…

О л е г. Где — там?!!

Б о ц м а н. В Африке! Живут в землянках, жопу пальмовым листом прикрыли, танцуют, в барабаны бьют и счастливы! А у нас как? В платок замотались, на колени на заплеванный пол, яйца нельзя, мясо нельзя, танцевать нельзя, пить нельзя, ни хрена нельзя, можно только болеть, страдать и дохнуть! Они же знаешь, что с собой делали?!

О л е г. Кто?

Б о ц м а н. Я читал! Они специально на себя вериги натягивали и до крови, до шрамов… И на столбе сидели, и не ели месяцами, и в гробах спали, и молчали по году, по десять лет молчали! Это у них подвиг веры называется! Но это же крындец, а не подвиг! (Показывает на Кристину.) Ты что, для этого, что ли, — для подвига, что ли, растил ее? а?!

Боцман вынимает из другой клетчатой сумки большую африканскую маску.

О л е г. Зачем это?

Б о ц м а н (шепотом). Вдруг поможет?

Олег делает шаг вперед к Боцману, у него дергается лицо.

Б о ц м а н. Давай просто положим здесь…

О л е г. Зачем?

Б о ц м а н. Понимаешь, они… с этой штукой… с ее помощью народ в воздух подымали… Что ж она, думаешь, Кристинку на ноги не поставит?

О л е г (тихо). Ты что, охуел совсем?

Б о ц м а н (шепотом). Но попробовать-то можно?! У нее же штырей никаких железных нет внутри? А?

О л е г. А ну вали отсюда, придурок!

Боцман вынимает из своей сумки толстую папку с бумагами.

Б о ц м а н. Смотри, что я у нее в комнате нашел, у Кристины.

О л е г (хватает папку). Ты что?! Ты что, в вещах ее рылся, урод?!

Б о ц м а н. Рылся! Потому что мне не все равно! Потому что я Кристинку вот с такого знаю! А вы — что?! Родители, едрена мать! У вас вон ребенок налысо побрился и с балкона выпрыгнул — вы б хоть в ящик стола ее заглянули!!

О л е г (читает). Реферат. Традиционные верования народов черной Африки.

Олег листает реферат. Внезапно из папки выпадает какой-то лист бумаги. Олег его поднимает.

5

Весна. Скамья перед храмом. Зелено, солнечно, весна. На скамейке сидят Наталья и Марина.

Н а т а л ь я. Завтра Пасха.

Марина молчит.

Н а т а л ь я. В народе говорят: на Пасху умер — яичко в руку.

Марина молчит.

Н а т а л ь я. Счастье большое считается, везение — на Пасху умереть… Как раз райские ворота открываются и до самого конца светлой Седьмицы открытые без охраны стоят… Вот кто на Пасху помер, даже грешник большой, в рай попадает…

Марина молчит.

Н а т а л ь я (глаза на мокром месте). Я все думаю: а может, зря я приехала? Разбередила у вас все… Я же, когда… когда Олежик маленький был, два года ему было, отец его нас бросил, а я беременная была… и без работы, Олежик маленький, и я беременная, и работы нет… И пошла я, Марина, на грех великий — на аборт пошла… А потом… как не стало мне жизни… все болела… и Олежик болел… соседка сказала: «Пойди ты, Наталья, в церковь»… Я пошла к батюшке, к отцу Анатолию, а он и говорит: «Грех великий на тебе, матушка, отмаливать надо… долго отмаливать… страшный грех… Езжай в Почаев… молись о прощении»… И уж как я уезжать не хотела! Олежик маленький, и уж как он просил меня, как плакал: «Мама, не уезжай!» И я вместе с ним плакала. (Строго, с каменным лицом.) Но понимала, что если не отмолю, грех мой и на детей моих, и на внуков… Я же ради Олежика и уехала, по монастырям скиталась! Я же все эти годы за вас каждую ночь молилась! Мы же все грешники, грешники, Марина, все перед Богом виноватые…

Наталья замолкает. Сморкается. Начинает говорить с неожиданным оптимизмом в голосе.

Н а т а л ь я. Марина, а ты еще квартиры продаешь? Нет? Продала бы вашу с Олежиком квартиру да и в деревню уехали бы, в Дивеево… На природе, в молитве, в покаянии… А там вдруг Господь вам еще ребеночка пошлет… Ты женщина не старая еще…

Марина внезапно встает и уходит.

Н а т а л ь я. Мариша! Мариночка! Куда ты?!

Наталья еще какое-то время сидит на скамейке одна. Закрывает глаза, шепчет молитву, крестится, уходит.

6

Больничная палата. Кристина все так же все в той же позе, без сознания, лежит, опутанная трубками. У окна стоит ее отец и что-то тихо наигрывает на кларнете. Перед ним на подоконнике лежит листок бумаги, выпавший из реферата по религиям народов Африки. На стуле перед кроватью Кристины сидит Боцман и листает реферат. Боцман то и дело поглядывает на большую африканскую маску, которую он прислонил к стене таким образом, чтобы маска смотрела на Кристину.

О л е г (задумчиво). Какой-то я не современный, да?

Боцман непонимающе смотрит на Олега. Олег прекращает играть, кладет инструмент на подоконник, берет в руки письмо, снова перечитывает, хватается за голову.

О л е г (отчаянно). Господи, какой идиотизм!

Меряет шагами больничную палату, зажав в руке письмо.

Б о ц м а н. Раньше надо было думать.

О л е г. Я же поверил, я же думал…

Б о ц м а н. Что ты думал?

О л е г. Ну, я не знаю… Ну, что я мог думать!

Б о ц м а н. Ты думал, что твоя дочка, которая всю жизнь отличница, школу с золотой медалью закончила, во всех олимпиадах, что она вот так раз — стала бухать и с мужиками на пляже путаться? Вот так — раз — и в дебилку превратилась? Из института выгнали?!

О л е г. А что я мог думать?! Откуда я знал?!

Б о ц м а н. Пипец! У меня хоть детей нет, но даже я знаю, что просто так с балконов не кидаются! Это только в Бога можно за один вечер поверить! А для всего остального надо до фигища времени! Спросить ты не мог?! Она же тебя больше всех любила… любит… Ты же ей…

О л е г. Ой, заткнись! Тоже мне! То поклоны бьет, то потом из себя Кашпировского строит! Откуда я знал?!

Б о ц м а н. Надо было знать!

Олег смотрит на дочь, садится на край кровати.

О л е г (плачет). Честное слово, хоть я тебя никогда не бил — вот так бы взял бы ремень и так бы дал бы тебе по жопе! Как же можно из-за какого-то пидораса, Кристина?! (Потрясает письмом.) Да он же… он же… он ногтя твоего не стоит!!! (Читает.) «Мир с тобой, и мир без тебя — это два разных мира. И если мне нельзя жить в первом, я отказываюсь жить в последнем». Кто он? Ну, кто?!

Внезапно падает маска, стоящая в углу, прислоненная к стене. На аппарате, к которому подключена Кристина, начинает мигать красная лампочка. Олег вскакивает с места.

7

Ночь. Берег моря. Учитель выволакивает из воды Кристину. Она нахлебалась воды. Учитель переворачивает Кристину лицом вниз и бьет ее кулаком по спине — изо рта льется вода. Затем он кладет ее на спину и делает массаж сердца.

У ч и т е л ь. Дыши, сука, дыши!

Учитель делает ей искусственное дыхание. Кристина делает вдох, открывает глаза.

У ч и т е л ь (орет). Дура конченая! Там же мелко!! Там же балки, штыри на дне, там же летом двое пацанов убились!

Учитель бьет ее с размаха по лицу. Кристина приподнимается на локтях, хватает Учителя за куртку, притягивает его к себе. Они целуются. Учитель быстро расстегивает Кристинины мокрые джинсы. Они занимаются любовью.

Учитель быстро кончает, еще секунду лежит неподвижно, потом вскакивает и, спотыкаясь, бежит.

К р и с т и н а. Куда ты?!

У ч и т е л ь. Иди ты на!! Оставь ты меня в покое!!

Убегает.

8

Больничная палата. Аппарат, к которому подключена Кристина, тревожно мигает и пищит. Олег выбегает из палаты с криком: «Врача, врача!» Боцман затравленно оглядывается, поднимает с пола маску, подходит к Кристине и накрывает маской ее лицо. При этом Боцман что-то неразборчиво шепчет, подвывает и цокает языком.

Б о ц м а н. Ум-м-м-м-м-м… М-м-мааааааа… Ум-м-м-м-м-м… М-м-м-м-ма-а-а-а… Счхаа-а-а-а… Счха-а-а-а-а… Ум-м-м-м-м-м… М-м-мааааааа… Ум-м-м-м-м-м… М-м-м-м-ма-а-а-а… Счхаа-а-а-а… Счха-а-а-а-а…

Внезапно в палату входит Учитель. У него белое лицо, в руках какой-то уродливый вялый букетик. Учитель в ужасе смотрит на тело, где вместо лица — маска. В палату врываются Олег и Доктор. Олег в шоке. Доктор невозмутим — он, видимо, видел и не такое. Он спокойно подходит и снимает маску с лица Кристины. Ее веки вздрагивают и открываются. Доктор щупает Кристине пульс. Девочка пытается что-то сказать. Доктор знаком указывает ей молчать. Затем тем же знаком он предлагает заткнуться всем остальным. Доктор внимательно осматривает Кристину, светит ей в глаза фонариком, сжимает пальцы ее руки, еще раз щупает пульс. Затем оборачивается к Олегу.

Д о к т о р. Я не знаю, что вы тут устроили. Но если еще раз накроете лицо этой хреновней, она задохнется. А в остальном — поздравляю. Пока о качестве жизни говорить рано… Но можно говорить о жизни как таковой. Девочка будет жить.

Доктор выходит. Боцман бросается на шею Олегу. Олег отталкивает его и падает на колени перед кроватью дочери, улыбается, пытается что-то сказать и ничего не может произнести. Вдруг Олег замечает, что Кристина не сводит глаз с незнакомого парня с букетиком цветов, который стоит в углу абсолютно потерянный. Олег смотрит на Учителя.

О л е г (тихо). Ты кто?!

Олег встает и подходит к Учителю.

О л е г. Кто ты?!

Учитель молчит.

О л е г. Ты кто? Ты — этот пидорас?

Учитель молчит. Олег хватает письмо, смотрит на дочь.

О л е г. Он кто?! Он что?! Он — этот пидорас?

Кристина улыбается одними глазами. Затем моргает в знак согласия. Олег кидается на Учителя с кулаками. Боцман встает между ними.

Б о ц м а н. Не надо.

О л е г (кричит). Я тебя, пидораса, убью!

Учитель молчит. Олег опять кидается к постели дочери, гладит ее по руке, что-то бормочет, плачет, смеется. Кристина не сводит глаз с Учителя. Ее глаза улыбаются. Входит Марина. Она кричит, бросается к Кристине. Олег крепко обнимает жену.

О л е г. Представляешь, я думал, что это из-за меня, из-за нас, что она… что это просто… а это все — из-за этого пидораса!

Б о ц м а н. Это Дух предков.

О л е г (кричит на Учителя). Это пидорас!

М а р и н а (плачет). Слава Богу!

9

Воскресенье. Пасха. Ранее утро. Только забрезжил рассвет. Отдаленный звон колоколов. У входа в больницу стоит Боцман и курит. Вокруг — пусто и безлюдно. На аллее появляется Наталья. У нее в руках корзинка с пасочкой и яйцами. Боцман, молча, перегораживает Наталье дорогу.

Н а т а л ь я. Христос воскрес, Коля!

Боцман молчит.

Н а т а л ь я. Коля, Христос воскрес!

Боцман молчит.

Н а т а л ь я. Коля, надо говорить: воистину воскрес! А я службу отстояла, молилась за всех… Пасочки вот посвятила…

Боцман молчит.

Н а т а л ь я. Да что с тобой, Коля?! (Тревожным шепотом.) Что, преставилась Кристиночка?

Б о ц м а н. Нет.

Н а т а л ь я (крестится). Охо-хо. Все мучается, бедная.

Б о ц м а н. В себя пришла.

В сознании. Доктор говорит: жить будет.

Н а т а л ь я (радостно вскрикивает). Господи! Боже ж мой! Радость-то какая! Милость господня! Услышал! Услышал молитвы мои Господь наш всемогущий! Услышал Христос!

Б о ц м а н. Это не Христос.

Н а т а л ь я. Что?

Б о ц м а н. Это не Христос. Это Дух предков. Это он ее спас.

Н а т а л ь я. Что?! Да ты что, Коля?! Очумел совсем, бесы взяли?! Дай пройти, что ты стал тут истуканом?! Мне внучку увидеть надо!

Б о ц м а н. Прости, мать. Доктор сказал — ей волноваться нельзя.

Н а т а л ь я. Господь с тобой! Пропусти!

Б о ц м а н. Прости, мать. Не впущу.

Н а т а л ь я. Да ты что?! Что, страх совсем потерял?!

Б о ц м а н. Потерял. Шла бы ты отсюда.

Н а т а л ь я. Да я… Я сейчас Олега позову!

Б о ц м а н. Да Олег тебя сам же… Уйди, мать.

Н а т а л ь я. Да как же… да что ж это… Мне Марину увидеть надо! Поговорить.

Б о ц м а н. Не хочет она с тобой разговаривать, мать. Наговорились уже.

Н а т а л ь я. Это же дети мои! Впусти, Коля! Это же родные мои! Что ж это такое, Господи Иисусе?!

Б о ц м а н. Не нужен он нам.

Н а т а л ь я. Кто не нужен?

Б о ц м а н. Христос.

Н а т а л ь я. Как… ты что ж… что ж говоришь такое?

Б о ц м а н. Мы в Духа предков теперь верим. Он Кристину спас. А Христос нам не нужен.

Н а т а л ь я (крестит Боцмана). Господь с тобой!

Боцман хватает ее за руку.

Б о ц м а н. Иди отсюда по-хорошему, мать.

Наталья смотрит на Боцмана, вдруг резко его отталкивает, кидается ко входу в больницу. Боцман успевает ее схватить, притянуть к себе.

Б о ц м а н (с угрозой). Уйди по-хорошему, мать.

10

В больничном скверике на скамейке сидит Наталья. Ее глаза закрыты.

У нее на коленях — корзинка с пасхой и свечами. В ее руке красное пасхальное яичко. Кажется, что Наталья спит.

ЭПИЛОГ

1

К р и с т и н а. Я вообще смутно очень все это помню. Как в тумане. Я даже не верю, что это я была. Но врачи сказали, что и правда чудо. Что так не бывает. И что ходить, конечно, не буду.

И тут через полгода — раз — и второе чудо. Там какие-то функции… как-то они… сказали, что восстановились… Теперь я заново учусь ходить. Это очень трудно. Но интересно. Вот это главное, наверное, пожалуй, на сегодняшний день у меня. А… ну… Я пока лежала, оказывается, умерла бабушка. Жаль, потому что я как-то даже не успела ее узнать, познакомиться ближе… Потом папа ушел. Честно говоря, я не понимаю, почему он не сделал этого раньше. Мы теперь живем с мамой. Вдвоем. Никогда бы не подумала, что нам будет так хорошо вместе. Просто и хорошо. Мы даже иногда вместе слушаем музыку, она книги у меня берет, диски… Ну, вот… Все, наверное… А! По поводу… да… Черт, это смешно, но вот сейчас я уже даже не могу вспомнить его лица. Не знаю… Точно не знаю… Но знаю, что он, кажется, защитился, да, и теперь… как его… доцент… Он ходил в больницу ко мне, ходил… А я в какой-то момент не выдержала и говорю: «Сереж, ну чё ты ходишь-то сюда? Ну, какой смысл?» Не знаю. Как-то все отмерло. Кончилось. Я думаю, в следующем году в универе восстановиться, доучиться хочу, это главное для меня сейчас — физически восстановиться и закончить учебу. Это важно. А все остальное — не важно. Не знаю.

2

М а р и н а. Мне, вообще, трудно что-то сказать по этому поводу. Вы спрашиваете о счастье. Я каждый день смотрю на нее и испытываю счастье. Она живая. Она ходит. Хочет учебу закончить, университет. Конечно, жизнь — это качели. Счастье? Конечно. И боль. Когда Олег ушел, я, честное слово, я совершенно не была к этому готова. Но человек… он никогда не готов… Ни к счастью, ни к смерти, ни к чему… Я все время думаю: а где я была раньше? Чем занималась? Не в том смысле, что я пропустила дочь… Хотя и в этом тоже. Чего же я хотела? Чего мне не хватало? Мне же все время чего-то не хватало, я же все время была несчастной — это при живых муже и дочери, не больная, не бездомная, с руками, с ногами… Почему? Я и сейчас не знаю. Я пытаюсь понять. И то, что со мной было… И то, что происходит сейчас, — всего лишь попытка понять… Нет. Не думайте, что я стала интересоваться этой музыкой и книгами, которые читает Кристина, потому что боюсь упустить какой-то еще тревожный… сигнал, что ли, нет. Я уверена, что она всегда теперь будет поступать разумно. Мне, действительно, интересно. Я хочу найти то, что меня увлечет. Сейчас, например… Вы будете смеяться. Я читаю Жюля Верна. «Путешествие к центру земли». Это я не у Кристины, это я в Интернете скачала… Сама, да. Научилась. Уже в поиск вбивать умею, скачивать могу… И мне еще никогда в жизни не было так интересно. Потому что работа… Риелтор — это все-таки не работа, я имею в виду… ну, вы понимаете… Шитье я в принципе люблю, но это… это не то. У Олега есть музыка. Кристина хочет закончить учебу. У меня тоже что-то будет. Что-то свое. Я найду. А по поводу Бога. Странный вопрос. Я не сомневаюсь, что он есть.

3

О л е г. Ну, наверное… через месяц… через месяц, как Кристину домой перевезли… да, я и… Внезапно? Почему внезапно? Нет. Нет, не то чтобы внезапно. Я просто… Я просто вдруг вспомнил, как познакомился со своей… с Мариной… Я шел в консерваторию и увидел ее на улице. Она стояла какая-то растерянная на автобусной остановке, как будто не знала — ехать ей или не ехать. И вокруг нее… как это объяснить? А вокруг нее было небо. Его было много. Оно было тяжелое

и чистое. И я так четко вспомнил это чувство… как у меня сжалось сердце… таким… таким обжигающим холодом… что я не могу пройти мимо… что у этой девушки такое лицо, что я сам готов лечь на дорогу, чтобы по мне проехал автобус, в который она сядет, и меня бы накрыло этим катком… этим прессом… тяжелого, чистого неба. И каждый раз, когда я обнимал ее, я чувствовал эту боль и этот воздух. А потом… потом это чувство куда-то делось.

И я забыл, и я так долго жил и не помнил, как это — когда сердце вот так… Сколько? Пятнадцать, двадцать лет? Представляете, двадцать лет без воздуха? А потом… когда все это… понимаете?! В последний раз я искренне обнимал жену в больнице после того, как наша дочь спрыгнула с балкона… Мне кажется, что это ненормально. И я… потихонечку… начал вспоминать. Я не знаю, как это объяснить. Двум людям стоит быть вместе только в том случае, если готов под автобус… и небо. Вы меня понимаете? А иначе… иначе — это ад… Нет… Я снял комнату в коммуне… Нет, конечно, Боцман позвал меня к себе, но я отказался… Смысл уходить из дома, чтобы поселиться в квартире напротив? Боцман? Он сначала пил по-страшному, что я даже думал — все… А потом вдруг как-то успокоился… Стал читать какие-то книжки… Потом ходил на какие-то курсы… Два месяца назад ушел в рейс, представляете? На рыболове. Не знаю… куда-то в Африку. Если честно, я думаю, что он псих. Я? Нет. В филармонию меня так и не взяли. Все-таки за столько лет — квалификация, вы сами понимаете…

В общем, я успокоился. Музыка уже не так мне интересна. Играю. Нет… редко. В общем, редко. Работаю. Ничего особенного. В компании. Торговым представителем. В церковь? Вы будете смеяться, но иногда захожу. Что делаю? Стою просто. Свечку ставлю. Думаю… Да, конечно, я хожу к ней на могилу. Мама есть мама. Я уверен, что она… Ее роль во всем этом… Возможно, если бы не она — все было бы намного хуже… Обвинять? Я нахожу только одного виноватого. Вы знаете, кого.

В пьесе используются цитаты из книги «Житие преподобного Серафима Саровского», автор — протоиерей Дмитрий Троицкий (1886—1939), а также православные молитвы.

НА СМЕРТЬ КОЛЕНОК

положи мне руку на колено,

там, где нервов самые истоки,

мы не одиноки во Вселенной,

просто мы вселенски одиноки…

у любви такая масса нетто —

не поднимешь, сколько ни старайся,

видно, на Земле мне жизни нету,

видно, есть мне только жизнь на Марсе…

мне вкололи космос прямо в вену,

экипажи ждут в небесных лодках,

положи мне руку на колено,

там, где стрелка…стрелка на колготках…

мне не жаль ни страха, ни упрека,

мне не жаль ни потолка, ни стенки…

мне не жаль ни Юга, ни Востока,

мне немного жаль свои коленки…

ЗАТМЕНИЕ

Я завидую людям, которые спят в поездах

И уверенно пьют кипяток

из дрожащих стаканов,

Для которых все рельсы

на свете — одна борозда

И кому параллели дороже меридианов.

Я завидую людям, которые любят людей, —

Нелюдимые люди гуляют вдали от вокзалов,

Одержимые рядом нелепых, но вечных идей

Превращенья камней… превращенья камней — в драгметаллы.

Я завидую людям, точнее — всего одному

Человеку, который, действительно, царь и зверей, и растений,

Говорят, Он внутри.

Я его в темноте обниму,

ожидая, возможно, сиянья, возможно — затменья.

* * *

я пью еле теплую воду с осколком лимона

мне нравится город

соскабливать шрамы с предплечья

портовые краны

и люди живущие в моно

однажды уронят балконы свои в бесконечность

я ем пироги, начиненные звуками линий

мне нравятся бланки,

ничем не заполненный почерк

меня расфасуют в кувшины из солнца и глины

а может быть просто в железные звонкие банки

я стану читать «анатомию сна и момента»,

закутавшись в нежность,

идти за космическим плугом

и стану — возможно — не музыкой, но инструментом

в руках Человека с таким же серебряным кругом

* * *

Спектакль кончился овацией,

И вся Земля была нам залом,

И небо было декорацией,

И декорация упала!

И начал дождь в восторге литься,

Крича нам «браво» в унисон,

Смывая грим и с гримом — лица,

Плескался в душах примадонн...

Мы отслужили сцене мессу,

«Аминь» и «бис» нам грянул хор!

Ведь Бог был автор этой пьесы,

А Люцифер был режиссер...

Они друг другу руки жали,

В финале выйдя на поклон,

И крылья ангелов дрожали,

И бесы выли за стеклом...

Вздымались бархатом кулисы,

Звучал над сценой Брамс и Глюк,

А за кулисами актрисе

Суфлер сказал: «Я вас люблю».

Актриса думала, что это

Слова из роли говорят,

И, наполняя фразу светом,

Ее метнула в первый ряд...

А где-то там за горизонтом,

В гримерке, где не слышен шум,

Актер, игравший в эпизоде,

Слезами чистил свой костюм…

Анна Яблонская

Меня попросили написать предисловие к публикации «Язычников».

В других обстоятельствах с какой радостью бы я это сделала — мне нравится эта пьеса, она стала событием фестиваля «Любимовка», в ней подняты важные темы, сюжет крепок, диалоги хороши. Но сейчас писать о Яблонской очень трудно. Не получается. Потому что тот, кто ее любил — а мы, ее коллеги, очень ее любили, — неизбежно спотыкается о слова «Анна была». Пытаюсь писать так, чтоб не писать прошедшего времени и сказать главное. Да, надежда драматургии, да, талант, да, редкое соединение классической традиции драматургии с драйвом, болью и свободой русской «новой драмы». Да, женственность, душевность письма и мощная, жесткая работа с сюжетом. Что еще сказать главное об Ане? Счастливая в семейной жизни, красавица, очаровательный человек — она была настоящим писателем, жила творчеством, относилась к своей работе необыкновенно серьезно, выкладывалась полностью. Пройдет немного времени — выйдут спектакли по пьесам Ани, выйдет книжка пьес и стихов, будут написаны статьи о творчестве Ани. Еще до теракта в «Домодедово» пьесы Анны Яблонской приняли к постановке несколько театров, от Лондонского «Роял Корт», до нашего московского «дока». Но, конечно, то, как оборвалась жизнь Анны, сделало ее медийным лицом, и это больно для ее друзей. Я уверена — сложись все иначе, и если бы Анна продолжила писать, слава неизбежно пришла бы к ней как к писателю, как к драматургу — по итогу жизни и работы, а не смерти.

Хорошо, что «Искусство кино» публикует этот текст. Уверена, что «Язычники», несмотря на остроту темы, будут иметь свою судьбу — и в театре, и в кино.

А пока хочется чуть помолчать и перечитать стихи Анны.

Этот разговор состоялся 19 января 2011 года. За пять дней до гибели Анны Яблонской.

Подробнее...