Круглый стол «ИК» и «Артдокфеста». В дискуссии принимают участие: режиссеры Виталий Манский, Марина Разбежкина, Светлана Быченко, Филип Ремунда (Чехия), продюсер Симона Бауман (Германия), критик Виктория Белопольская, культуролог Кирилл Разлогов. Модераторы — Даниил Дондурей и Нина Зархи.

Даниил Дондурей. Все виды российского кино, на мой взгляд, успешно уклоняются от серьезной рефлексии по поводу реальности. В первую очередь это относится к телевизионному кино. Последние социологические исследования говорят о том, что наши зрители не отличают не только сериалы от игровых фильмов, но теперь и телефильмы, ситкомы и даже скетчкомы вроде «Шести кадров» воспринимают в качестве полноценного кино. Такие «киноматериалы» составляют 57 процентов российского эфира на одиннадцати федеральных каналах и в федеральных сетях. Сюда входит еще анимация и собственное производство пяти-шести видов телевизионной продукции, все российское игровое кино – как коммерческое, так и авторское. И еще несуществующие фильмы, которые снимаются как бы не для публичного показа. Все эти изготовленные в нашей стране произведения более или менее уклоняются от того, чтобы разобраться с непридуманными проблемами нашей жизни.

Я заметил, что на «Артдокфесте» нет прокатчиков, демонстраторов. Покупателей документального кино здесь вообще нет. Оно враждебно для официального российского смыслового поля. Программа фестиваля – по-настоящему свободная зона, где презентируются сами критерии разрешенного, допустимого. Здесь много политических фильмов. Их даже представить себе нельзя на каком-то отечественном канале.

Вопросов множество. Что происходит с неигровым российским кинематографом в тех немногих местах, где оно еще жизнеспособно и может позволить себе осмыслять реальность, отвечать на какие-то вызовы времени? Есть ведь такие вызовы, связанные с состоянием морали, с конкуренцией всех со всеми внутри отечества и с Западом. Что кинематограф говорит о таких вещах, как терпимость, ксенофобия, недоверие, чувство несправедливости? Авторы, продюсеры не могут себе позволить высказываться об этом или не умеют это делать? Как сегодня осуществляется самоцензура, как функционируют элементы социального, политического заказа, экономического контроля? Кто цензоры? А если их нет, то кто формирует контент в смысле свободы высказывания, эстетики, языка?

Мы хотели бы этой дискуссией попытаться зафиксировать в нашем журнале первые подходы к длинному перечню этих вопросов.

Нина Зархи. Сегодня, как это уже очевидно всем и признано всеми, границы между игровым и неигровым подвижны. Нет табуированного пространства на больших фестивалях игрового кино. И картины Виталия Манского, и фильм Джанфранко Рози, и прежние картины Ульриха Зайдля или Майкла Мура идут на больших мировых смотрах наравне с игровыми. Какие – в связи с отменой перегородок – внутренние изменения чувствуют теперь документалисты? Их искусство уже легитимно включено в единый контент, в общую поэтику, выступает на одной территории с мировым кино.

Я вижу эти вещи – самоограничения или, наоборот, какой-то тщательно фиксируемой свободы, которая воспринимается как усилие художника над собой. Для того чтобы приблизиться к игровому, а следовательно, чтобы встроиться в мировой кинематограф, не различаемый на документальное и игровое. Типы нарратива, сквозные персонажи, все-таки какая-то игра с публикой, немного другая, чем в привычном документальном кино. Здесь тоже существуют какие-то ограничения для художников, которые вообще-то изначально читаются как полная свобода.

Теперь нет рамок документального кино. Мне кажется, эта амбивалентная и антиномичная во многом ситуация очень продуктивна. Интересно, чем она конкретно оборачивается для практиков?

Виталий Манский, президент «Артдокфеста».

Виталий Манский. Я не рассматривал тему дискуссии «Актуальное кино: пределы допустимого» в координатах, предложенных Ниной: игровое – неигровое. Скорее в контексте допустимости широты тем, появления каких-то табуированных элементов, таких как смерть, рождение. Что является материалом для кино – любовь, в конце концов. В игровом кино совершенно нормальна постельная сцена, а в документальном она вызывает большое количество этических проблем... Вот это меня волнует в качестве пределов формы.

С другой стороны, все же есть актуальное кино как таковое. Составляя программы «Артдокфеста», мы с Викторией Белопольской смотрим, пожалуй, все, что производится в России. Заметили, что кинематограф уходит из зоны актуальности. Каждый под своим предлогом. Но в целом такого кино становится значительно меньше. Достаточно сказать, что Олимпиада, катком прокатившаяся по стране, как будто готовится где-то на Луне, в Нагано, но не у нас в Сочи. Единственная картина, которая была сопряжена с этим большим сюжетом, – это шестиминутная зарисовка о судьбе женщины, по дому которой прошла трасса. К тому же это мать автора. Вопрос не столько к документалистам, сколько к нашему обществу. Когда в Бразилии были обнародованы бюджеты, выделяемые на проведение чемпионата мира по футболу, там начались народные волнения. Люди реально вышли на улицы, встал вопрос о смене правительства. А наша Олимпиада, как вы все знаете, в несколько раз дороже всех предыдущих.

Сейчас на площадке журнала «Искусство кино» мы говорим о творчестве. Казалось бы, при чем здесь бюджет, но я обращаю внимание на состояние общества. Документалист является его частью, рефлексирует, выражает его острейшие конфликты. Видно, что мы ничего не выражаем, самоустраняемся, как бы трезво понимая, что все актуальное обречено быть погребенным под слоем замерзшего ВГТРК. Поэтому и не делаем ничего. У нас никто не снял проблемную картину о Ходорковском, хотя это тоже актуальная, важная и интересная тема. «Горький вкус свободы», фильм об Анне Политковской, Марина Голдовская снимала, живя в Америке, при поддержке шведского телевидения.

В конкурсе «Артдокфеста» самая, может быть, актуальная лента, если говорить об этом в буквальном прочтении, – «Кровь» Алины Рудницкой, которая повествует о донорском центре, скупающем кровь у населения по российской провинции, и превращает эту деятельность в очень мощный образ. Опять же выводя из пространства актуальности, делая это каким-то вечным вопросом. Так как мы обсуждаем фильмы совершенно свободно сразу после их показа, то я могу спокойно сказать, в частности, про «Непал форева» Алены Полуниной. Я не считаю эту картину актуальной, потому что вопрос смерти левых движений для меня закрыт. Все подлецы уже находятся в других движениях.

Нина Зархи. Можно уточняющий вопрос? Актуальные и острые картины не снимаются, потому что их запрещают? Или это мы уже заранее готовы сами к тому, что их непременно запретят?

Виталий Манский. Я не случайно начал с общества, которое безмолвствует. С нас, которые адекватно, сомасштабно сегодня в пространстве кино не реагируют ни на что из того, что в последнее время происходит в стране. Даже наш фестиваль – а мы его заявляем как фестиваль свободного кино для свободного зрителя. Мне моя близкая приятельница говорит после церемонии открытия: «Я сидела в полном зале, и мне было страшно. Охватил ужас от того, что я вижу на экране». Хотя она не видела ничего экстраординарного. Просто заранее уже находилась под давлением живущего в ней страха. В принципе, мы сами винов­ники всего того, что с нами происходит. Потому что сдаемся до боя. Нам еще никто войну не объявил, а мы уже отступили. Кто был в Китае, тот со мной согласится, это жесткая в политическом плане страна, там не забалуешь. Но при этом парадоксальным образом все фестивальщики знают, какие яркие, актуальные, смелые и в чем-то антигосударственные фильмы снимаются в Китае.

Даниил Дондурей. Почему?

Виталий Манский. Загадка. Я не понимаю, хотел, чтобы кто-нибудь мне объяснил. Там же на улицу с камерой не выйдешь. Мы пытались снимать в Китае, нас местные гэбисты каждые пять минут гоняли. Мы постоянно меняли точки, там вообще не расчехлишь камеру.

Виктория Белопольская. Почему у нас нет актуального в политическом смысле киновыступления? Участники фестивального движения и международные зрители знают несколько довольно знаменитых картин. Например, High Tech Low Life – ее я показывала на фестивале «Профессия – журналист». Это картина американского режиссера китайского происхождения о китайских гражданских документалистах. О людях, которые берут камеры и ноутбуки и отправляются в места горящей несправедливости. И транслируют это посредством Интернета на весь Китай. Их сайты закрывают, но они тем не менее продолжают действовать. Есть также замечательная швейцарская картина про трех женщин, тоже гражданских журналистов, в странах с жесткими режимами – в Иране, Китае.

Мне кажется, что это вопрос усталости нации, отсутствия пассионарности. Наша нация изнурена до такой степени, что ни одна ее функция, которая требует живого участия – душевного, сердечного и умственного, – выполнена здесь быть не может. Это касается, по-моему, всех творческих областей. Свое вступление к каталогу я начала с примера художника Павленского, человека, который, как известно, пригвоздил свои яйца к брусчатке Красной площади. Именно с этим лозунгом – о том, что наше общество сдалось без боя власти, неразвитию, унынию. Я бы даже сказала, до боя. Думаю, это национальное заболевание. Оно касается не только кинематографистов и не столько документалистов. Это глубокое изнурение, которое к тому же накладывается на определенные культурные коды, – они, надо сказать, активно продвигаются каналом «Культура», на котором я успешно получаю зарплату десять лет.

Конкретно: культура – это уже не передовой край существования общественной мысли и чего-то еще, условно говоря, духовного, а прекрасный багаж. Существует в нашем общественном пространстве – за исключением, может, актуального искусства – именно как наследие, багаж, который мы должны нести с собой. Это наш семейный антиквариат. Им уже довольно сложно пользоваться, потому что ручки все отпали, дверцы не закрываются. Но эту «мебель» надо перевозить из квартиры в квартиру, как делает моя соседка. Она занимает такими «вещами» полностью одну комнату – там невозможно жить. Так хранится семейный антиквариат.

Я не считаю, что образ русского национального культурного багажа связан с политической властью в нашей стране. Это просто восторжествовавший здесь тип самосознания умирающего народа. Говорю на полном серьезе. Народа, который должен хранить свою культуру, свой язык. Вот появились ситуативные окказионализмы. Что означают слова «грузить» или «мочить»? Язык живет своей жизнью.

Даниил Дондурей. Может быть, сейчас мало цензуры, преследований художников? Российское искусство всегда принимало это насилие культуротворно. Видимо, недостаточно драм, связанных с запретами, несчастьями. Слишком комфортное время?

Виктория Белопольская. В советском документальном кино всегда в большом количестве присутствовали цензура и запреты. Но также не было настоящего сопротивления. Как и сейчас – лишь вялое эстетическое.

Есть давление идеологии – мы снимаем фильм «Наша мама – герой», где передовик труда плачет в прихожей от усталости. А что такое фильм «Кровь» в таком случае? Конечно, это резистанс. Но фильм «Кровь» оказывается передовым краем борьбы. А основное направление и настроение нашей документалистики – это экзистенциальный эскапизм. Она поднимает исключительно экзистенциальные темы. Вот Марина Разбежкина говорит, что ее студенты, условно говоря, интересуются вопросами смерти. С моей точки зрения, это совершенно нормально, если бы это не было господствующей тенденцией. Они обращаются к темам, мало связанным с актуальной реальностью.

Светлана Быченко. Действительно, есть самоцензура. Еще когда Путин только пришел к власти, все, наверное, заметили, что по телеканалам пошло много фильмов про разведчиков. Никто телевизионщикам не велел это делать, но они сразу взяли под козырек. Про себя скажу. Еще не вышел закон о запрете мата, но я про это где-то услышала и решила, что его уже приняли. Стала вырезать мат из своего фильма. Это каким-то образом срабатывает. Мы, конечно, многие вещи унаследовали из прошлого: самоцензуру, самоконтроль, привыкли говорить эзоповым языком.

А еще речь об ответственности, в которую ты попадаешь. В моем фильме «Нити накала» ситуация двоякая. С одной стороны, государство зажимает завод. С другой – директор тоже настолько зажимает свой народ, что тот даже здороваться боится со съемочной группой. Мы можем разговаривать с людьми. Они с нами разговаривали, но если я покажу в фильме, что кто-то что-то сказал против директора, он уволит этого человека и всех его родственников. Буквально. Поэтому люди не говорили, а тех, кто рассказывал, мы особо не монтировали. Возникает нормальная этическая ответственность. Если бы я осознавала, что фильмом могу что-то сделать, реально помочь, организовать всероссийское голосование за лампы накаливания, то я бы, наверное, пошла дальше. Но понимаю, что этого сделать не могу. Мы даже хотели подать в суд от имени потребителей, сделать такую акцию, посоветовались с юристами. Я поняла, что если мы подадим в суд, то завод закроют завтра, а так он еще существует. Ты как документалист попадаешь в реальные ситуации, сталкиваешься с труднейшими проблемами. Конечно, было бы здорово, если бы было сообщество документалистов, способное помочь людям.

Понятно, что о телеканалах мы здесь говорить не можем. В частности, о том, как «Культура» стала антикварным ящичком, – это мы сами знаем. Каждый, кто там работает, я считаю, виноват в этом. Раз вы допустили превращение канала в рассказы о старом, прошлом, ничего актуального. Это случилось давно.

Виктория Белопольская. Нет даже актуального рассказа о прошлом. Это невозможно.

Светлана Быченко. Почему? А если бы каждый редактор на своем месте говорил что-то современное, это было бы возможно?

Даниил Дондурей. А вы не воспринимаете это как романтическое высказывание? «Каждый на своем месте»…

Светлана Быченко. Вы же говорите об актуальности. Любое такое выступление требует романтизма. У нас романтизм как раз угас, но никак не пассионарность. Другую вещь скажу. Если делать актуальное кино, приколачивать собственные яйца к Красной площади – это вообще, по-моему, полное извращение. Я сейчас снимаю природу и считаю, что делаю как раз очень актуальное кино, возвращающее людей к себе. Слишком в последние годы было много – да и сейчас – выплеснуто отрицательной, негативной информации из телевизора и всех СМИ. А ничто так не разрушает человека, как сплошной негатив. Куда бы я ни приехала – в Магадан, в Псков, куда угодно, – люди говорят: «А вы видели фильм «Счастливые люди»?»

Какое бы актуальное документальное кино вы бы сейчас ни сняли, ничто так не поможет, как фильмы, которые позволят обыкновенному человеку почувствовать себя самим собой. Это сейчас и есть диссидентство в чистом виде. Нельзя говорить, что нация умерла. Потому что есть люди, которые говорят на прекрасном русском языке, читают литературу. Эти люди на самом деле есть. Думаю, что сейчас быть диссидентом – это быть русским.

Виктория Белопольская. Уточните, пожалуйста, что вы имели в виду, когда сказали, что у нас много отрицательной информации.

Нина Зархи. От формулировки «быть диссидентом – это быть русским» веет известными призывами «защищать русских». От кого?

Светлана Быченко. За последние двадцать лет мы постоянно слышим, что мы – никакие, потеряли себя. Мы – никто. Это не значит, что нужно все хвалить, впадать в другую крайность. Главное, любить то, что делаешь. Будь то природа или люди на заводе. Это, на мой взгляд, и является истинным диссидентством. У нас в России ведь никогда никто не требовал себе каких-то политических свобод, требуют обычно бытовых.

Нина Зархи. Почему? Требовали именно политических.

Светлана Быченко. Я считаю, что подлинное диссидентство предполагает разговор о самых обыкновенных нравственных вещах. Вот что поднимает планку самосознания.

Нина Зархи. У нас были десятилетия, когда эту планку нам задирали выше крыши: с экрана постоянно говорили, что мы лучшие, самые счастливые.

Светлана Быченко. Это была ложь. Сейчас все это разрушено.

Марина Разбежкина. Я обнаружила в себе толерантность к разным высказываниям и в чем-то могу согласиться и со Светланой Быченко, и с Викой Белопольской, и с Виталием Манским. С одной стороны, мы, конечно, все очень уставшие. Это я вижу даже по молодым режиссерам. А с другой – по-разному понимаем негатив и позитив. Этими лейблами так много было сказано о разном. Я не выношу слов «негатив», «позитив», «чернуха». Потому что они ровно ни о чем не говорят, потеряли свои смыслы. Каждый человек подразумевает под ними совершенно разные вещи. Поэтому стараюсь, чтобы эти слова ушли из нашего общения.

Опыт работы со студентами очень любопытный. С одной стороны, у них есть интерес к актуальному, но в основном как раз политическому. В течение полугода, еще до всех ярких выступлений, начали снимать Энтео, потому что мне он не кажется безопасным человеком и просто маленькой клоунской фигурой. Особенно когда я увидела, как он постепенно сращивается с государственными структурами и как из, в общем, ничего не значащего, очень амбициозного, театрально себя подающего молодого человека вдруг вырастает какая-то фигура, которую хотят сделать символом, знаком. Я думаю, что и внешность ему не помешает, потому что я уже видела дискуссию по поводу его театрального выступления и видела, как много людей его поддержало.

У меня в сети пять тысяч интеллигентных людей. Из них половина поддерживает выступление Энтео, потому что считает спектакль Богомолова отвратительным. Вот здесь, на этом столкновении возникает актуальность. Актуален не сам Энтео, он ничтожный человек, а та ситуация, в которую он пришел и в которой вдруг оказался интересен.

Даниил Дондурей. Смысловой контекст...

Марина Разбежкина. В течение трех лет моя выпускница снимала завод ЗИЛ. Мне кажется, что это тоже актуальная документалистика. Потому что мы постепенно увидели, как умирает огромный социальный класс, на который раньше был очень большой расчет. До сих пор власть автоматически обращается к этому классу, хотя его уже не существует. Мы видим, как потомственных рабочих сменили гастарбайтеры, постепенно вытеснили. Остается только небольшая резервация людей, которые могут своими руками собрать уникальный автомобиль. И в конце происходит гоголевская ситуация, когда люди делают по заказу правительства уникальные лимузины, а через два года, когда эти лимузины готовы, а делают их бесплатно, правительство отказывается их брать. Потому что у них просто изменились намерения.

Мы попали в эту ситуацию вовремя, потому что, конечно, не предполагали, что она случится. Просто наблюдали за этим уникальным заказом и за тем, как уничтоженный рабочий класс заменяется совсем другими, тоже работающими людьми, но не имеющими отношения ни к какой социальной структуре. Они просто пришли заработать копеечку, что вполне достойно. Но они готовы ее зарабатывать на ЗИЛе, на овощебазе, дворниками – где угодно. Они уже не будут рабочими. Я думаю, что это актуально вполне.

Параллельно с этим большинство студентов – и это, конечно, их выбор – занимаются тем, о чем говорит Виктория, – экзистенцией. У нас в этом году действительно снято несколько картин о смерти. Это их выбор, и, полагаю, он связан с общей ситуацией. Потому что она настолько депрессивна, что молодые люди задумываются в том числе и о смерти. Мы сделали несколько очень точных фильмов, где смерть становится абсолютно равна жизни по ощущению двух масштабов – рождение и смерть. На «Артдокфесте» будет показан фильм про людей в морге. Вообще-то, это комедия, студенческая работа, но, по-моему, это уже серьезный шаг. Есть фильм про хоспис. И есть потрясающие фильмы об отношениях внутри семьи – тоже абсолютно актуальная тема, потому что все крики на высоком уровне о том, что надо восстанавливать русскую семью, разрушаются, когда ты входишь в эту самую семью. Сейчас студентка-дипломница заканчивает картину, о которой один из наших преподавателей сказал: «Документальный Бергман». Это фильм о драматичных отношениях матери и дочери из обеспеченной интеллигентной семьи, где интеллектуальное насилие выглядит гораздо страшнее, чем насилие грубой спившейся тетки в фильме «Милана».

Вот что интересует студентов. Но это не свидетельство смерти и не свидетельство свободы. Здесь обнаруживаются актуальные вещи на уровне маленького, интимного пространства жизни, из которого состоит большое пространство. Они, несомненно, не так выразительны, как ужасы и нарушения во время строительства олимпийского города-сада, но говорят о том, что актуальная жизнь действует на уровне интимной. Не как актуальная – политическая, социальная или экзистенциальная жизнь. Экзистенция в данном случае очень актуальна, вовсе не безвременна.

Даниил Дондурей. Вы наблюдаете какие-то новые виды страхов у молодежи или у ваших коллег более старшего возраста? Что они сами себе запрещают?

Марина Разбежкина. Первый уровень страха – столкновение с любой реальностью. Но это нормальный учебный уровень, когда человек просто ее боится, пытается уйти от нее.

Нина Зархи. Еще и из-за отсутствия ремесла.

Марина Разбежкина. Да. Мы предлагаем снять первый фильм о своей собственной реальности, о взаимоотношениях «Я и моя мама». Это заметно раскрепощает. Почти у всех эти отношения очень драматичны. И если мы покажем программу «Я и моя мама» в течение семи лет, это будет фестиваль трагического кино.

Виктория Белопольская. Одна из моих идей по поводу грядущих программ журнала Psychologies – о глубинной человеческой жизни. В тематической программе фестиваля тоже можно взять именно эту тему. Я думала, что, наверное, ее можно было бы составить в большей степени даже из российских картин. Папа – как «избежность», а мама – неизбежность.

Марина Разбежкина. Что касается учеников, я сказала о первоначальных страхах, но очень боюсь и их бесстрашия. Я с трудом сейчас удержала нескольких девочек от Киева, от Майдана. Двое уехали, они ночью меня известили о том, что находятся уже в поезде и с камерами.

Симона Бауман. Российские телеканалы давно не заказывают, да и не поддерживают актуальное кино. Получить телевизионные деньги на какие-то более или менее критические фильмы здесь невозможно. Финансирование от Министерства культуры – это в основном фондовские деньги, где тоже уже фактически есть цензура. Понятно, что многие острые темы они тоже не поддерживают. При этом режиссеры, авторы, продюсеры в России все-таки в основном снимают на государственные деньги, ну, может, у кого-то есть частные инвестиции или просто вкладывают свои средства. Часто это тоже под конкретную тему. В ГДР, где я родилась, была похожая ситуация. Какие-то картины подвергались цензуре, но режиссеры все-таки работали как наемные работники на киностудиях, каждый месяц получали зарплату и что-то снимали или, может, ничего не снимали. Какая-то материальная база у них была. А сейчас, когда этой базы нет, кинематографистам нужно как-то зарабатывать на жизнь. Кто-то, конечно, рекламу делает.

Те люди, которые хотят снимать более острые и актуальные картины, должны их делать за свой счет или найти какого-то спонсора. Потом нужно же где-то показать это кино. Тут тоже понятно, что ни эфира, ни проката не будет. Показать его можно только узкому кругу людей на каких-то фестивалях. Может быть, еще Интернет поможет. Условия существования в этом смысле не самые удачные.

Виталий привел сравнение с Китаем. У меня пять-шесть лет назад был проект в Китае. Тамошние независимые продюсеры и режиссеры – тоже особое сообщество, которое в основном на свои и какие-то иностранные деньги кое-что снимает. Но они лично в этом заинтересованы, это их личная свобода. Они довольно бедно живут, но сознательно на это пошли. Речь идет об образе жизни, о принципиальной гражданской позиции.

Что касается западных продюсеров и режиссеров, у нас есть общественное телевидение, кинофонды, которые политически совершенно независимы. Но вот в целом с телеканалами тоже проблемы. Там всегда смотрят на рейтинги, им нужны самые успешные – с точки зрения аудитории – проекты, но в Европе хотя бы нет жесткой идеологии. Каналы стараются представлять разные точки зрения, поддерживать и одну, и другую сторону. Поскольку Россия – интересная для Германии, для Европы страна, то многих интересует и такая тема, как Олимпиада, и финансирование для картины «Путинские игры» найти можно. У нас 95 процентов бюджета – деньги общественных каналов и кинофондов. И это, конечно, облегчает работу с финансовой точки зрения. Те проблемы, о которых вы здесь говорили, – что люди боятся что-то сказать перед камерой и не знают, что потом с ними будет, – нас тоже волнуют, мы тоже с подобным сталкивались. Не хочется предавать своих героев, и я понимаю, что нужно об этом думать.

Что касается молодого поколения… Я смотрю российское кино – и документальное, и игровое – и тоже замечаю, что по разным причинам мало кто занимается актуальными темами.

Виталий Манский. Давайте попросим каждого участника дискуссии назвать одну-две актуальные картины. Может, мы говорим о разных вещах?

Даниил Дондурей. Конкретные вопросы всегда самые опасные, потому что каждый боится не попасть в ваши, Виталий, ожидания. Поэтому лучше я вас спрошу: не было ли опыта – спросить у гендиректора ОТР Анатолия Лысенко, готовы ли они купить фильмы, которые показываются на «Артдокфесте»?

Лауреат премии «Лавровая ветвь за вклад в кинолетопись» режиссер Владимир Герчиков

Виталий Манский. У меня такой опыт был. Более того, когда Общественное телевидение России затевалось, они меня просили возглавить документальный департамент. Но после трех встреч я просто решил не тратить свое и их время.

Я все-таки вернусь к своему предложению и сделаю это провокативно. Считаю, что в России за последнее время снята лишь одна актуальная картина. Она была показана по телевидению – «Анатомия протеста». Мы всё про нее знаем, но она действительно актуальная. Это, между прочим, чистой воды мокьюментари, которое касается исследования состояния политического процесса в стране, вызвало острую реакцию аудитории, разделив ее, породив жесткую дискуссию. Парадокс заключается в том, что даже если в России происходят суперактуальные живые вещи, мы их вообще не впускаем в пространство неигрового кино – как телевизионного, так и нетелевизионного. Мы же здесь говорим об авторском кино, но давайте расширим рамки. Посмотрите: Pussy Riot. Нет российских картин о них.

Виктория Белопольская. Что значит нет российских картин? Победитель IDFA.

Виталий Манский. Но это члены группы Pussy Riot, которые выпустили картину под псевдонимами и получают приз под псевдонимами. Происходит же масса других вещей, вполне актуальных даже в пространстве каких-то светских вещей. На IDFA прошел питчинг – главный мировой питчинг документального кино. Победил проект о России. Его снимают нероссияне – об истории всего-навсего сегодняшнего дня в Большом театре. Просто о Большом театре, о балете. Не о «партии жуликов и воров», не о «кровавом режиме», о чем никто у нас не снимает. Исключительно англичане, французы, немцы.

Конечно, тут много того, что привлекает ТВ. Но давайте расширим рамки, допустим в наш прекрасный мир этих бродяг – телевизионных документалистов. Потому что если мы не снимаем актуальное, то они обязаны это делать по определению. К сожалению, мы все находимся вне этой зоны. Говорить о том, где пределы актуальности, не получается, потому что ее самой в кино нет.

Нина Зархи. Вот мы видим плакат «Свободное кино – свободному зрителю». Существует ли потребность в таком кино? Свободный зритель?

Виталий Манский. Фестиваль открылся 30 ноября. 1 декабря закончились билеты на один сеанс одной картины «Путинские игры» в Большом зале, сегодня закончились билеты на второй сеанс этой же картины. А, допустим, на фильм «Священная Римская кольцевая», получивший в этом году «Золотого льва», билеты были, и сейчас можно купить билеты на многие сеансы других хороших картин.

Марина Разбежкина. Это означает потребность в актуальном кино?

Виталий Манский. Это сенсация.

Филип Ремунда. В Пражской киноакадемии случилась очень интересная история. Много лет назад эта школа допускала авторов, которым нравились кад­ры, где белая лошадь бежит на горизонте, – такой старый советский стиль. С течением времени студенты начали работать с политическими темами. Чья-то лента воодушевила других студентов настолько, что они уже не боялись делать политическое кино. И с тех пор делают острые картины. Одна из студенток академии договорилась с телевидением о серии документальных фильмов о первых лицах страны. Учащиеся первого и других курсов снимали портреты премьер-министров. Можете представить, какие сумасшедшие вопросы им задавали. В конце концов сняли потрясающие, очень смешные портреты этих суперначальников.

Если пять-шесть лет назад наши кинокритики писали о том, что на чешских фестивалях нет политических фильмов, то сейчас они спрашивают, почему их так много. Не надо бояться пользоваться политикой. На этом материале автор всегда может выразить себя и художественно. Например, профессор нашей киноакадемии режиссер Карел Вахек в своих длинных фильмах, которые он называет «фильмы-романы», задает часто очень странные вопросы. Когда война шла уже на территории Югославии и один солдат убивал другого солдата – «Почему ты не ешь этого человека?» Он спрашивает, почему ООН высылает десять тысяч бойцов в Югославию. Не лучше было бы высылать десять тысяч психологов? Он делает политическое и при этом сюрреалистическое, ­художественное кино. Я думаю, важно, чтобы мы сами не боялись и чтобы наши киношколы выпускали студентов, которым не страшно.

Мне очень нравится «Артдокфест» – это настоящая альтернатива федеральным каналам, мейнстриму. Важно действовать в стиле do it yourself. Взять некоторых авторов, чьи фильмы показываются на фестивале, устроить их встречу со зрителями, провести дискуссии, как те, что происходят здесь. Этот фестиваль обладает огромной энергией. Было бы хорошо видеть такую же энергию во Владивостоке, Екатеринбурге и в других городах России. В Чехии такие примеры есть: фестивали, которые начинали свою жизнь в Праге, сейчас путешествуют по разным городам и многие университеты уже связаны с ними. И кинематографистам очень дорого, что я, например, могу снять фильм и он не пойдет по телеканалу, где его сразу забудут, а я сам начну путешествовать с ним по Чехии. Встречаю людей на показах, они мне задают вопросы. Именно это продлевает жизнь фильма. Было бы здорово, если бы мы организовали совместное движение и помогали друг другу в проведении подобных фестивалей.

Даниил Дондурей. Как у вас обстоит дело с официальной цензурой? Есть она или нет? Или какая-то хитрая?

Филип Ремунда. У нас есть только финансовая цензура. Политики хотят иметь влияние на наши телеканалы. Но если это происходит, они многое теряют. И сейчас они уже это знают, потому что было много протестов. Один бунт был на нашем телевидении десять лет назад. Политики поставили нового генерального директора, и ведущие новостей сказали «нет», устроили революцию. Они выпускали собственные новости, сами делали эфир. Власть отключила этих «анархистов». Народ выступил в поддержку телевидения, на Вацлавской площади было сто тысяч человек, которые протестовали, поддерживали ведущих новостей. Народ у нас чувствительно реагирует на цензуру. Это не значит, что у нас абсолютная свобода прессы и медиа. Вовсе нет. Мы все живем в мире public relations. Это очень опасно, мы должны всегда знать это и сопротивляться.

Кирилл Разлогов. Каждый раз, когда я читаю лекции студентам или где-то выступаю, я начинаю с того, что культура по своей природе консервативна. Все, что здесь происходит, направлено на то, чтобы консервировать то, что уже есть. Идеальный пример – канал «Культура», который представляет такую среднелобую культуру – нечто между высокой, с одной стороны, и массовой – с другой. В культуре есть один очень тонкий слой, который стремится к тому, чтобы что-то изменилось. Обычно именно этот культурный слой становится маргинальным.

Когда смотришь на западные фестивали, возникает полная иллюзия того, что все кино на 99 процентов связано с актуальными сенсациями. И это понятно – на такие фильмы дают деньги, люди хотят их смотреть. Конечно же, значительная часть подобной продукции – актуальные сенсации не в твоей, а в других странах. И дело не только в том, что в России заграничные режиссеры снимают про то, что не могут, не хотят, боятся снимать русские. «Ходорковский», Pussy Riot и «Путинские игры» – это вещи, которые заведомо будут снимать люди из других стран. Даже если они выходцы из России и говорят по-русски. Деньги им будут давать только там. Аналогичная ситуация в Китае, где про местные проблемы будут снимать тайваньские ­доку­мен­та­­­­ли­с­­­­ты. Потому что, если это делать актуально, это всегда опасно для жизни, для твоего будущего. Когда ты из другой страны, то, может быть, рискуешь своим здоровьем, но не карьерой.

Виталий Манский. Можно я по ходу немного возражу? Как раз американское документальное кино более чем актуально. Именно оно повествует обо всех безобразиях в армии, в Ираке, Афганистане. Американское документальное кино выступает против действующего президента и отчасти способствует его уходу с политической арены. Речь не только о Майкле Муре. И это кино существует и в фестивальном пространстве, и на территории телевидения. Без актуальных тем американское кино вообще непредставимо – кстати, и игровое кино тоже.

Марина Разбежкина. Есть несколько политических лобби, и на каждое из них могут работать свои документалисты. Понятно, на какое лобби работает Майкл Мур. В данном случае он не показатель общественного голоса.

Кирилл Разлогов. По этому поводу можно долго вести дискуссию. Чем более стабильным чувствует себя общество, чем более сбалансированы разного рода механизмы его существования – тем большую свободу в этом плане получают люди, которые выступают внутри этого общества. И это есть элемент социального баланса. У нас столь велик страх того, что может что-то произойти, что мы не можем себе позволить никакого баланса. Или почти никакого. Если ты чувствуешь устойчивость своего положения, ты все что угодно можешь себе позволить. А если неустойчивость? Да, есть авангардные выходки и есть актуальное искусство, которое делает все, что нам бы хотелось делать. Есть слой авторского документального кино, где люди снимают то, что им дорого. Но, признаемся, нет спроса на актуальность, кроме определенной сферы. У нас в основном в новостях. Я смотрю Первый канал и «Дождь», то, как они показывают Киев, и вижу, что есть разные точки, акценты, позиции. «Артдокфест», канал «Дождь», «Новая газета», «Эхо Москвы» – все это имеет свои нормы поведения, узкую форму хождения. Злые языки утверждают, что это вообще кремлевские проекты, придуманные для того, чтобы создавать иллюзию этой самой свободы. Я к такой гипотезе отношусь скептически, поскольку думаю, что у нас нет столь умных проектировщиков.

Виталий Манский. Есть, есть.

Жюри «Артдокфеста»-2013: Павел Лунгин, Ирина Прохорова, Вася Обломов

Даниил Дондурей. У меня вопрос. Каков ваш диагноз, ваше предсказание? Что будет дальше происходить с этими рисками, страхами перед потерей стабильности?

Кирилл Разлогов. Потеря стабильности – это вопрос существования государства, находящийся за пределами нашей сегодняшней ответственности. Я не провожу различий между документальным, телевизионным и авторским в том, что называется актуальным искусством. Они – сообщающиеся сосуды и взаимно дополняют друг друга. Более того, я не делаю разницы между документальным кино у нас и про нас, существующим за нашими пределами. Это тоже единый организм. Все эти компоненты дают довольно многоплановую картину того, что происходит, как распределяются сферы внимания. Конечно же, сказывается общая усталость, почти по Гумилеву. Если припомнить бурю, которая была в 90-е годы, когда все рванулись, ощущение погашенности действительно есть. Веры в то, что документальное кино может что-то изменить, а фильм может помочь решить какие-то проблемы, такой веры ни у своих студентов, ни у учащихся Марины Разбежкиной, с которыми я знаком и иногда работаю, я не ощущаю. Но, повторяю, это не столько болезнь сферы кинодокументалистики, сколько общекультурной ситуации, где консервативные элементы сейчас стали преобладающими. Они живут в форме ожидания: что бы ни происходило – все равно будет хуже, поэтому лучше бы ничего не менялось.

Авангардное искусство все больше – в разных вариантах – вытесняется на очень далекую периферию, становится совсем уже узкой прослойкой, которая в силу этого принимает те радикальные формы, в частности прибивания себя к брусчатке на Красной площади, без которых ты не можешь быть услышан. Хотя все равно этот акт не услышат. Я участвовал в пяти телевизионных и радиопередачах по этому поводу – все они организовывались «Голосом России» на зарубежные страны. Беседовал с людьми в Вашингтоне, в Лондоне. Никто никогда не попросил меня что-то по этому поводу сказать на русском языке на российском радио. Хотя, повторяю, это был «Голос России», государственная из государственных радиокомпания.

Виталий Манский. Когда мы заговорили про актуальное кино, я хотел переадресовать вопрос Симоне. А мог ли быть снят фильм в Германии о такой колоссальной коррупционной составляющей подготовки Олимпийских игр? И сам ответил: он не мог бы быть там снят, потому что там иная ситуация. Жители Баварии, когда встал вопрос о выдвижении Мюнхена в качестве следующего олимпийского города, провели референдум, где решили потребовать от властей не выдвигать их город в качестве кандидата. Общество там в состоянии самоорганизоваться, выработать какое-то общественное решение и довести его до реализации. У нас же когда граждан не спрашивают никогда ни о чем, то, естественно, мы и не отвечаем. Если в соседской квартире что-то происходит не так, мы туда не идем разбираться, это же соседская квартира. Проблема в том, что мы живем с ощущением того, что все, что в не моей квартире происходит, в сущности, меня не касается. По этим причинам у нас и нет диалога с реальностью.

Даниил Дондурей. Хочу обратить ваше внимание на две идеи, которые мне показались важными и совершенно «новыми». Это идея Виталия Манского, что Россия – совсем не Бавария, и Кирилла Разлогова, что, что бы ни происходило, все равно будет хуже. Обе они – давайте это признаем – поистине вдохновляющие.