В качестве члена жюри «Новой пьесы» – параллельной программы театрального фестиваля «Золотая маска» – Зара Абдуллаева проголосовала за Павла Пряжко, но свой личный, неформальный приз зрительских симпатий она присуждает «Кедам» Любови Стрижак, достоверно выразившей мироощущение и так называемого «нового героя», и всего нынешнего поколения двадцатилетних.

«Новая пьеса» включала читки, спектакли и конкурс из двенадцати драматургических сочинений. «Кеды» Любы Стрижак не победили в соревновании. Как член жюри я сожалею. Хотя свой голос за главный приз отдала Павлу Пряжко. Его «Три дня в аду» – не «пьеса» в пуристском смысле слова. Зато феноменальный текст, втягивающий в себя материю повседневности: ее звуки, пластику, обрывки речи, шум, тишину и движение. Углы и равнины этой текучей, без начала, без конца повседневности. Что говорить, Пряжко – писатель исключительного дарования. Проницательности и прозрачности.

«Кеды» – иной редкий случай. Это пьеса как пьеса, которую, кажется, писать «новаторам» немного западло, немножко трудно. Однако Люба Стрижак озаботилась не столько языком «новой драмы», сколько ее героями (антигероями). И – содержанием (места и времени), развернутым в точных репликах, смелых до простодушия и внятных, как манифест, монологах. Автор, вслед своим героям-хипстерам, плевать хотела на реакцию тех, кто считает себя сложнее и тоньше. Или – наоборот – репрессивнее богатеньких отпрысков благополучных, не всегда «полных» семей.

Стрижак дала им голос, не агрессивный и потому естественный пафос, навязчивые идеи (купить кеды или нагрузиться пивасиком), жесты, реакции. И, конечно, мироощущение, отцеженное в действенных диалогах.

Может быть, впервые в этой пьесе нам предъявлен с необиходной достоверностью портрет поколения двадцатилетних. Или, по крайней мере, его определенной страты. Уже лет пятнадцать сценаристы, кинорежиссеры ищут, но не могут найти – запечатлеть нового героя. А в театре «новые люди» нашего, уже вполне структурированного общества, появились. Не случайно, эта пьеса идет в «Практике» (режиссер Руслан Маликов, спектакль я не видела) и в питерской лаборатории ON.ТЕАТР совместно с «Этюд-театром» (режиссер Алексей Забегин). Премьера второго спектакля впереди. В Москве режиссер уведомил, что работа над ним продолжается, и мы присутствуем на показе в жанре “work-in-progress”, переведенном Забегиным, как «работа и прогресс». Смешно, если отключиться от продолжающейся над спектаклем работы и втянуться в содержание пьесы.

Три товарища – Гриша (Филипп Дьячков), Миша (Андрей Папанин), Саша (Евгений Антонов) – живут с родителями. Работают не по профессии («так все теперь») в противных офисах. Легко бросают службу, легко, надо полагать, находят другую. Пишут музыку, курят косяки, квасят. Кто-то собирается жениться, кто-то помогает (почему бы нет?) в детском доме. Например, стены покрасить.

«Кеды». Постановка Театр.doc, режиссер Алексей Забегин. Фото: Алексей Лебедев

В питерском спектакле молодые актрисы (Вера Параничева, Анна Донченко) играют и чувих, и мам мальчиков. Обритый наголо (чтоб лысину скрыть) Герасим Архипов выходит в роли успешного, отягощенного советским дефицитом отчима Гриши, и жлоба – офисного начальника. И мальчика-детдомовца. Эта наивная условность вскрывает простейшим маневром инфантильность, она же неадекватность или идиотизм всех персонажей, независимо от возраста. Так возраст отцов, матерей и детей обозначен яркими, но обыденными красками, а припечатан несносными нюансами.

Два дня из жизни Гриши, задумавшего купить кеды и повторяющего эту мантру с клиническим ритмическим постоянством, начинаются с приезда его отчима из-за границы с подарком. Кепка неправильного, на вкус пасынка, фасончика отравила ему утро. А Стрижак в одно касание живописно разрешила навязанную в зубах проблематику пресловутого консюмеризма. Заканчиваются хлопотливые дни главного хипстера, неспособного хоть к какому-то делу, непредвиденной случайностью. Они с товарищем, получившим грант в Амстердаме, оказались (мимо шли) на митинге «несогласных», товарищ снимал мента на телефон и был заметен в автозак. А Гриша врезался на велике в автобус.

Обессмысленная жизнь – бессмысленная, с налетом романтической выходки смерть. Меня не жмет схематичность такого финала. Напротив: этот финал резко врубает голос улицы, который неразличим и не касается тебя, когда ты, собравшись было пойти за кедами, сидишь, как приклеенный, в «Маяке» и/или других клубах.

Более того. Стрижак не боится и прямой речи главного из трех товарищей: «Мы – поколение страха. Я боюсь будушего. Глядя на наших родителей, я вижу, какое оно будет, и я его таким не хочу. А вдруг оно таким не будет – этого я тоже боюсь».

Кажется, что приличные, то есть прогрессивные авторы не могут выдать текст «мы – поколение». Конечно, возможность такой формулы зависит от естественности, интонации актера, которому выпало столь одиозное начало монолога. Но идиосинкразия, заложенная тут автором, свидетельствует о том, что Стрижак не желает соответствовать ожиданиям «лучших людей нашего времени», будь то настоящие парии или протестующий истеблишмент. Разглядев в хипстерах людей, обделенных смыслом существования, наделенных убогими муками, она дала им возможность неловких признаний. И отняла у них будущее, которого – в любой версии – они страшились. Спасла от него. Гуманное место.

На этот спектакль я позвала своего утонченного товарища. Он сказал: «Не пойду, это же хипстерская пьеса». Не-а, это пьеса о хипстерах. Следует различать. Поэтому нестильненький, простенький, без режиссерских ужимок питерский спектакль с Филиппом Дьячковым, мягко демонстрирующим свою дебильность, никчемность, неудовлетворенность, принадлежит «новой драме» в прямом смысле слова. А в ироничном – к “work-in-progress”.