С 6 по 14 сентября в Благовещенске и в Амурской области проходил 12-й фестиваль кино и театра «Амурская Осень» (основатель и президент Сергей Новожилов). Среди участников конкурса оказалось много картин, о которых ИК уже публиковало рецензии по случаю их российских премьер («Класс Коррекции», «Братья Ч», «Еще один год» и другие). Поэтому захотелось обратить внимание на более тихие спецпоказы, интерес к которым подчас заведомо – и несправедливо – ниже. Среди таких любопытных картин – документальный фильм Галины Евтушенко «Михаил Ульянов: о времени и о себе», показанный во внеконкурсной программе «Великие имена».

С одной стороны, эта картина давно устарела; более того, она родилась устаревшей. Уже сами темы ее – размышление о том, каким был «на самом деле» Ленин, с чем остались мы после 75 лет ленинского культа и должен ли актер нести моральную ответственность за участие в этом культе – заметно растеряли актуальность после событий 91-93-х гг., а уж ко второму сроку Ельцина, когда работа над фильмом только началась, они представляли интерес разве что для философов, историков и представителей старшего поколения (к числу которых, впрочем, относится и протагонист картины, один из ведущих советских исполнителей роли Ленина в кино и театре). Снятый в 1996 году, а вышедший в свет лишь три года назад (!), в одиннадцатом году, спустя 4 года после смерти Ульянова, фильм представляет собой откровенный постсоветский анахронизм – и по телевизионной эстетике той поры, и по стилю ульяновских размышлений, и – повторюсь – по обсуждаемым сюжетам, несущих на себе печать перестройки и непосредственно постперестроечной эпохи.

С другой стороны, за долгие годы путинского правления неоднократно приходилось наблюдать реактуализацию многих навеки, как казалось ранее, забытых или истлевших вещей и явлений, принадлежавших советскому времени (например, т.н. «периоду застоя»). Возвращаются они, безусловно, в новом качестве, в непривычном облике и в еще более умопомрачительном контексте, но с бесспорными правами преемничества. Один из таких возродившихся из пепла сюжетов – политический конформизм. Во время просмотра, слушая Ульянова, может показаться, что именно это слово – ключ к картине Галины Евтушенко («Вожди», «Полустанок»).

«Михаил Ульянов: о времени и о себе»

«Михаил Ульянов…» начинается одновременно и типично, и немного странно (последнее идет картине на пользу): заложив руки за спину, как бы погруженный в свои мысли, еще крепкий Михаил Ульянов – только через три года он сыграет в Ворошиловском стрелке» – идет по аллее. Ощущение задумчивости усиливает закадровая фортепианная музыка и тихий снегопад. Поднявшись по ступенькам крыльца, Ульянов входит в музей в Горках («Выставка из коллекции музея "Кабинет и квартира Ленина в Кремле"»). Так входит хозяин – это чувство нарастает, поскольку никто не встречает актера: в прихожей и в залах отсутствуют и администратор, и смотрители; Ульянов в музее один на один со съемочной группой, которую мы не видим (как не видим и не слышим беседующего с ним режиссера). Сняв пальто, Ульянов смотрит на свое отражение в зеркале и заходит в гостиную.

Здесь все меняется: Ульянов, по всей видимости, чувствует себя все же не дома, а в гостях, точнее в музее (вскоре, впрочем, аура преувеличенного уважения рассеется, когда сразу после кадра с табличкой «Экспонаты руками не трогать» Ульянов решительно возьмется за телефонную трубку). Бегло осматривает рукописи, цветы, колонны и останавливает взгляд на инвалидном кресле в углу.

– Это то самое кресло, где он провел свои последние годы? – спрашивает Ульянов, очевидно, уже зная ответ. И начинает охотно рассуждать о крахе ленинского проекта, возможно, наступившем еще только в мерцающем сознании вождя. Крах видится Ульянову в первую очередь в осознании Лениным слабости своей (человеческой) природы, в ощущении немощи тела и в предательстве товарищей, которым он оказался не нужен. Ульянов еще какое-то время размышляет о своем понимании ленинской драмы, но ближе к середине картины в центре размышлений оказывается все-таки не политик начала века, не его фанатизм, амбиции переделать мир и не катастрофа, к которой этот фанатизм и амбиции привели, а сам говорящий, народный артист СССР Михаил Ульянов и его скромная роль в советском культе вождя мирового пролетариата.

После слов Ульянова о том, что культ Ленина был настоящей религией (к моменту разговора безнадежно скомпрометированной), Евтушенко дает выдержку из торжественного кремлевского концерта, на котором относительно молодой еще Ульянов перед всей партийной номенклатурой выкрикивает «Оду Ленину» Роберта Рождественского, положенную на музыку Георгия Свиридова. После чего разговор Ульянова и Евтушенко сам собой заходит о морали, моральном самочувствии и моральном выборе.

«Михаил Ульянов: о времени и о себе»

– Как я мог себя чувствовать в те годы, когда это была наша жизнь! – восклицает Ульянов. – При том это была такая жизнь, которую надо было обязательно принимать! Непременно  принимать! Другого выхода не было, – говорит он, как если бы не было в советское время ни диссидентов, ни правозащитников, ни политических заключенных, ни репрессированных инакомыслящих, ни многих других категорий лиц, и как если бы он не знал о них. Ульянов признает, что его вступление в 51-м году в компартию было входом в особую касту, дающим известные преференции, но отмечает, что в сущности он лишь делал свою работу и старался делать ее хорошо («Это было естественным, как было ественным и отрезвление»). На вопрос о том, стал бы он играть Ленина сейчас, Ульянов отвечает отрицательно, отмечая, что тема должна «остыть» и что Лаврову (другому известному исполнителю Ленина в советском искусстве) он тоже не советует ввязываться в это дело. Все эти ульяновские наблюдения, словом, суть вполне органичные реакции человека, который соответствовал своему времени в период СССР и соответствует ему сейчас, в нынешней России.

Но вот что любопытно – сюжет, запечатленный Евтушенко, не относится ни к конформизму, ни тем более к сервильности. И дело не только в том, что последовательная гражданская позиция в принципе не слишком совместима с профессией лицедея, а скорее, в том, что конформизм, как проницательно заметила Татяна Круглова в интереснейшем разговоре о советском конформизме, складывается из двух минимальных условий: ситуации относительно свободного выбора и ситуации соглашения «с чем-то, чья ценность видится, по меньшей мере, сомнительной и в плане морали, и в отношении к истине». Но рассуждения Ульянова показывают, что свой выбор он совершил без всякого принуждения, и никакой, грубо говоря, гадливости не ощущал ни во время этого выбора, ни после него.

«Михаил Ульянов: о времени и о себе»

В свое время Ульянов гениально, по мнению Григория Померанца, исполнил Великого инквизитора: не победившего, не переубедившего, но как бы заслонившего Христа. Возможно, исполнение многочисленных ролей Ленина – плюс достигнутый в результате этих творческих достижений социальный статус – как бы загородили перед Ульяновым демоническую фигуру его однофамильца (очертания которой приоткрылись для Михаила Александровича лишь с перестройкой, хронологически совпав с прекращением его бесконечной ленинской «антрепризы»).

Можно вспомнить и другую замечательную роль Ульянова: исписавшийся и, что еще важнее, сознающий цену своего успеха драматург Клим Есенин в памфиловской «Теме» (1979) фактически находится в полушаге от осознания той самой «ситуации свободного выбора», поставившей некоторых его современников в гордую, но шаткую позу нонкомформистов. (Напомню, что искусствовед Саша, расположения которой мечтает добиться Есенин, влюблена в «антисоветского» ученого, эмигрирующего из страны.)

Тем не менее, здоровая ульяновская психика, к счастью для него самого, берегла актера от чересчур независимого и потому опасного осмысления реальности; последнему он, по всей видимости, предавался ровно настолько, насколько этого требовала та или иная актуальная роль. К тому же, в отличие от Клима Есенина, Ульянов не выдохся творчески и не был настолько циничен, как его герой. Поэтому его нынешняя (соответствующая второй половине 90-х) «имманентность» современности не уступает его «имманентности» советскому периоду, когда он пользовался популярностью у режиссеров и получал государственные премии. «Хороший артист не играет, а живет». Поэтому ни в прошлых, ни в нынешних здравых его рассуждениях нет ни лицемерия, ни двоемыслия, ни следов моральной травмы, ни, соответственно, даже тени сомнения или раскаяния. Он по собственному велению, сердцу в верности поклянясь, говорил о Владимире Ленине и о том, что главное в нас. «Естественным был вход в эту касту, естественным было и отрезвление». Поэтому Ульянова, как и многих других (но далеко не всех) успешных советских деятелей культуры, нельзя назвать ни конформистом, ни даже просто человеком, пошедшим на сделки со своей совестью.

Возможно, именно в демонстрации такого явления, как политическая имманенция, имманентность политической среде (наряду с более известными конформизмом и нонкомформизмом), – нетривиальное достижение тихой и как будто «запоздалой» картины Галины Евтушенко об этом великом актере.