Editor-in-chief address

Vadim Abdrashitov, Sitora Aliyeva, Yury Arabov, Bakur Bakuradze, Roman Balayan, Harry Bardin, Yury Bogomolov, Anatoly Vasilyev, Artyom Vasilyev, Alexandre Gelman, Alexey German, Alexandre Gonorovsky, Elena Gremina, Alla Demidova, Anton Dolin, Denis Dragunsky, Tatyana Drubich

Noted filmmakers and cultural professionals congratulate IK on occasion of 80-year jubilee.

Conversation about contemporary role of film criticism. Contributors: Zara Abdullayeva, Daniil Dondurei, Oleg Zintsov, Alexey Medvedev, Xenia Rozhdestvenskaya.

Andrey Zvyagintsev, Alexandre Zeldovich, Nina Ignatyeva, Alexandre Kabakov, Naum Kleiman, Viktor Kosakovsky, Maxim Kurochkin, Sergey Loznitsa, Oleg Lukichov, Dmitry Mamulia, Vitaly Mansky, Viktor Matizen, Anna Melikian, Alexey Mizgiryov, Alexandre Mindadze, Vladimir Mirzoyev

Noted filmmakers and cultural profes-sionals congratulate IK on occasion of 80-year jubilee.

American film theorists on film theory and film criticism in Russia.

Vladimir Padunov. How we discovered Russian cinema

Vida Johnson. Without cross-fertilization

Russian and Western film theory through Tarkovsky's creation.

Nancy Condee. On «regional raw product»

Rimgaila Salis. Film criticism in crisis?

Alexander Prokhorov. Public sphere: film theory in the realm of discussion

Noted filmmakers and cultural professionals congratulate IK on occasion of 80-year jubilee.

Internet-criticism: perspectives, problems, dead ends and advantages

Andrey Stempkovsky, Mikhail Trofimenkov, Maya Turovskaya, Pavel Finn, Chulpan

Khamatova, Boris Khlebnikov, Nikolai Khomeri, Andrey Khrzhanovsky, Ilya Khrzhanovsky, Pavel Chukhrai

Noted filmmakers and cultural professionals congratulate IK on occasion of 80-year jubilee.

Memoirs of the former IK editor-in-chief, later Chairman of Goskino USSR.

Nina Zarkhi — Tatyana Iensen — Lev Karakhan. Speaking frankly

Elena Paisova and Anastasia Dementyeva converse with the critics who entered IK in 1975.

Elena Stishova. Stitch-up

About openness in criticism

The film critic recalls the case of one of the most scandalous IK publications — Bogomolov's article about Georgian cinema and its discussion with participation of Georgia's film leaders

Rakhman Badalov. What use of «Film art»?

The Azerbaijanian film theorist and critic on connections with Russian colleagues and cooperation with IK.

Sergey Trimbach. Film artization

The Ukrainian film theorist and critic recalls some periods of cooperation with the magazine.

Vyacheslav Shmyrov. Romancing transperancy

Editor-in-chief of Film Process magazine on his master, former IK editor-in-chief Evgeny Surkov.

One-act piece

Действующие лица:

Саша, она же Картошка-фри, 24 года.

Глеб, брат Саши, 24 года.

Милиционер.

Мальчик-Гамбургер, 19 лет.

Супервайзер.

Мать Парня, 49 лет.

Мужчина.

Женщина в халате.

Фельдшер.

Медсестра.

Темноволосый, 20 лет.

Светловолосый, 16 лет.

Девочка, 16 лет.

Кассир.

Девушки в чулане.

Сцена первая

Большая красивая квартира. За окном идет дождь. Квартира находится в огромном многоэтажном доме или небоскребе. Напротив дома — торговый центр. Верхние этажи отведены под кинотеатр. Для привлечения внимания потребителей на стену центра через проектор пускают анонсы фильмов, которые идут сейчас в кинотеатре. Получается кино без звука. Только картинка. И светящиеся многоэтажки, и мерцающие стены мегацентров.

В квартире на диване сидит девушка.

В коротком платьице, оголяющем ноги с ровным загаром. Девушка смотрит телевизор. Долго, не мигая. В комнату заходит Саша. В руке у нее чашка с кофе, она пьет его прямо на ходу, в другой дымится сигарета, просто дымится. Саша редко курит. Саша садится на диван рядом с девушкой, смотрит вместе с ней телевизор. По телевизору гоняют заводную музыку. Саша смотрит телевизор, сидит в одной позе и смотрит на экран, никак не реагируя на музыку. Затем берет пульт и выключает телевизор. Какое-то время Саша и девушка сидят молча, в открытое окно слышно, что дождь усилился и теперь превратился в ливень.

С а ш а. Ты знаешь, где он? (Молчание.) Ты лучше его знаешь. (Молчание.) Вот увидишь, он тебя бросит. (Молчание.) Были у него и до тебя… (Молчание.) Отправит в пыльный угол. (Молчание.) Ты мне нравишься. (Молчание.) А любит он только одну. (Молчание.) Может быть, скоро он тебя с ней познакомит. Ее подолгу не бывает, а когда он приводит ее, то обычно знакомит с нынешними. А потом отправляет всех на помойку и остается с ней. Ты слышишь меня? О чем ты думаешь? Я знаю, о чем. Тебе можно позавидовать. (Сигарета дотлевает в руке у Саши, и Саша тушит окурок прямо о ногу девушки. Та молчит, не двигается. Саша затирает рукавом темный след, оставшийся на ноге у девушки.) Не говори ему. Я всегда так делаю.

Молчание. В дверь звонят. Саша достает из кармана пульт дистанционного управления — брелок, нажимает на кнопку. Дверь открывается. В квартиру заходит милиционер. Волосы у него мокрые от дождя. Милиционер оглядывается.

М и л и ц и о н е р. Эй! Есть здесь кто?

Молчание.

М и л и ц и о н е р. Выйдите, пожалуйста! (Молчание. Милиционер снимает ботинки, проходит в зал.) Здравствуйте. Я вас звал…

С а ш а. Я же вам открыла.

М и л и ц и о н е р. Девушка, я из милиции все-таки! Могли бы, так сказать…

С а ш а. Что?

М и л и ц и о н е р. Вы плохо слышите? Так, давайте по порядку, я с протоколом ознакомился по дороге… Значит, Балканов Олег Геннадьевич… Пропал без вести шестнадцатого мая. Он вам, простите, кто?

С а ш а. Отец.

М и л и ц и о н е р. Так, давайте по порядку. Когда, при каких обстоятельствах? Четко, ясно, подробно…

С а ш а. Если подробно, то пятнадцатого мая этого года наш отец — мой и моего брата Глеба — приехал к нам, как обычно, в восемь вечера, привез продукты и деньги. Мы немного поговорили, выпили кофе, он попрощался с нами и уехал. Шестнадцатого мая я позвонила ему рано утром по поводу моей машины — у нее сдулось колесо, и нужно было кому-то звонить и как-то его менять. Телефон отца был недоступен. Я зашла в скайп, в скайпе его тоже не было. В этот день я звонила ему еще раз десять или двенадцать. Примерно столько же звонил Глеб. На следующий день телефон также был недоступен. И семнадцатого тоже. Восемнадцатого мая мы с братом подали заявление о пропаже.

М и л и ц и о н е р. А вы не думаете, что ваш отец просто решил отдохнуть — отключил телефоны, компьютер?

С а ш а. Нет. Этого не может быть.

М и л и ц и о н е р. Почему?

С а ш а. Просто не может. Он никогда так не поступал. Он всегда был рядом с нами. У него даже был такой пункт — он мог быть в Америке, в Африке, на важном совещании, хоть на приеме у президента, когда звонили мы с Глебом — он всегда брал трубку. Этого не может быть.

М и л и ц и о н е р. Да запросто! Не смешите рязанского паренька! Девушка, я вас уверяю, последний раз был случай — женщина, двое детей, муж с ней прожил восемь лет, восемь лет, вы представляете? Это вам не в туалет сходить, это восемь лет, старший сын в первый класс пошел. И самое-то интересное, жили они, как все, ездил он на скромненькой машинке, квартира у них трехкомнатная, но не то чтобы в центре, а так, в приличном районе, но не в центре все-таки… И что вы думаете? Стали мы его пробивать — а он, оказывается, олигархом был, долларовым причем, у него на счетах миллионы хранились. И пропал. Жена воет — не прощу, никогда, за то, что в чернобурке три года ходила, где могла подрабатывала. Жена в чернобурке, и не то чтобы бедные они, но как все, понимаете? Не хуже, не лучше. А он олигарх скрытый, представляете, какой кошмар? Ну и вот, мораль сей басни какова? Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. На жизнь-то он, перед тем как пропасть, жене счет небольшой, но оставил, дети все-таки… И вот ездит она теперь на «порше», квартиру вроде как новую купили… И все, главное, воет, что столько лет зазря жила. Мы всем отделом на нее ходили смотреть. Я ее спрашиваю: «А вы уверены, что ваш муж жив вообще?» Она мне говорит: «Конечно, уверена, куда ему деться, пусть только появится, козел!» А когда заявление подавала, волосы на себе рвала, кричала, что если с ним что-нибудь случится, не переживет.

С а ш а. И его нашли, этого мужа?

М и л и ц и о н е р. Где же ты его теперь найдешь, девушка, в Англии разве что или еще где на Западе. Как тебя зовут, кстати?

С а ш а. Саша.

М и л и ц и о н е р. Так что не переживай, Саша. Уехал, может быть, забыл позвонить.

С а ш а. Этого не может быть. Он всегда звонил — утром и вечером, перед тем как приехать. Каждый день.

М и л и ц и о н е р. Может, зарядка у телефона села или телефон украли?

С а ш а. Нет. Так не бывает.

М и л и ц и о н е р. В жизни всякое, Саша, бывает. Доверься опыту рязанского паренька. Паспорт твой можно?

С а ш а. Зачем?

М и л и ц и о н е р. Для протокола, зачем?

С а ш а. А где он?

М и л и ц и о н е р. Ты меня об этом спрашиваешь?

С а ш а. Может быть, он в тумбочке для бумаг?

М и л и ц и о н е р. Может быть, ты что, не знаешь, где у тебя паспорт лежит?

С а ш а. Может быть, Глеб знает?

М и л и ц и о н е р. Может быть! Саша, я не знаю, где твой паспорт! Ты, вообще, совершеннолетняя?

С а ш а. Мне двадцать четыре года.

М и л и ц и о н е р. Молодец. Принеси паспорт.

Саша уходит куда-то. Милиционер осматривает зал, рассматривает старинную вазу с засохшими цветами.

М и л и ц и о н е р (девушке). Да, девушка, хорошо живут люди на свете.

Девушка не отвечает.

М и л и ц и о н е р. Так пыльно этим летом, дождь вот пошел, всю грязь смыл, а меньше не стало… Извините, как вас зовут?

Девушка не отвечает.

М и л и ц и о н е р. Девушка!

Девушка молчит.

М и л и ц и о н е р. Ладно, простите… Не хотите, как хотите, я не навязываюсь… Недоступные все кругом, хоть кверху каком становись!

В зал заходит Саша, в руках у нее паспорт.

М и л и ц и о н е р. Нашли?

С а ш а. Это он, наверное…

М и л и ц и о н е р. Вы что, не знаете, как ваш паспорт выглядит?

С а ш а. Может быть, Глеб знает?

Пауза.

М и л и ц и о н е р. Саша, а у тебя как вообще с психикой? Может, Глеба подождем?

С а ш а (обрадовавшись). Давайте подождем! Он, наверное, скоро придет! С вами, мне кажется, он будет разговаривать.

М и л и ц и о н е р. Он что, еще и не со всеми разговаривает? Дожили, буржуи жируют, называется! (Кивает в сторону девушки.) Вон «эта села — губы в писю, я такая фифа», я с ментами не общаюсь! Давай сюда паспорт.

Забирает у Саши паспорт, начинает заполнять протокол.

С а ш а. Она не разговаривает.

М и л и ц и о н е р. И скатертью дорожка! Мы не навязываемся.

С а ш а. Она вообще не разговаривает.

М и л и ц и о н е р. Вон что. Глухонемая?

С а ш а. Нет. Она кукла.

М и л и ц и о н е р (перестает писать). То есть как это кукла?

С а ш а. Кукла.

М и л и ц и о н е р. Девочка, с головкой-то все хорошо, ты уверена?

Саша берет девушку на руки и сбрасывает с дивана. Платье на девушке задирается, девушка так и остается лежать на полу. Теперь становится очевидно, что это действительно кукла — очень искусно сделанная, по последним технологиям — из силикона, обтянутая материалом, имитирующим человеческую кожу, с прожилками и морщинками и даже маленькой родинкой над верхней губой. У нее почти живые голубые глаза, мечтательная полуулыбка на губах, длинные темные волосы, ее тело может принимать любые человеческие позы, она может хлопать ресницами и менять направление взгляда, даже пальцы на руках у нее гнутся. Но только это кукла.

С а ш а. Видите? Это кукла.

М и л и ц и о н е р. Кукла? В натуре кукла? Да ладно!

С а ш а. Просто кукла. У Глеба таких много.

М и л и ц и о н е р (рассматривает куклу). Как интересно. Вот это дошло человечество! Вот это живут люди! Как живая, смотри-ка… А для чего такие куклы нужны? То есть я имею в виду, понятно же, что это не детская игрушка, а если для взрослых… То есть я хотел сказать для…

С а ш а. Американцы создали ее для секса, а Глеб говорит, что вышло для любви. Он их всех по-своему любит. Просто есть Энди, и поэтому, когда она возвращается, эти отправляются в чулан… Потому что Энди он любит не по-своему, а по-настоящему.

М и л и ц и о н е р. Энди — это его девушка?

С а ш а. Да. Она даже как жена или друг, я не знаю.

Пауза.

М и л и ц и о н е р. Можно потрогать?

С а ш а. Потрогайте. Глеб еще, наверное, не придет.

Саша выходит из зала. Милиционер осторожно прикасается к кукле. Трогает ее за плечи, поднимает, усаживает на диван, дотрагивается до лица, проводит пальцем по губам. Затем опасливо оглядывается и запускает ей руку под платье… Кукла хлопает ресницами. В зал заходит Саша с чашкой кофе в руках.

С а ш а. Я сварила кофе. Хотите кофе?

М и л и ц и о н е р (спешно убирая руку). Что?

С а ш а. Хотите кофе?

М и л и ц и о н е р. Совсем как живая.

С а ш а. Да. Только не разговаривает. Глеб говорит, что они скоро уже изобретут. Чтобы говорила. А в этой тоже много нового. Глеб говорит, что влагалище у нее автоматически подогревается, когда он с ней. И еще она может двигать бедрами, в такт ему. Мне ее жалко. Предыдущая была совсем дрянью, делала мне гадости. Настраивала против меня Глеба, например.

М и л и ц и о н е р. То есть?

С а ш а. Если я ее случайно роняла, она специально оголялась перед ним ушибленными частями. Но я же случайно!!! А эта никогда меня не сдает. Хотя я ей сказала всю правду — скоро он ее бросит. Он не дал ей имени, а это верный знак, потому что имя есть только у Энди. Сейчас ее с нами нет, но она вернется. И тогда эта отправится в чулан, как и все, а ее мне даже немножко жалко.

М и л и ц и о н е р. Саша… Рязанский паренек тебя не понимает.

С а ш а (пожимает плечами). Глеб говорит, это не так уж важно.

М и л и ц и о н е р. Хорошо. Кукла и кукла. Давай вернемся к твоему отцу. Ты можешь хотя бы предположить, где он может находиться?

Продолжает заполнять протокол.

С а ш а. Нет. Я не знаю… Он всегда был с нами. Я не знаю.

М и л и ц и о н е р. А он не говорил в последнее время, что вот-де, собираюсь уехать. Не было таких разговоров?

С а ш а. Почему? Он всегда мог уехать, но все равно оставался с нами.

М и л и ц и о н е р. Саша, ты заводишь рязанского паренька в тупик.

А он тупики не любит, он товарищ-то не тупой… (Смеется над собственной дурацкой шуткой.) Уезжал и оставался с вами — это как?

С а ш а. Это значит, что он уезжал, но всегда звонил и приезжал потом. Мы его ждали, и он приезжал.

А теперь мы его тоже ждем, а его с нами нет.

М и л и ц и о н е р. А разговоры какие-нибудь на тему: дескать надоело все, повеситься хочу, чтоб меня машина сбила — было такое?

С а ш а. Нет. Никогда. Он не мог так говорить.

М и л и ц и о н е р. Ну, почему не мог? Саша, не смеши рязанского паренька, все мог! Недавно девочка — молодая, веселая, красивая — с парнем встречалась, пожениться собирались — из окна выпрыгнула. Мать с бабкой ее в голос выли — не могла она. А потом выяснилось — преподавательница у нее зачет принимать не хотела, доказать решила. Так и написала в записке — в моей смерти прошу винить подлую тварь Марь Ивановну, уж не помню, как ту преподавательницу звали. (Пауза.) Хорошо, Саша, расскажи мне о своем отце: его привычки, образ жизни, характер?

С а ш а. Он был… очень занятой человек.

М и л и ц и о н е р. Где он работал?

С а ш а. Он… Я не знаю. В какой-то компании.

М и л и ц и о н е р. А чем занималась компания?

С а ш а. Она… (Задумывается.) Не знаю. Может быть, нефтью?

М и л и ц и о н е р. На какой должности хотя бы?

С а ш а (задумывается). Наверное, директор…

М и л и ц и о н е р. Вот что значит — любящие и внимательные дети! Всё про папочку знают! Ладно, поехали дальше… Какой у него был характер?

С а ш а. Он был такой… Добрый.

М и л и ц и о н е р. Еще…

С а ш а. Красивый.

М и л и ц и о н е р. Еще.

С а ш а. Он нас любил. Он всегда нам все прощал.

М и л и ц и о н е р. Саша, рязанский паренек помирает от хохота! Добрый, все прощал! У него были какие-то особые приметы — хромота, татуировки, косоглазие?

С а ш а. Нет. Такого не было.

М и л и ц и о н е р. А привычки?

Пауза.

С а ш а. Он часто смотрел на нас и молчал.

М и л и ц и о н е р. Я вхожу в ступор, девушка. Еще немного — и уйду бесповоротно. Комнату пропавшего можно осмотреть?

С а ш а. Он не жил с нами.

М и л и ц и о н е р. То есть? А прописан здесь, по этому адресу.

С а ш а. Может быть. Я не знаю.

М и л и ц и о н е р. Что ты вообще знаешь?! Где же он жил тогда?

Пауза.

С а ш а. Я не знаю…

Пауза.

М и л и ц и о н е р. Может быть, твой брат знает?

С а ш а. Не знаю…

М и л и ц и о н е р. Саша, я тебя предупреждаю в первый и последний раз: еще раз ты скажешь «не знаю», я твое заявление в клочья разорву!

С а ш а. Скоро приедет Глеб.

М и л и ц и о н е р. В общем, девчонка, смотри, какая ситуация получается. У вас с братом пропал отец, но вы, здоровые лбы, не знаете, ни где он работает, ни на какой должности, ни где он живет. Про характер ты мне тоже ничего ясного не сказала. И вот такой протокол я кому должен показывать? Нам как его искать? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, называется. С чего вы решили, что он пропал?

С а ш а. Потому что он пропал. Его с нами больше нет.

М и л и ц и о н е р. Он вам до старости попы подтирать должен? Ну, женщина у него появилась, в конце концов загулял мужик! Может он себе это позволить при взрослых детях или не может? На Канары свою бабу повез, а докладывать он никому ничего не обязан. Не трехлетние же!

С а ш а. Он не мог нас бросить. Он всегда был с нами.

М и л и ц и о н е р. Круг общения, знакомые, друзья, другие родственники, любовница, жена — хоть что-то знаешь?

С а ш а. Не зна… Нет.

М и л и ц и о н е р. Рязанский паренек улыбается сквозь слезы! Так, давай по порядку. Состав вашей семьи — мама, братья, сестры, тети, дяди, бабушки…

С а ш а. Сначала наш с Глебом отец, потом мы с Глебом, и всё.

М и л и ц и о н е р. И что, других родственников нет?

С а ш а. Я не… Вроде бы нет.

М и л и ц и о н е р. А мама ваша где?

С а ш а. Кажется, на небе.

М и л и ц и о н е р. У рязанского паренька медленно едет крыша. Она умерла?

С а ш а. Наверное.

М и л и ц и о н е р. Что значит «наверное»? Ты ее помнишь?

С а ш а. Нет. Точно. Не помню.

М и л и ц и о н е р. В общем, Саша, мне нужно поговорить с твоим братом. Таким макаром у нас с тобой ничего не получится.

Закрывает папку с протоколом.

С а ш а. Может, Глеб уже скоро придет. Раньше он всегда возвращался в восемь, к приходу отца. А теперь делает, что хочет, и даже, если вернется Энди, она его не спасет.

М и л и ц и о н е р. Расскажи мне — четко, подробно, где вы жили, в каких условиях воспитывались, чем занимался отец… С самого рождения. Все, что помнишь.

С а ш а. Хорошо. Где мы родились — я не знаю. Примерно тогда же умерла наша мама. Да, наверное, она умерла. По крайней мере, нам ничего о ней не известно. Лет до десяти мы с Глебом жили в какой-то очень жаркой стране. Я не совсем помню где. Почему-то мне кажется, что это было в Африке. Глеб тоже так считает. Фотографий у нас никаких не сохранилось. Мы жили в большом доме. У нас была черная няня, она не говорила по-русски, и мы привыкли понимать ее без слов. Однажды у Глеба началось воспаление легких, и она три недели не отходила от него, пела ему песни и держала его за руку. А когда он начинал стонать, прижимала его голову к своей груди и что-то шептала по-своему. Мне было обидно, что она всегда с ним, и я притворилась, что у меня тоже воспаление. Няня как-то поняла, что я обманываю. Не знаю, рассказала ли она отцу об этом, но он очень хмурился где-то два или три дня. И все это время я плакала. Если отец сердился, мы всегда с Глебом плакали и вставали перед ним на колени. А он нас прощал за это. Потом мы жили в каком-то большом городе. Гораздо больше, чем этот. Не помню, как он назывался… Но, наверное, это было уже в Европе. Рядом с нашим домом был «Макдоналдс», и мы ходили туда каждый день. Мы любили рассматривать людей, которые приходили туда поодиночке. А особенно детей. Если ребенок нам нравился, то мы покупали ему игрушку и дарили. Хотя сами были еще детьми. В том городе мы с Глебом еще ничему не учились, а только играли целыми днями — больше всего нам нравилось играть в прятки и в человечков на Луне. А потом мы опять переехали в жаркую страну, но не такую жаркую, как в Африке.

И к нам стали приходить учителя. Мы изучали русский и математику, и еще латынь, и физику. И много еще чего мы изучали. К нам приходили четыре учителя, двое из них были лысыми, один бородатый, а одна была женщина. Только я ничего не запоминала, когда они приходили. Может быть, запоминал Глеб, я не знаю. Отец возвращался только поздними вечерами, и я очень переживала из-за этого. Мне все время хотелось его видеть, и было совсем тоскливо. Но потом я вроде бы привыкла, хоть и грустила все равно. Только в саду становилось чуточку веселее — я боялась садовника, из-за того что он был косой на один глаз. Глеб обзывал меня боякой и кидался в садовника косточками от персиков.

А потом однажды нам с Глебом исполнилось по восемнадцать. И тогда отец привез нас сюда, в эту квартиру, и сказал, что теперь мы должны жить отдельно от него. Тогда мы впервые плакали с Глебом вместе, на плече друг у друга. Но отец приезжал каждый день, и вскоре мы привыкли. Он привозил нам еду и деньги, и еще одежду, и диски с фильмами, и книги, купил нам по машине. Он хотел, чтобы мы с Глебом пошли учиться, но только когда сами захотим. Я училась полгода в институте, но ничего не запомнила из того, что нам рассказывали на лекциях, и меня отчислили в первую сессию. А Глеб решил пока нигде не учиться. Он готовился поступить на историка, но примерно в это время у него появилась первая девушка, и он стал слишком много времени проводить с ней. Эта была еще не его любовь, Энди появилась позже. Когда появилась Энди, все предыдущие его влюбленности были для него забыты. В том доме, где мы жили, был сад, там всегда было тепло, и где-то невдалеке шумело море. А может, и не море. Мы каждый день собирались с Глебом дойти до него, но так ни разу и не дошли.

Милиционер в это время не особенно слушает Сашу, больше рассматривает куклу, берет ее руку в свою — изучает ее пальцы и линии на ладони.

М и л и ц и о н е р. А сколько стоит такая фифа?

С а ш а. Я точно не знаю, но, наверное, семь или десять тысяч долларов, Глеб говорил, где-то примерно столько.

М и л и ц и о н е р. Да… На такую женщину мне никогда не заработать.

С а ш а. А хотите, я вам подарю такую куклу?

М и л и ц и о н е р. С ума ты сошла, Саша? Глупая, как тебя брат одну дома оставляет? Это ж целое состояние. Ты еще квартиру без взрослых продай, бедная ты девчонка.

С а ш а. У него много таких кукол. Он быстро к ним остывает. Говорит, сначала ему кажется, что это любовь, а потом все проходит, и к нему возвращается Энди. Он совсем не заметит, в чулане их много.

М и л и ц и о н е р. Вот на что деньги надо тратить — на лечение сестры, а не на сексигрушки. Жируют буржуи! Нет, Саша, нет, это будет неудобно. Понимаешь?

С а ш а. Почему неудобно, если он даже не заметит? Они все равно там лежат просто так. И, может быть, даже страдают.

М и л и ц и о н е р. Нет. Это как-то… Я взяток не беру. Я на службе.

С а ш а. Я же никому не скажу.

Пауза.

М и л и ц и о н е р. С другой стороны, действительно — кому ты скажешь? Слушай, но зачем тебе дарить простому рязанскому пареньку такую дорогую куклу?

С а ш а. Мне кажется, вам она по-нравилась. Только эту я не смогу, эту Глеб еще любит. Я могу принести из чулана другую, хотите?

Пауза.

М и л и ц и о н е р. Ну, покажи хоть… Просто интересно.

Саша приносит откуда-то белокурую хрупкую куклу, она, как и предыдущая, практически неотличима от живого человека.

С а ш а. Нравится?

М и л и ц и о н е р. Хорошая. Саша, послушай, а что скажет твой брат?

С а ш а. Я ничего ему не скажу, и он не заметит. Он не любит ее больше.

М и л и ц и о н е р. Нет. Нет. Это какой-то бред. Рязанский паренек уезжает из Рязани. Всё, Саша, не надо мне твоих кукол, спасибо, но не нужно.

С а ш а. Почему?

М и л и ц и о н е р. Потому что… Ты понимаешь, что нельзя делать такие подарки?

С а ш а. Она никому не нужна.

М и л и ц и о н е р. Красивая, конечно. Как живая. (Пауза.) Смотри-ка, смотрит на меня… (Пауза.) Саша, давай так. Я просто пока беру эту куклу домой. Но если твой брат вдруг заметит пропажу или случится еще что-то в этом роде, ты мне сразу же звонишь и сообщаешь об этом, и я возвращаю ее назад. Договорились?

С а ш а. Хорошо.

Забирает у Саши куклу.

М и л и ц и о н е р. Запиши мой телефон.

С а ш а. Я могу вас в контакте найти.

М и л и ц и о н е р. По имени и фамилии, никнейм — Рязанский паренек, наберешь: Ушаков Рязанский паренек Никита, я там один такой.

С а ш а. Хорошо.

М и л и ц и о н е р. Но точно договорились?

С а ш а. Точно.

М и л и ц и о н е р. Ты смотри… Я к вам еще приду — с братом твоим побеседую.

С а ш а. Приходите. Вам обязательно нужно поговорить с Глебом.

Пауза.

М и л и ц и о н е р. И еще… Саша, я хотел бы объясниться. Дело в том, что я нормальный человек, я не извращенец, как твой брат… То есть, вообще, как некоторые, я хотел сказать. Я был женат. У меня есть ребенок. С этим у меня все нормально. Просто я уже три года живу один. Иногда, конечно, привожу девушек… Но ты же понимаешь, это ведь нужно о чем-то говорить и кем-то казаться, ухаживать, говорить нежные слова… Нет, не то чтобы мне это было тяжело и я грубое животное… Но я так устаю на работе. Саша, пойми, у меня совсем не остается сил…

С а ш а. Вы просто любите ее.

М и л и ц и о н е р. Ну… Я постараюсь. Просто иногда хочется, понимаешь, простого, так сказать, человеческого счастья.

С а ш а. Вы найдете нашего отца?

М и л и ц и о н е р. Мы сделаем все возможное. Я буду тебе звонить, телефон ваш домашний у меня есть.

С а ш а. Найдите его, пожалуйста. Он не может быть не с нами. Пожалуйста. Я вас очень прошу.

М и л и ц и о н е р. А у тебя нет такого ощущения, что с ним что-то случилось?

С а ш а. С ним не могло ничего случиться. Просто он вдруг ушел от нас почему-то.

М и л и ц и о н е р. Но если с ним ничего не случилось, то зачем же его искать?

С а ш а. Потому что он всегда был с нами.

М и л и ц и о н е р. Хорошо. Я понял тебя, Саша. Я еще приду. Спасибо тебе. Правда… Это бред, конечно. Развела рязанского паренька на подарок! Ладно, я приду. Мы найдем. Ладно. До свидания.

С а ш а. Приходите, пожалуйста.

М и л и ц и о н е р. Я приду.

С а ш а. Я вас буду ждать.

М и л и ц и о н е р. Я приду. Ладно. Там дверь сама откроется?

С а ш а (достает брелок-ключи). Я нажму на кнопку, и она откроется.

Нажимает на кнопку, расположенную на брелоке, раздается тонкое пиликание, входная дверь открывается.

М и л и ц и о н е р. Ладно. (Берет куклу на руки, как носят спящих детей, забирает папку с протоколом.) Люди будут думать, что я несу пьяную девушку на руках.

С а ш а. Вы полюбите ее.

М и л и ц и о н е р. Я обязательно…

Обувается в прихожей, выходит из квартиры.

В подъезде милиционер ставит куклу на пол, берет ее за руку. Проводит ее рукой по своей щеке. Затем целует куклу. Стоит с ней, обнявшись. После чего берет ее на руки и уходит.

Саша остается сидеть на диване рядом с девушкой-куклой.

С а ш а. Если я ему позвоню, то он опять не возьмет трубку… Ты знаешь, почему он не берет трубку? Ты ничего про него не знаешь. И уже совсем скоро он тебя бросит. (Молчание. Саша прижимает свою голову к плечу куклы.) Не плачь, ну… Думаешь, мне легко? Раньше Глеб приходил в восемь, а теперь отбился от рук, и никто ему не нужен. Если бы я не была его сестрой, он бы тоже запер меня в чулан. В чулане не так плохо, только очень темно. И это не самое плохое. Самое плохое, что он никогда не придет к ним больше. Самое плохое, что больше их никто не любит. А ты не плачь… Нужно смиряться со своей долей. Если хочешь, я буду приходить к тебе. Если бы ко мне кто-нибудь приходил, я бы радовалась. Но ко мне уже целую неделю никто не приходит. Может быть, я просто никому не нужна, а может, он действительно пропал и случилось что-то страшное, а я все еще живу и не чувствую этого?

В коридоре слышится пиликание, дверь открывается, и в квартиру заходит Глеб. В руках у него большой пакет с продуктами. Саша срывается с дивана, бежит в коридор.

С а ш а. Глеб! Глеб! Ты пришел? Хочешь, я сварю тебе кофе?

Г л е б. Я не могу понять, по какому принципу… Если сыр, то должен быть хлеб? Я пытался разобраться, но там все так сложно и так много людей. Все в один день пришли зачем-то. Я наблюдал за тем, что берут с прилавков они, и брал то же самое. Получилось так много, еле донес до машины.

С а ш а. Глеб, приходили из милиции.

Г л е б. Наверное, придется теперь как-то учиться, как-то жить без него, и ходить в магазины, и мыть машину, и покупать одежду.

С а ш а. Они пообещали, что обязательно его найдут. Я подарила милиционеру подарок, и теперь он его найдет.

Г л е б. Я звонил ему и звонил, а телефон все отключен… Если бы я мог, я бы заказал убийство этой девушки, которая сообщает, что абонент временно недоступен.

С а ш а. Они его найдут, Глеб. Они его найдут, он пообещал, он сказал, что обязательно. Можно я сварю тебе кофе? Можно?

Глеб снимает ботинки и проходит в зал мимо Саши. Саша идет за Глебом. Глеб ложится на диван, укладывает рядом с собой куклу, шепчет ей что-то на ухо, смеется. Гладит куклу по волосам, обнимает ее.

С а ш а. Глеб… Глеб…

Г л е б (кукле). Ты слышишь меня? Обними. Обними. Просто обними.

С а ш а. Глеб!

Г л е б. Потому что теперь все стало совсем непонятно, это раньше я мог любить и жил только этим… Обними меня. Раньше я думал о том, что дальше, а теперь и это стало лень.

И надо как-то ходить в магазин, а там так много людей и нужно вести себя как-то, организовывать себя. И что им всем надо в том месте, где я?

С а ш а. Глеб, мне страшно… А если он не вернется?

Г л е б. И я теперь боюсь думать, потому что он был всегда и с самого рождения, и вот теперь придется думать о том, что завтра, о том, что без него, и надо как-то, и что будет завтра, и заставлять думать о том, что завтра…

С а ш а. Глеб! Глеб! Скажи мне, пожалуйста… скажи мне что-нибудь.

Г л е б. И если допустить, что он действительно пропал, то что же тогда мы? Почему он позволил и по своей ли воле? Нет, мне совершенно, мне совершенно… Мне все равно. В этом нет никакой трагедии, я спокоен. Ситуации бывают разные, я спокоен. Он вернется. Я уверен. Но почему же я все-таки так устал? Или все дело в дожде и пыли?

С а ш а. Глеб! Глеб! Глеб… (Берет со стола нож и режет себе руку. На запястье выступает кровь. Она подходит к Глебу и показывает порезанное запястье. Садится на диван и плачет. Говорит кукле.) Ты видишь? Ты видишь? Скажи ему! Скажи ему, чтобы… Чтобы он! Скажи ему, что мне плохо!

Глеб берет Сашину руку в свою.

Г л е б. Что ты? Зачем ты? Нужно холодной водой… Пошли. Нужно холодной водой.

Глеб отводит Сашу на кухню, к раковине, включает холодную воду, подставляет Сашину руку под струю воды.

С а ш а. Поговори со мной.

Г л е б. Зачем ты это? Руку… Зачем? Ведь, должно быть, больно…

С а ш а. Пожалуйста, поговори.

Г л е б. Руку…

С а ш а. Глеб, ты слышишь меня?

Г л е б. Да. У меня все отлично.

С а ш а. Поговори со мной.

Г л е б. Я разговариваю. Давай.

Я же не против. Вот… Дожди зарядили. Давай разберем продукты из магазина?

С а ш а (убирает руку из-под крана, закрывает воду). Давай! Мне уже не больно совсем!

Глеб идет в прихожую, приносит оттуда пакет с продуктами, достает продукты из пакета, ставит их на кухонный стол. Затем открывает холодильник.

Г л е б. Вот горошек, к примеру. Ты помнишь, на какую полку отец ставил горошек?

С а ш а. Нет.

Г л е б. И придется делать вид, что ничего не произошло, но при этом самим, самим заново решать, делать выбор — куда и что и как теперь…

С а ш а. Ты скучаешь по отцу?

Г л е б. Что?

С а ш а. Ты скучаешь по отцу?

Г л е б. Скучаешь? Нет. Это по-другому как-то называется. Никакой трагедии ведь, в сущности, не произошло… И вообще — отстань от меня! Не задавай мне вопросов! Не задавай, не надо со мной так разговаривать!

Я очень устал, ты слышишь, я очень устал!

С а ш а. Глеб, я только…

Г л е б. Я не хочу тебя слышать, не хочу! Не надо со мной так разговаривать! Не надо со мной вообще разговаривать! Я устал! (Перестает разбирать продукты, идет в зал, ложится на диван рядом со своей куклой. Гладит ее по волосам, шепчет ей что-то, прижимается к ее плечу.) Я устал… Мне некому рассказать. Никто не поймет, нет смысла… Обними меня. Просто обними. Я устал.

Прижимается к кукле.

Саша стоит на кухне, берет в руки банку с горошком, рассматривает ее. Идет в зал, трогает Глеба за плечо.

С а ш а. Глеб. Глеб. Можно я сварю тебе кофе?

Глеб не отвечает, сильнее прижимается к своей игрушечной девушке. За окном на стене-экране хорошие американцы расстреляли злых врагов. Саша тоже ложится на диван рядом с куклой, с другой стороны от Глеба. Обнимает куклу. Кладет голову ей на плечо. Теперь на одном плече у куклы лежит голова Глеба, а на другом голова Саши. Глеб и Саша, тесно прижавшись к кукле, засыпают.

Темнота. Мерцание неоновой рекламы за окном отражается в зеркалах, находящихся в комнате, и слабым светом падает на лица спящих. На стене-экране торгового центра молодая актриса изображает любовь к главному герою — фальшиво и бездарно.

Сцена вторая

Одна из центральных улиц города. Сплошным потоком идут прохожие.

Из динамиков, расположенных возле кафе, звучит ритмичная музыка.

У одного из фаст-фудов стоит Гамбургер, человек в костюме ростовой куклы. Гамбургер раздает листовки, рекламирующие фаст-фуд. Через какое-то время к Гамбургеру подходит Картошка-фри — человек в костюме улыбающейся картошки-фри с розовым бантиком где-то на правом ухе.

В руках, как и у Гамбургера, стопка листовок.

Г а м б у р г е р. Костян, чего опаздываешь?

К а р т о ш к а. Я не Костян.

Г а м б у р г е р. Оба-на! А где Костян?

К а р т о ш к а. Я не знаю. Мне сказали, что я буду работать здесь.

Г а м б у р г е р. Оба-на! Помер Максим, ну и хрен с ним! А ты чё опаздываешь?

К а р т о ш к а. Я не знаю. Наверное, это потому, что долго собиралась перед выходом.

Г а м б у р г е р. Супервайзера на тебя нет.

К а р т о ш к а. Кого?

Г а м б у р г е р. Супервайзера! Проверяющего! Раздавай, что стоишь?

К а р т о ш к а. А что в этих листовках написано?

Г а м б у р г е р. Тебе какая разница? И вообще, по-моему, ты слишком много разговариваешь!

К а р т о ш к а. Я только хотела спросить…

Г а м б у р г е р. Рот закрой! Слишком много слов!

К а р т о ш к а. А как жить без слов?

Г а м б у р г е р. Очень просто! Не думая! Раздавай!

Какое-то время Гамбургер и Картошка-фри раздают листовки прохожим.

К а р т о ш к а. Но люди же все равно эти листовки в урны выбрасывают!

Г а м б у р г е р. Оба-на! А ты чего хотела? Чтобы они их себе оставляли? Эти листовки для того и созданы, чтобы на них посмотрели и выбросили.

К а р т о ш к а. Зачем же мы их тогда раздаем?

Г а м б у р г е р. Не зачем, а за сто рублей в час!

К а р т о ш к а. Но люди же их даже не читают!

Г а м б у р г е р. И замечательно!

К а р т о ш к а. Почему?

Г а м б у р г е р. Потому что картошка-фри — вредно для здоровья!

В ней канцерогены и такого намешано! Можно даже в больницу попасть из-за этой картошки-фри! Нет, конечно, бывает настроение, когда очень ее хочется, такой зуд в организме наступает. Но лучше без нее, и спокойно, со здоровой душой в здоровом теле!

К а р т о ш к а. Не знаю насчет картошки-фри, но вот гамбургеры — это убийство абсолютно точно.

Г а м б у р г е р. Оба-на! С чего это?

К а р т о ш к а. Во-первых, от них воняет. Во-вторых, когда его ешь, сначала кажется, что он вкусный, а потом надолго остается неприятное ощущение, как будто в тебе поселяется что-то тяжелое и больное. В-третьих, он неэстетично выглядит.

Г а м б у р г е р. Знаешь, между прочим, от картошки-фри такой химией несет, что природного картофельного запаха, даже если сто раз с мылом вымоешь, все равно не разберешь!

К а р т о ш к а. А от гамбургеров пивом воняет, потому что хранятся они рядом с бочками, в которых пиво! И руки от них всегда грязные, не поможет, даже если как следует завернуть гамбургер в пакет!

Г а м б у р г е р. Зато гамбургер — это мясо, а значит, белки, которые стимулируют деятельность головного мозга, и, следовательно, от них становишься умнее. А от картошкифри только сердечный приступ можно заполучить, потому что в картошке-фри один сплошной холестерин, который убивает работу сосудов и сердца!

К а р т о ш к а. Зато картошка-фри красивая!

Г а м б у р г е р. Что?

К а р т о ш к а. Картошка-фри красивая, у нее красивый цвет, и от нее не бывает отрыжки!

Г а м б у р г е р. Дура ты.

К а р т о ш к а. При чем тут я? Я же о картошке-фри.

Г а м б у р г е р. По-моему, ты слишком много разговариваешь!

К а р т о ш к а. А ты молчаливый такой!

Г а м б у р г е р. Я — да. Я, вообще-то, очень молчаливый.

К а р т о ш к а. И гордись этим до пенсии!

Г а м б у р г е р. И горжусь.

К а р т о ш к а. В начале было слово, не в курсе, что ли?

Г а м б у р г е р. Кто это сказал?

К а р т о ш к а. Все так говорят.

Г а м б у р г е р. У меня вот мама так не говорит.

К а р т о ш к а. А как?

Г а м б у р г е р. Говорит, что я белобрысый. И похож на татарина.

К а р т о ш к а. А ты белобрысый?

Г а м б у р г е р. Немножко. Самую капельку.

К а р т о ш к а. Ей это, наверное, важно?

Г а м б у р г е р. Нет. Вряд ли.

К а р т о ш к а. А почему она так говорит?

Г а м б у р г е р. Потому что люди должны о чем-то разговаривать. Особенно если живут вместе. Ну, вечером можно еще отмазаться и сказать, что устал, нет настроения… А утром? Я вот не знаю, что ей сказать. Прошу поставить чайник или смотрю на обои на кухне и говорю: «Обои совсем отошли от стен». А она мне: «Надо ремонт».

Я говорю: «Да, надо ремонт», а она: «Может, сделаешь?» Я говорю: «Я не умею». А она задумается на минуту,

а потом скажет: «Это потому, что ты белобрысый, белобрысым не везет». Я отвечаю: «Наверное». А она: «И похож ты на татарина». А я ей: «Да, может, чуточку совсем и похож». А потом время уже подойдет к девяти, она доест завтрак и засобирается на работу.

И останется только сказать «до свидания» и «хорошо, мусор вынесу», и можно уже до следующего дня ничего ей не говорить.

К а р т о ш к а. А я все время прошу брата поговорить со мной. Но он не слышит.

Г а м б у р г е р. Глухой?

К а р т о ш к а. Нет. Просто он любит одну девушку, и она для него всё. А когда ее нет, у него есть другие девушки, которых он не любит, но разговаривает только с ними. А со мной никогда.

Г а м б у р г е р. Поругались?

К а р т о ш к а. Нет.

Г а м б у р г е р. Когда люди ругаются, я так радуюсь за них.

К а р т о ш к а. Почему?

Г а м б у р г е р. Я бы с удовольствием со своей мамой поругался. Ну, это прикольно! Много слов и чувства! Как в кино! Можно все, что у тебя на душе, человеку сказать.

К а р т о ш к а. Как ты думаешь, если я поругаюсь с братом, он станет со мной разговаривать?

Г а м б у р г е р. Люди обычно вслух ругаются.

К а р т о ш к а. А как с ним поругаться?

Г а м б у р г е р. Пролей на него кипяток, например.

К а р т о ш к а. Он промолчит.

Г а м б у р г е р. А если масло на костюм?

К а р т о ш к а. Просто переоденется.

Г а м б у р г е р. Чем он больше всего в жизни увлекается?

К а р т о ш к а. Своими девушками.

Г а м б у р г е р. Сделай какую-нибудь гадость его девушке.

К а р т о ш к а. Здорово! Точно! Может быть, оторвать ей руку?

Г а м б у р г е р. Что?

К а р т о ш к а. Говорю, можно оторвать ей руку… Или ногу. Лучше все-таки ногу…

Г а м б у р г е р. Оба-на! Ничего ты кровожадная!

К а р т о ш к а. Еще можно сжечь. Точно! Это правильней всего. Если оторву ногу, он будет ее жалеть, а значит, ругаться и разговаривать со мной не станет, а если сжечь, то разговаривать ему будет не с кем…

Г а м б у р г е р. Эй! Ты серьезно?

К а р т о ш к а. Да. А что?

Г а м б у р г е р. Это не про тебя в новостях показывали — какой-то маньяк убивает молодых девушек? Маньяк — это не ты случайно?

К а р т о ш к а. Нет. Я вроде бы еще никого не убивала.

Г а м б у р г е р. Фантазия у тебя, конечно…

К а р т о ш к а. Что?

Г а м б у р г е р. Нервы лечи, говорю. Зачем тебе вообще с ним разговаривать?

Пауза.

К а р т о ш к а. Я не знаю. Просто мне хочется с кем-нибудь разговаривать.

Г а м б у р г е р. Дура ты, Картошка-фри! Никто тебя не съест.

К а р т о ш к а. Почему сразу «дура»?

Г а м б у р г е р. Потому что хочешь разговаривать.

К а р т о ш к а. А ты — нет?

Г а м б у р г е р. А я с Яндексом разговариваю, мне хватает.

К а р т о ш к а. С кем?

Г а м б у р г е р. С Яндексом. Не пробовала? По-крайней мере, когда я спрашиваю его о чем-то важном, он всегда мне отвечает. И тогда мне кажется, что ему на меня не наплевать. Хотя это бред, конечно. Конечно, ему наплевать. Ну, то есть я думаю, это не потому, что он злой, а потому, что он Интернет, но иногда мне кажется, что ему больше всех не наплевать, потому что он даже если и выдаст ненужную фигню, все равно хотя бы попытается найти ответ для меня, а не смотрит телевизор целыми вечерами… По крайней мере, у меня создается иллюзия, вернее, он во мне ее создает, что я нужен ему…

Пауза.

К а р т о ш к а. А я с рыбками в детстве разговаривала. А теперь только с девушками Глеба. Но они всегда молчат и никогда не отвечают.

Г а м б у р г е р. А меня не взяли в институт, представляешь? Недобрал одного бала. Только это все враки, я все написал правильно. Но на мое место взяли какую-то тупую богатую курицу, за которую отец заплатил. Мне потом уже сказали, что она вылетела после первой же сессии, потому что не смогла запомнить ни слова из того, что ей говорили на лекциях. А я всю зиму искал, чем бы мне заняться. Сидел неподвижно, а там, за окном, — зима, ветер и дерево. Одно и то же каждый день. Когда наступила весна, я спросил у Яндекса, чем мне заняться? И он отправил меня сюда.

К а р т о ш к а. Странно, меня сюда тоже отправил Яндекс. Я не могла уже сидеть дома, мне просто надоело, что со мной никто не хочет разговаривать. У меня пропал отец, представляешь? Просто без вести. Просто пропал. И с тех пор я уже как будто целую вечность ни с кем не разго- варивала.

Г а м б у р г е р. Оба-на! Без вести?

К а р т о ш к а. Его нигде нет. И телефон не отвечает.

Г а м б у р г е р. И как ты теперь? Без отца?

К а р т о ш к а. Плохо. Ты даже не поверишь, как… Такое ощущение, что наступил конец света, а ты все еще живешь. Просыпаешься по утрам и заставляешь себя умыться. Я даже умереть хотела. Но только это, говорят, грех… А я не знаю. Я думаю, что если я как бы случайно дорогу буду перебегать и упаду, а меня машина собьет, это же как бы не грех будет? Я на небесах потом скажу, что это я случайно… Я придумаю, что сказать.

Г а м б у р г е р. Оба-на! Ты это, ты подожди… Успеешь еще на небеса-то. Ты же молодая еще совсем. У меня вот отец пропал без вести еще раньше, чем я родился.

К а р т о ш к а. Как ты думаешь, куда?

Г а м б у р г е р. Я все-таки надеюсь, что его убили. Ну, если бы я знал это точно, я бы оправдал его тогда. А так — не могу… Ведь я даже не знаю, как он выглядит. Иногда я иду по улице и всматриваюсь в лица — и мне кажется, что он среди них, а по моим ощущениям получается, что это примерно каждый второй. Однажды я напрямую спросил у Яндекса — кто он, мой отец?

К а р т о ш к а. И что?

Г а м б у р г е р. Он мне не ответил.

К а р т о ш к а. Почему?

Г а м б у р г е р. Потому что как раз в этот момент его отключили за неуплату. А больше я и не пытался…

К а р т о ш к а. А мой отец был с нами всегда. И пока он был рядом, было странно вообще чего-то хотеть, и искать друзей, и на работу устраиваться… А потом мне показалось, что что-то случилось. Что-то очень страшное. Всего на минуту показалось, не больше, перед самым сном. Но я решила, что это ерунда, я просто чего-то переела на ночь, никакой катастрофы или трагедии произойти не может. А на следующее утро он замолчал… Телефоны, скайп, почта, контакт — ничего не отвечало, все стало неподвижным.

Г а м б у р г е р. А я…

От стены фаст-фуда отделяется человек в джинсовке. Супервайзер подходит к Картошке и Гамбургеру.

С у п е р в а й з е р. Молодые люди, я тут уже полчаса стою, и все полчаса вы трындите друг с другом и не работаете!

К а р т о ш к а. Мы просто…

С у п е р в а й з е р. Я штрафую вас на половину рабочего дня. Мы не запрещаем вам разговаривать! Но раздавать листовки! (Забирает у Картошки стопку листовок, раздает их прохожим.) Это так сложно? Это мешает общаться? Вот! Я раздаю листовки и общаюсь с вами! Ла-ла-ла! Бла-бла-бла! Ручки-то вот они! Работают!

Г а м б у р г е р. Мы немного заговорились.

С у п е р в а й з е р. Вот от тебя-то я меньше всего этого ожидал! На работу устраивался — клещами слова вытягивали.

К а р т о ш к а. Мы больше не будем.

С у п е р в а й з е р. Конечно, не будете, я вас по разным точкам разведу. (Гамбургеру.) Так, ты оставайся здесь… (Картошке.) А ты пошли со мной в машину, будешь раздавать на перекрестке.

Г а м б у р г е р. Подождите! То есть мы всегда теперь будем стоять по разным точкам? Навсегда?

С у п е р в а й з е р. Чего перепугался-то? Трагедия какая случилась? Сегодня в таком режиме поработаете, в следующую смену опять вместе.

Я чего-то не понял. Вы сюда общаться приходите?

Г а м б у р г е р. Мы просто так хорошо сработались.

С у п е р в а й з е р. Сработались! Дружный коллектив у них! Проверять я вас теперь буду каждую смену! (Гамбургеру.) Ну, чего стоишь? Часики

тикают, время идет! (Картошке.) Пошли в машину, подброшу до перекрестка…

Г а м б у р г е р (Картошке). Но в следующую смену вместе?

К а р т о ш к а. Конечно, вместе.

Г а м б у р г е р. А ты не передумаешь работать?

К а р т о ш к а. Нет.

Г а м б у р г е р. Картошка-фри — вкусная штука.

К а р т о ш к а. Гамбургеры вкуснее.

Г а м б у р г е р. Тогда до следующей смены?

К а р т о ш к а. Тогда до следующей…

Г а м б у р г е р. Что-то хотел спросить у тебя и забыл.

К а р т о ш к а. И я.

Г а м б у р г е р. Что-то очень важное.

К а р т о ш к а. И я.

Г а м б у р г е р. Но в следующий раз обязательно спрошу.

К а р т о ш к а. Вспомнишь и спросишь.

С у п е р в а й з е р. Эй, вы чего, ребята?

Г а м б у р г е р. Но в следующую смену вместе?

К а р т о ш к а. Конечно, вместе.

Г а м б у р г е р. А ты не передумаешь работать?

К а р т о ш к а. Нет.

Г а м б у р г е р. Я еще много чего смогу рассказать.

К а р т о ш к а. И я.

Г а м б у р г е р. Значит, до следующей смены?

К а р т о ш к а. До следующей.

С у п е р в а й з е р. Эй, так вы сейчас по третьему кругу пойдете! (Берет Картошку за поролоновую руку.) Пошли в машину.

За руку уводит Картошку-фри.

Г а м б у р г е р (кричит вслед). Вспомнил! Как тебя зовут?!

Картошка не слышит Гамбургера — она уже села к супервайзеру в машину.

Сцена третья

Темный подъезд. Глеб заходит в него, поднимается на второй этаж. Оглядывается. Подходит к обшарпанной темной двери, звонит в квартиру. Дверь открывает женщина в халате.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Вам кого?

Г л е б. Скажите, а у вас все дома?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ну и?

Г л е б. Я бы хотел пообщаться с вами. Я из службы по переписи населения.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. А в новостях чего-то не объявляли. Некогда нам.

Хочет закрыть дверь.

Г л е б. А у нас новая программа, пока экспериментальная. Решили каждой семье, согласившейся поучаствовать, платить деньги…

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Деньги? Это они молодцы, что решили! Это вы вовремя! Последняя сотня до зарплаты осталась, на проезд по карманам собираем. Проходите.

Пропускает Глеба в квартиру.

Тесная запущенная хрущевка. На диване в комнате лежит мужчина — по всему, муж женщины в халате, смотрит телевизор.

М у ж ч и н а. Мамочка, кто там?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Встань да посмотри. Трусы подтяни — из переписи к нам пришли, деньги теперь платить будут по новой программе.

М у ж ч и н а. Деньги?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Деньги! Вставай, щас показания давать будем.

Мужчина встает с дивана, подтягивает штаны, выключает телевизор. Глеб проходит в комнату, женщина усаживает его на стул. Сама садится рядом с мужем на диван.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ручку принести? Документы какие заполнить надо?

Г л е б. Нет. Достаточно устной формы.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е (мужу). Во! Видишь! Устной формы достаточно! А ты все президента нашего ругаешь!

М у ж ч и н а. А что он хорошего сделал? Нет, Валя, подожди, что лично тебе хорошего он сделал?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Заткнись уже, а? Докритикуешься сейчас, молодой человек обидится и уйдет, и шиш нам с тобой! (Глебу.) Не обращайте внимания, это ему общения на политические темы не хватает. Как закодировала я его, так изо дня в день теперь выслушиваю… Раньше-то было где ему поговорить.

М у ж ч и н а. Нет, мамочка, ты неправа… Я это говорю не от того, что мне поговорить не с кем, а просто если мы все вот будем с тобой молчать — так это что получится? Где демократия, ты мне объясни! Я свободный человек, Валя! Я свободный человек, ты мне покажи демократию!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Вы не слушайте его! Вы начинайте. Спрашивайте.

Г л е б. Вы вдвоем живете?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Мы, вообще-то, втроем.

Г л е б. А кто третий?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Дочь. Лера.

М у ж ч и н а. Мамочка! Она нам не дочь. Мы же договорились, мамочка!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Молодому человеку это знать не обязательно! Дочь у нас, понимаете… Мы ее любим очень.

М у ж ч и н а. Все ей отдали.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. А она… Связалась, в общем… С проповедником каким-то. Кришнаит он или кто? Все мозги девчонке запудрил. В общем, с нового года мы ее не видели, и не звонит она нам.

М у ж ч и н а. Пусть только попробует.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ну что ты, что ты с ней сделаешь? Трубку бросишь? Чего ты дурака-то валяешь?

Я что, не слышу, как ты по утрам к ним в общину звонишь, кричишь к телефону ее позвать? Что говорить-то тогда? Строишь из себя невесть что!

М у ж ч и н а. Я не строю. Валя!

Я звоню, чтобы узнать, что жива-здорова. Придет — на порог не пущу, вот где жила, пусть туда и возвращается! Я звоню, чтобы узнать!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ерунду не городи! Я каждый день Бога молю, чтобы вернулась, а ты ерунду говоришь. Не доглядели, чего уж теперь?

М у ж ч и н а. А я не пущу! Какая она дочь, мамочка, какая она дочь? После того как мы ее на этом шествии придурков вылавливали, мерзли, а она даже не поздоровалась с нами! Кончились у меня к ней отцовские чувства! Я поседел уже, Валя!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ой! Замолчи, без тебя тошно. Я что, не видела, как ты по ночам на кухню уходишь и молишься?

М у ж ч и н а. Я молюсь? Мамочка, ты что?! Я взрослый человек, я в Бога не верю!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ну что ты отпираешься? Я же видела! Видела! А молитвенник кто домой принес?

М у ж ч и н а. Так на сдачу в книжном дали…

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ну тебя! Все ты веришь, мне назло говоришь только… Вы спрашивайте дальше, молодой человек, не стесняйтесь. Трое нас здесь живут.

Г л е б. А вы часто общаетесь друг с другом?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Да все дни напролет и общаемся, этого как сократили, так ему делать больше нечего — только лежи да общайся. А это вопросы теперь такие, да?

М у ж ч и н а. Ну что ты говоришь такое, мамочка? А посуду кто моет? А по дому кто? У меня дел, думаешь, нет? А в магазин кто у нас в семье ходит? Ты просто не замечаешь этого, ты вот думаешь, если работаешь, а я дома сижу, так я бездельничаю сразу!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Замолчи уже! Раз в неделю борщ сварит, и посмотрите, какая хозяйка выискалась!

М у ж ч и н а. А блинчики? Ела? Пальчики облизывала? А противень вчера кто отмыл?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Ой, не смешите меня! Блинчики готовил — всю кухню мукой засыпал. Кто отмывал потом? Я отмывала!

М у ж ч и н а. Мамочка, ну постыдилась бы хоть при молодом человеке врать! Я сам почти всю кухню вымел, просто новости начались, я пошел смотреть. Я тебя просил за мной дометать? Я же тебе сказал — посмотрю и доделаю! Ты зачем за веник схватилась? Сама ведь схватилась, никто не просил, а меня обвиняешь!

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Кто тебя обвиняет? Я тебя обвиняю? После новостей два часа прошло, ты на диване лежал, жопой не двинул, мне по грязной кухне ходить прикажешь?

М у ж ч и н а. Мамочка! Мамочка, успокойся! Ты мне все нервы вымотала, мамочка! Ты мне все нервы…

Раздается звонок в дверь.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е (мужчине). Если твои пришли, выгоню на хрен!

Идет в коридор, открывает дверь. На пороге стоит молодой парень.

П а р е н ь. Скажите, у вас валидола не найдется, маме плохо.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Вы из нашего дома?

П а р е н ь. Мы ваши соседи. В соседней квартире живем. Маме с сердцем плохо. Я «скорую» уже вызвал, а дома никаких лекарств…

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Папа, у нас валидол есть?

М у ж ч и н а (из комнаты). Я его пью, что ли?

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. А вы ей давление мерили?

П а р е н ь. Нет. У нас нечем.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Так пойдемте, у меня аппарат есть… Сейчас. (Ищет в тумбочке тонометр.) Пойдемте, я измерю…

Они идут в соседнюю квартиру. Глеб идет за ними. Заходит в точно такое же темное и обшарпанное жилище, проходит в комнату. На кровати лежит женщина лет пятидесяти на вид. Женщина в халате, поздоровавшись, принимается измерять ей давление.

П а р е н ь. Это наши соседи, мам… Не переживай.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Тихо! (Измеряет давление.) Повышенное. Ой, какой ужас! Двести тридцать на сто десять.

В квартиру заходят работники «скорой помощи» — две женщины. Фельдшер и медсестра.

Ф е л ь д ш е р. Здравствуйте. «Скорую» вы вызывали?

П а р е н ь. Я.

Ф е л ь д ш е р. Что случилось?

П а р е н ь. Маме плохо.

Ф е л ь д ш е р. Что конкретно беспокоит?

П а р е н ь. Сердце, сказала… По-бледнела вся.

Ф е л ь д ш е р. Имя, фамилия.

П а р е н ь. Лесовских Анна Аркадьевна.

Ф е л ь д ш е р. Полных лет сколько?

П а р е н ь. Я не знаю… Мам, тебе сколько лет?

М а т ь. Сорок девять.

Ф е л ь д ш е р. Тихо! Не разговаривайте! Лежите! (Парню.) Место работы?

П а р е н ь. Я не знаю… Мам, где ты работаешь?

М а т ь (еле слышно). В библиотеке, сынок…

Ф е л ь д ш е р. Номер? Какая библиотека?

П а р е н ь. Мам?

М а т ь. Седьмая городская…

П а р е н ь. Седьмая городская.

Ф е л ь д ш е р (медсестре). Давление померим…

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Двести тридцать на сто десять, я только что измеряла…

Ф е л ь д ш е р. Что-то принимали? Лекарства, алкоголь?

П а р е н ь. Мам, ты принимала?

М а т ь. Нет.

Ф е л ь д ш е р. На что еще жалуетесь?

М а т ь. Головная боль, сердце болит…

Ф е л ь д ш е р. Дамочка, собирайтесь, в больницу поедем. (Медсестре.) Предынфарктное состояние. (Парню.) Ночную рубашку, полотенце, тапочки, зубную щетку… Спускайтесь, машина у подъезда. У нас носить некому, к сожалению.

П а р е н ь (растерянно). Мам…

М а т ь. Ночная рубашка в тумбочке, голубая… Полотенце в шкафу на нижней полке, тапочки под кроватью, зубная щетка в ванной, в стакане, где и твоя.

Парень собирает вещи матери. Медики выходят из квартиры, спускаются вниз.

Мать встает с кровати, обувается, надевает плащ.

П а р е н ь (стоит с пакетом в руках). Мама… Я с тобой поеду. Мам… Все нормально будет… Мам… Ты это… Не раскисай… Все нормально будет. Ты чего заболела-то? Мам… Мама… Мам… Мы с тобой еще чай будем пить по вечерам. Поговорим обо всем… Мам…

М а т ь. Все хорошо будет, сынок. Ты белобрысый у меня.

П а р е н ь. И похож на татарина. Мам… Мама… Пошли, держись за меня… Мам, ты нормально? Ты как себя чувствуешь?

Выводит мать из квартиры. Следом выходят женщина в халате и Глеб. Парень закрывает дверь ключом. В соседней квартире слышно, как мужчина разговаривает с кем-то по телефону.

Ж е н щ и н а  в  х а л а т е. Нет, он опять со своими треплется! Папа! Папа! Я кому сказала, никаких! Никаких! Никуда ты с ними не пойдешь! (Глебу.) Вы заходите, молодой человек, сейчас я ему дам разговоры с алкоголиками!

Женщина в халате заходит в свою квартиру. Глеб остается стоять на лестничной клетке. Мать парня спускается вниз по лестнице. Парень идет за ней.

П а р е н ь. Мама! Ну куда ты сама-то пошла? (Идет за матерью, но возле Глеба вдруг останавливается на секунду, как будто поймав его взгляд. Смотрит на него и вдруг говорит, скорее даже себе, а не Глебу.) Я так устал разговаривать с Яндексом.

Затем догоняет мать, берет ее под руку, они уходят. Глеб тоже спускается вниз, наблюдает, как мать и сын садятся в машину «скорой помощи». Машина уезжает. Глеб провожает ее взглядом, потом достает из кармана сотовый телефон, набирает какой-то номер.

Г л е б. Алло? Здравствуйте. А я могу заказать куклу? Да, оплата по карте, у меня скидка…

Уходит, разговаривая по сотовому телефону.

Сцена четвертая

Квартира Саши и Глеба. Саша сидит на полу, подстригает ногти. На диване сидит девушка-кукла.

С а ш а. Ты слышала — лифт на нашем этаже остановился?

Кукла молчит.

С а ш а. Это он! Он вернулся!

Вскакивает на ноги, бежит к двери. Раздается звонок. Саша открывает дверь. На пороге трое молодых людей, или подростков, — светловолосый мальчик, темноволосый мальчик и девочка.

С в е т л о в о л о с ы й. А Олега Геннадьевича можно?

С а ш а. Нет.

С в е т л о в о л о с ы й. Странно, нам дали его адрес.

С а ш а. Кто?

С в е т л о в о л о с ы й. В центре.

С а ш а. В каком центре?

Д е в о ч к а. Не важно. Он же здесь не живет. (Мальчикам.) Пошли.

С а ш а. Он здесь живет! Но его сейчас нет.

Т е м н о в о л о с ы й. А он скоро придет?

Д е в о ч к а. Просто мы звонили, а он недоступен совсем.

Т е м н о в о л о с ы й. Нужно же кому-то проводить занятия. Нас послали узнать.

Д е в о ч к а. Мы думали, может быть, заболел?

С а ш а. Вы проходите.

Саша пропускает ребят в коридор. Они с любопытством и восхищением рассматривают квартиру — похоже, они не ожидали, что она такая большая.

Ребята снимают куртки и ботинки, проходят в зал. Здороваются с куклой. Та не обращает на них внимания.

С а ш а. А вы его давно знаете?

Т е м н о в о л о с ы й. Олега Геннадьевича? Он наш преподаватель.

Д е в о ч к а. Нужно говорить — ведущий.

Т е м н о в о л о с ы й. Да, ведущий.

С а ш а. А что он ведет?

Д е в о ч к а. Вы разве не знаете?

С а ш а. Нет.

Все трое мнутся, видимо, не очень хотят рассказывать.

С в е т л о в о л о с ы й. У нас центр.

Д е в о ч к а. Кризисной психологии.

Т е м н о в о л о с ы й. Да. Вот. Он ведет там у нас всякое, Олег Геннадьевич.

Пауза.

С а ш а. А может быть, вы хотите кофе? Давайте я вам сварю?

Гости переглядываются.

Д е в о ч к а. Давайте.

С в е т л о в о л о с ы й. Мне нельзя. У меня теперь давление от всего.

Д е в о ч к а. А у меня желудок болит постоянно.

С а ш а. Но я все-таки сварю, ладно? Может быть, кто-то захочет? Я сейчас!

Саша уходит на кухню.

Д е в о ч к а (светловолосому мальчику). Ты не парься. У меня, когда в первый раз, тоже было давление. Сказали, навсегда. А через год где-то все прошло. Организм еще молодой. Все прошло. Главное, алкоголь не пей и успокоительное на ночь принимать. А вот желудок уже не пройдет.

Т е м н о в о л о с ы й. Сожгла?

Д е в о ч к а (кивает). Я думала, чтоб наверняка.

Т е м н о в о л о с ы й. А у меня руки болели. Это, вообще, копец был, целый месяц. Я плакал даже. А сейчас только ноют. Я вставал тогда по ночам и в туалет уходил. Если к холодному прижать, то не так… Прижмешься к полу, к самому кафелю, и всю ночь синий… лежишь, и слезы, слезы… А наутро приходил санитар и уносил меня на руках в палату. Я тогда думал, что геем, наверное, стану. У меня реально волна по телу была, когда он меня на руки брал. Здоровый такой санитар, бородатый, как декан наш в институте. И его борода мне в лицо, так ласково. А я плачу, весь худой, съеженный. Он смотрел на меня строго и нес. А коридор длинный-предлинный. И я хочу прижаться к этому дядечке как можно теснее… И чтобы он нес меня долго-долго-долго… А он никогда не уставал, я это знаю. Он, наверное, уже до меня целую вечность плачущих людей из туалета по палатам разносил.

Д е в о ч к а. А у нас только бабушки там были…

Заходит Саша с подносом в руках, на подносе чашки с кофе.

С а ш а. Вот.

Ставит поднос на столик.

С в е т л о в о л о с ы й. А почему Олег Геннадьевич телефоны отключил, вы не знаете?

С а ш а. Нет. Я ему сама звоню постоянно — и всегда «абонент недоступен».

Д е в о ч к а. То есть вы… Вы не знаете, где он?

С а ш а. Нет. Мы уже подали заявление в милицию.

С в е т л о в о л о с ы й. Он пропал без вести?

С а ш а. Говорят, что так.

Д е в о ч к а. А что, как, когда?

С а ш а. Не приехал, и телефон перестал отвечать. Я не знаю. Я уже скоро с ума, наверное, сойду.

Д е в о ч к а. А вы его дочь?

С а ш а. Он всегда ведь был с нами, каждый день.

С в е т л о в о л о с ы й. А что в милиции?

С а ш а. Я не знаю, но они обещали найти. Что мой отец у вас вел?

Д е в о ч к а. Занятия всякие разные…

Т е м н о в о л о с ы й. Это что-то вроде Центра поддержки.

Д е в о ч к а. Мы все лежали в больнице. В разных больницах. А потом нас записали туда.

С а ш а. Расскажите мне про него. Всё, что знаете. Просто так получилось, что я ничего не знаю. Мы с Глебом, так получилось, ничего не успели узнать. Глеб теперь не разговаривает совсем.

Д е в о ч к а. Он вел у нас занятия по психологии. Говорил нам, что уныние — это грех. Объяснял, как надо любить, как надо радоваться.

С в е т л о в о л о с ы й. Мы еще вставали в круг и брались за руки.

Д е в о ч к а. Да. Мы где-то полгода у него занимались.

Т е м н о в о л о с ы й. Нас там немного совсем.

Д е в о ч к а. Сначала было много, а потом всех выписали.

С в е т л о в о л о с ы й. Он очень добрый был. Некоторые к нему потом специально приходили, когда уже выписались, за советом.

Д е в о ч к а. Он всем помогал — даже если без полиса, просто с улицы можно было приходить. Потому что на самом деле он там не работал. Он просто так вел занятия, чтобы помочь, а денег ему в этом центре совсем не платили.

С а ш а. А где он работал?! Вы знаете?

Д е в о ч к а (недоуменно смотрит на Сашу). Нет. Говорят, он был каким-то крупным бизнесменом.

С в е т л о в о л о с ы й. У него был крутой бизнес, говорят.

Т е м н о в о л о с ы й. Он, наверное, что-то продавал.

С а ш а. Нефть? Д е в о ч к а. Наверное. А может, и газ… Или цветные металлы.

С в е т л о в о л о с ы й. Мы на самом деле никогда не спрашивали. Мы про другое, вообще-то, разговаривали.

Д е в о ч к а. Знаете, как он нас любил?

Т е м н о в о л о с ы й. Он меня любил очень.

С в е т л о в о л о с ы й. Он всех любил.

С а ш а. А когда вы его в последний раз видели?

Д е в о ч к а. Пятнадцатого. У нас было занятие, он нам рассказывал, что нужно искать в себе силы для любви. Что даже если нет сил, нужно любить обязательно, даже почти что через силу, что нужно прощать и любить.

С в е т л о в о л о с ы й. Что без любви точно ничего не получится. Мы сначала плохо слушали.

Т е м н о в о л о с ы й. Я слушал с самого начала.

С в е т л о в о л о с ы й. А потом он нас даже не заставлял, но мы сами все затихли.

Д е в о ч к а. Он всегда интересно говорил.

С в е т л о в о л о с ы й. После пятнадцатого он больше не приезжал. Мы ему потом звонили много раз. И вот — решили прийти, чтобы уже точно выяснить.

Д е в о ч к а. За нас никто теперь в центре больше не хочет браться. Мы отказники. Так про нас теперь говорят.

С в е т л о в о л о с ы й. И нас разгонят по домам. Только он нами занимался.

Д е в о ч к а. Нет, конечно, это его дело — ему же никто за нас не платил, и он не обязан. Но мы решили прийти, чтобы уже точно узнать — ждать нам его или нет.

С а ш а. Он, наверное, скоро вернется. Я не знаю, но мне кажется, что вернется.

Т е м н о в о л о с ы й. Нет. Он бы не пропал так просто. Он не такой человек.

С а ш а. Я не знаю…

Т е м н о в о л о с ы й. Ладно, мы пойдем тогда.

Д е в о ч к а. А если с ним что-то случилось?

С а ш а. Нет. С ним не могло ничего случиться.

Т е м н о в о л о с ы й. Мы пойдем.

С а ш а. Вы приходите еще, пожалуйста. Глеб не разговаривает со мной совсем. Мы можем что-нибудь делать.

Д е в о ч к а. Мы придем, если хотите. Когда вы дома?

С а ш а. Я всегда дома. Только теперь еще работаю. Я познакомилась на работе с одним мальчиком. Вроде бы он мальчик… По виду, по крайней мере, похож. Он, наверное, самый лучший… Я его тоже обязательно позову. Будем все вместе.

Д е в о ч к а. Да. Нужно держаться вместе, раз такая беда…

С в е т л о в о л о с ы й. Мы придем.

Гости и Саша выходят в коридор, ребята одеваются, прощаются с Сашей и уходят. Кофе так и остается невыпитым.

В подъезде ребята разговаривают.

Т е м н о в о л о с ы й. Подождите меня.

Д е в о ч к а. Что-то забыл?

Т е м н о в о л о с ы й. Нет, у меня голова кружится. Воздухом подышу…

Выходит в дверь, которая ведет на общий балкон в подъезде.

С в е т л о в о л о с ы й. Эй, ты куда? Ладно… (Девочке.) Я давно тебе хотел сказать. В общем, я решил… Этот раз будет последним.

Д е в о ч к а. Не уходи, пожалуйста.

С в е т л о в о л о с ы й. За этот год я так и не научился любить, не научился прощать. Мне, вообще, все равно. Внутри меня пусто. Я думал, придет весна и все поменяется. Но ничего не случилось. Только Олег Геннадьевич ушел.

Д е в о ч к а. А я?

С в е т л о в о л о с ы й. Что ты?

Д е в о ч к а. Я не смогу без тебя.

С в е т л о в о л о с ы й. Не говори ерунды.

Д е в о ч к а. Я не говорю. Если ты уйдешь, я тоже уйду. Мне ничего уже не страшно, все равно желудок будет болеть до старости, уксус все сжег. Но не уходи. Не делай этого, пожалуйста.

С в е т л о в о л о с ы й. Это все фигня. Ты нормально будешь жить. А я — моральный урод.

Д е в о ч к а. Моральные уроды живут спокойно и никогда ничего не пытаются с собой…

С в е т л о в о л о с ы й. Ты не понимаешь! Мне все равно! Мне неинтересно! Идет снег, дождь, ветер, туман, зима, лето, осень — это все проносится передо мной, как картинка, и мимо идут люди. Олег Геннадьевич говорил, что нужно любить всех, весь мир, а я никого не могу полюбить, я даже себя не могу полюбить. У меня самый низкий ай-кью в классе, понимаешь?

Д е в о ч к а. И со мной тебе неинтересно?

С в е т л о в о л о с ы й. Не знаю… Может быть. Я ни с кем больше не общаюсь.

Д е в о ч к а. Общайся со мной. Расскажи мне про все это. Все в подробностях. Я буду слушать. Я даже в туалет не пойду, если захочу, а буду сидеть и слушать тебя. Даже если придется не спать всю ночь. Мне все про тебя интересно.

С в е т л о в о л о с ы й. Я не смогу тебе рассказать. У меня внутри так много… Я бы хотел тебе рассказать. Про свою пустоту, про свое одиночество, про свои страхи. Но я не умею. Я просто таких слов не подберу. И никто не подберет.

Д е в о ч к а. Расскажи, как умеешь. Говори все, что хочешь.

С в е т л о в о л о с ы й. Нет. Я так решил. Только не переубеждай меня, ладно?

Д е в о ч к а. Если ты с собой что-нибудь сделаешь, я тебя убью! Я тебя никогда не прощу!

С в е т л о в о л о с ы й. А если ты потом разлюбишь меня?

Д е в о ч к а. Я тебе могу поклясться, что никогда.

Светловолосый садится прямо на холодный пол.

С в е т л о в о л о с ы й. Я боюсь.

Д е в о ч к а (садится рядом). Рассказывай мне.

Берет его руки в свои.

С в е т л о в о л о с ы й. Я сижу в комнате, и на меня орут родители. Тогда я выпил таблетки, чтобы ничего не слышать, и потерял сознание через два часа. А потом на меня орали еще больше. Отец сказал мне, что я не мужчина. Только меня это вообще не задело. Меня задело, что моих рыбок мама отдала знакомым, типа в наказание мне за то, что я не хотел жить. А в школе меня начали называть самоубийцей, суицидником, шизиком. Я специально брал с собой бритву и на уроках резал себе вены. Не сильно. Мне просто хотелось отомстить им как-то. Чтобы они боялись. А после уроков я уходил в зоомагазин и смотрел там на рыбок — я мечтал, что накоплю денег и куплю себе таких. Но потом папа отобрал у меня все накопленные деньги, потому что застал за кое-чем в ванной… Это неинтересно. Тебе неинтересно, я вижу. Это все детский лепет! Я не мужчина, ты слышишь, я черт знает что, я — моральный урод! Уходи. Это тебя не касается!

Д е в о ч к а. Мне было интересно.

С в е т л о в о л о с ы й. Интересно в цирке.

Д е в о ч к а. Я тебя понимала.

С в е т л о в о л о с ы й. А я тебя не понимаю! Я — ничтожество, посмотри на меня! Я урод, у меня прыщи, от меня все время пахнет потом, я тупой и ни на что не гожусь!

Д е в о ч к а. У меня зато изо рта воняет, потому что желудок сожжен! И груди нет совсем.

С в е т л о в о л о с ы й. У меня нос кривой! Я не могу даже одного раза отжаться. Я слабак! Если на тебя нападут хулиганы, я даже не смогу тебя защитить!

Д е в о ч к а. А меня обзывали самой страшной девочкой класса! На меня никто не нападет — кому я нужна?!

С в е т л о в о л о с ы й. У меня перхоть.

Д е в о ч к а. А у меня гайморит.

С в е т л о в о л о с ы й. А я до десяти лет в постель ссался!

Д е в о ч к а. А я до двенадцати. Знаешь, как стыдно?

С в е т л о в о л о с ы й. Кому ты рассказываешь? Особенно в гостях, если остаешься на ночь, когда родители спрашивают…

С в е т л о в о л о с ы й  и  д е в о ч к а (почти хором). «Ты сходил на горшок перед сном?»

Пауза.

С в е т л о в о л о с ы й. Где этот урод? Пошли уже!

Толкает дверь, ведущую на балкон. Дверь заперта. Он толкает дверь еще раз — дверь чуть-чуть приоткрывается. Становится понятно, что она чем-то подперта. Светловолосый толкает дверь еще и еще, веник, что был просунут в ручку двери, вылетает, дверь открывается. Светловолосый и девочка выходят на балкон. На балконе никого.

Д е в о ч к а. Где он?

С в е т л о в о л о с ы й. Не знаю.

Д е в о ч к а. Отсюда больше нет выходов.

Пауза.

С в е т л о в о л о с ы й. Не смотри вниз. Пожалуйста, не смотри.

Д е в о ч к а. Нет! Ты с ума сошел? Нет!

С в е т л о в о л о с ы й. Двадцать третий этаж.

Д е в о ч к а. Но!

Хочет подойти к перилам балкона.

С в е т л о в о л о с ы й (преграждает ей дорогу). Не смотри вниз! Я сам все сделаю — вызову «скорую», милицию. Ты иди домой. Я после приду.

Д е в о ч к а. Я с тобой.

С в е т л о в о л о с ы й. Нет. Пожалуйста.

Пауза.

Д е в о ч к а. Как он вообще мог… Нет.

С в е т л о в о л о с ы й. Он дурак. Иди домой. Я сразу же к тебе.

Д е в о ч к а. Я с тобой.

С в е т л о в о л о с ы й. Нет. Ты не должна смотреть. Я все сам.

Д е в о ч к а. Почему?

С в е т л о в о л о с ы й. Я боюсь за тебя. Я боюсь каждый день, что тебе неинтересно со мной. Что ты уйдешь, и я тебя больше не увижу. Во мне нет никаких достоинств, это вообще удивительно, что ты со мной общаешься.

Д е в о ч к а. Во мне тоже одно уродство.

С в е т л о в о л о с ы й. Нет. Ты очень красивая. Ты добрая. Ты умная. И я боюсь за тебя каждый день.

Д е в о ч к а. Дурак. Это ты такой.

С в е т л о в о л о с ы й. Иди домой. Я скоро приду. Предупреди маму, что я приду. Пошли. Я поймаю тебе машину.

Д е в о ч к а. Я с тобой!

С в е т л о в о л о с ы й. Нет. Я должен сам…

Берет ее за руку и уводит с балкона.

Сцена пятая

Саша сидит в своей квартире на диване, смотрит из окна кино, которое показывают на стене торгового центра.

Фильм про великие страдания и большую любовь. Героиня в холодном океане лежит на обломке корабля. Корабль только что утонул. Рядом с ней в воде, цепляясь за обломок, из последних сил держится юноша. Юноша что-то беззвучно говорит героине, та берет его за руку, целует в холодные губы. Потом оба героя, кажется, засыпают, чтобы умереть — замерзнуть в холодных водах Антлантики. Юноша замерзает первым и тонет — уходит черной тенью в глубину океана. Саша плачет, прижимает руки к груди. В квартиру заходит Глеб. В его руках большая темнокожая кукла.

Г л е б. Энди вернулась.

С а ш а. Здравствуй, Энди. Я рада, что ты теперь с нами. (Глебу.) Она рада? (Пауза.) Хорошо, Энди, что ты вернулась к нам.

Г л е б (кивает на свою предыдущую девушку-куклу.) Убери ее.

Саша послушно берет куклу и уносит ее в чулан. Возвращается. Глеб усадил Энди за стол, наливает ей сок в чашку.

С а ш а. Может быть, я сварю всем нам кофе?

Г л е б. Энди не любит кофе.

Молчание.

С а ш а. У меня теперь стало так много друзей. (Молчание.) Глеб! Не принимайся заново! Думаешь, я не переживаю об отце? Думаешь, мне хорошо? Я все время его жду. А ты, ты опять взялся за свое. Отец не любил Энди, не поощрял твою любовь. Раньше ты разговаривал со мной. Ты любил меня. Раньше. Помнишь? (Молчание.) Скажи мне что-нибудь… Скажи!

Г л е б. Тебе будет неинтересно, Саша. Ты все равно ничего не поймешь. И тебе будет неинтересно.

С а ш а. Мне интересно. Расскажи, что было с тобой сегодня.

Г л е б. Могильщики сказали, что я достал их, и в следующий раз они сдадут меня в психушку. Но я заплатил им денег, и они заткнулись.

С а ш а. Супер! Здорово! Интересно!

Г л е б. Всё.

С а ш а. И больше ничего?

Г л е б. Энди снова с нами, ты это видишь.

С а ш а. Зачем ты закапываешь ее каждый раз?

Г л е б. Не знаю. Я сначала ведь убиваю ее. И мне кажется, что произошло что-то очень страшное, что-то непоправимое. Потом я хороню ее. И все это время пытаюсь забыться — завожу новых девушек, стараюсь не думать о ней. А потом я плачу деньги могильщикам, и они ее откапывают. Она живая! Это была ошибка. Она не умерла! Ничего страшного не случилось, это просто игра…

С а ш а. В этот раз ты опять ее убьешь?

Г л е б. Да. Она всегда будет умирать, а потом возвращаться ко мне.

Я всегда ее буду ждать.

С а ш а. Даже теперь? Без отца?

Г л е б. Он скоро вернется.

С а ш а. Я тоже так думаю. (Пауза.) А что, если Энди умрет по-настоящему?

Пауза.

Г л е б. Если Энди умрет, то она воскреснет.

С а ш а. А если все-таки умрет?

Г л е б. Тогда у меня не будет больше других девушек.

С а ш а. Ты хороший, Глеб. Ты мой брат. Я тебя всегда люблю. Помнишь, как мы ждали отца по вечерам, когда были маленькими? Садились у окна, брались за руки и смотрели на темную улицу. И никогда не ссорились в это время. Ты научил меня считать звезды. Ты всегда насчитывал больше меня, но всегда отдавал мне часть своих…

Г л е б. Нет.

С а ш а. Почему ты все забыл?

Г л е б. Это же ерунда. Иди спать, Саша.

С а ш а. Почему ты никогда не разговариваешь со мной?

Г л е б. Это неинтересно. Я не смогу это рассказать. Иди, пожалуйста, спать.

С а ш а. Ты уже столько времени ходишь в одной и той же одежде, спишь в ней же, не причесываешься, умываешься раз в два дня, почему, Глеб? Давай я постираю тебе одежду? Давай я наберу тебе ванну? Давай я что-нибудь приготовлю?

Г л е б. Я не хочу есть. Иди спать.

Саша уходит в зал, ложится на диван. Глеб садится на колени к Энди, прижимается к ней, кладет свою голову ей на грудь.

Г л е б. Ты вернулась. Ты живая. Ты никогда не умрешь. Я никогда не потеряю тебя. И ты будешь любить меня всегда. Люби меня, Энди. Ты ведь любишь. Пожалей меня. Мне было так одиноко. Я скучал. Я весь извелся. Все неправда. Ты пела мне когда-то, помнишь, что все неправда. Ты вернулась. А я скучал. Ты будешь всегда, всегда… Ты всегда поймешь и никогда не обманешь. Не оттолкнешь и не пропадешь без вести… Я зову тебя, и ты возвращаешься. И я тоже буду всегда. Всегда с тобой. Мы никогда не умрем. Я люблю тебя, и ты люби меня, навсегда, навсегда, навсегда…

Глеб берет Энди на руки, уносит в зал. Кладет куклу на диван и ложится рядом, закопав свое лицо в ее груди. Саша тоже обнимает Энди.

Сцена шестая

Квартира Саши и Глеба. Зал. Посреди зала стоит стол. На столе стоит гроб.

В гробу лежит Энди. Над гробом стоит Глеб и смотрит на Энди, гладит ее по лицу.

Г л е б. Я ведь нечаянно тебя убил. Я не хотел. Я просто хотел проверить, что будет, если тебя вдруг задушат. Я боялся, что тебя могут задушить. Вдруг, когда-нибудь… Бандиты какие-нибудь. Я решил проверить. А ты перестала дышать.

В квартиру заходит Саша, в руках у нее цветы.

С а ш а (кладет цветы в гроб). Мне очень жаль, что ты умерла, Энди. Надеюсь, там тебе будет хорошо. Мы все скорбим по тебе. (Глебу.) Так?

Г л е б. Да. Мне сейчас очень плохо…

С а ш а. Мне тоже плохо, Энди. Но мы не будем плакать. Чтобы тебе было легче на небесах.

Г л е б. Похороны в двенадцать.

С а ш а. Есть еще десять минут.

Глеб прижимается к Энди, Саша берет Энди за руку, стоят так какое-то время. У Глеба звонит сотовый телефон, Глеб берет трубку.

Г л е б. Да? Да… Сейчас я спущусь. (Отключает телефон.) Приехала машина.

Выходит из квартиры. Саша, подождав какое-то время, вытаскивает Энди из гроба, тащит ее за ноги, выбегает из квартиры с куклой, прихватив с собой сумку, которую она, по-видимому, заранее приготовила. В подъезде Саша идет не к лифтам, а к дверям, ведущим на черный ход. Долго спускается по лестнице. Выбегает из подъезда с задней стороны дома, бежит мимо торгового центра, за складские помещения. Там она кладет Энди на землю, достает из сумки бутылку водки, обливает водкой Энди. И поджигает куклу. Кукла вспыхивает мгновенно, горит, выпуская из своего тела черные едкие клубы дыма. Саша смотрит на горящую Энди и плачет. Потом идет домой.

Саша заходит в квартиру. В зале Глеб стоит у пустого гроба.

Г л е б (Саше). Энди куда-то пропала.

С а ш а. Может, она передумала умирать?

Г л е б. Нет. Я же ее задушил. Она же была мертвая.

С а ш а. Я ее сожгла.

Г л е б. Что?!

С а ш а. Сожгла.

Г л е б. Ты?

С а ш а. Я.

Пауза.

Г л е б. Дура! Ты что наделала, дура! Что ты сделала?!

С а ш а. Ей было не больно, она же уже мертвая.

Г л е б. Нет, ты не могла… Не могла… Нет.

С а ш а. Глеб, ей не было больно, не потому, что она умерла, а потому, что она кукла! Кукла, слышишь? Она неживая! Она ненастоящая! Она не любит тебя, Глеб! Она неживая, она не может любить! Я тебя люблю! Я! Я плачу из-за тебя! А ей все равно, ей плевать, она кукла, кукла, кукла! Я тебя люблю, Глеб. Я с тобой навсегда! Я тебя никогда не брошу и не разлюблю! Почему ты не говоришь со мной, Глеб? Почему ты не рассказываешь мне? Ей неинтересно, им всем неинтересно, мне интересно, потому что я живая, я смогу понять. Ты меня слышишь, Глеб? Ты меня вообще слышишь?

Г л е б. Нет… Скажи, что ты пошутила.

С а ш а. Ты боишься за нее, а я с тобой была с самого рождения. Почему ты не боишься за меня? А если я уйду?

Г л е б. Ты никогда не уйдешь.

С а ш а. А если? Вдруг?

Г л е б. Перестань нести ерунду! Что ты с ней сделала? Что ты с ней сделала?!

С а ш а. Я сожгла ее. Она там, где гаражи. Иди, она, может, еще не до конца сгорела. Силикон плохо горит и не разлагается в земле.

Г л е б. Ты сожгла мою Энди… Ты сожгла мою Энди… Ты сожгла единственного человека, который меня любил. Единственного, который… Она меня понимала, она никогда бы меня не предала. Единственного человека… Ты сожгла.

С а ш а. Глеб, это все глупости. Вернется отец, и ты поймешь, какие это все глупости.

Г л е б. Больше никого. Не осталось ни одного человека. Ты сожгла Энди… Ты сожгла Энди.

Глеб смотрит на Сашу и затем вдруг кидается на нее, валит ее на пол, бьет подушкой.

Темнота. Пыхтение, звуки борьбы.

Сцена седьмая

Улица у фаст-фуда. Из фаст-фуда выходит Гамбургер с цветами в руках. Подходит к Картошке-фри.

Г а м б у р г е р. Это тебе.

Протягивает цветы.

К а р т о ш к а (мужским голосом). С чего это? Ты гей, на, что ли?

Г а м б у р г е р. Оба-на! А где Картошка?

К а р т о ш к а. Ну я, на, здесь главная картошка!

Г а м б у р г е р. Где другая картошка? Картошка — девочка-картошка!

К а р т о ш к а. Я — картошка, на! Но я не девочка, понял? Девочку себе в другом месте поищи!

Г а м б у р г е р. Вас супервайзер сюда поставил?

К а р т о ш к а. Ставят раком! Не поставил, а попросил!

Г а м б у р г е р. Где супервайзер?

К а р т о ш к а. Тут где-то бродит. Работай давай, гамбургер! А то съем вместе с салатом!

Смеется.

Гамбургер идет обратно к фаст-фуду, сталкивается с супервайзером.

С у п е р в а й з е р. Так, опять не работаем! Опять хотим быть оштрафованным?

Г а м б у р г е р. Где? Где она?

С у п е р в а й з е р. Кто?

Г а м б у р г е р. Она! Картошка-фри!

С у п е р в а й з е р. Ты голодный?

Г а м б у р г е р. Другая! Другая картошка, та, что работала со мной!

С у п е р в а й з е р. Сейчас по спискам посмотрим, куда ее кинули. Как ее зовут?

Г а м б у р г е р. Я не знаю.

С у п е р в а й з е р. А фамилия?

Г а м б у р г е р. Не знаю.

С у п е р в а й з е р. Как она выглядела хотя бы?

Г а м б у р г е р. Я не знаю!!! Вы же должны помнить, кто здесь в прошлый раз работал! Посмотрите, в прошлую мою смену со мной работала девочка!

С у п е р в а й з е р. Ты чего! Я эти списки храню, что ли? Где-то, может, валяются… Я же так, для себя составляю, чтоб спокойнее… Фамилию скажи, я тебе скажу, где она работала.

Г а м б у р г е р. Но я не знаю фамилии!

С у п е р в а й з е р. Да придет она, не переживай. Может, заболела?

Г а м б у р г е р. Она не могла заболеть! Она обещала!

С у п е р в а й з е р. Или на другой точке стоит.

Г а м б у р г е р. На перекрестке?

С у п е р в а й з е р. Не, на перекрестке сегодня парень-пицца, по-моему. Точно, Дима! Диму я давно знаю.

Г а м б у р г е р. Вспомните, как ее зовут, пожалуйста!

С у п е р в а й з е р. Да не помню я! Вас много таких, а я один! Опиши, как она выглядела, я, может быть, вспомню.

Г а м б у р г е р. Я не знаю.

С у п е р в а й з е р. Ну и о чем разговор тогда? Так, парень, по-моему, ты слишком много разговариваешь! Давай-ка за работу, придет твоя пропажа. Влюбился, что ли?

Гамбургер не отвечает, заходит в фаст-фуд, садится за столик, пишет что-то на салфетке. Затем подходит к кассиру.

К а с с и р. Свободная касса.

Г а м б у р г е р. У меня такое дело… В общем, я ищу Картошку-фри.

К а с с и р. Вам большую, маленькую, среднюю?

Г а м б у р г е р. Это девочка. Картошка-фри — это девочка, она работала тут со мной в прошлый раз. А сегодня она не пришла. Я не знаю, по какой причине… Теперь я ее ищу. Я не знаю, как ее зовут. И как она выглядит, тоже не знаю. Но если она меня будет искать, вот. (Протягивает салфетку.)

Я тут записал — и имя, и фамилию, и телефон, и внешние данные, и адрес, и электронную почту, и скайп, и ник в контакте… Если к вам вдруг подойдет девочка и будет искать какого-нибудь Гамбургера, вы ей отдайте это, пожалуйста… Это она меня будет искать. Это я Гамбургер. Вы ей, пожалуйста, отдайте. Это, значит, она меня ищет. Вы ей скажите, что я ее тоже искал, хорошо? Просто мы договорились, что теперь будем вместе работать, ничего страшного, конечно, в том, что она не пришла, нет… Никакой трагедии. Просто… Если она меня вдруг будет искать, вы ей обязательно передайте…

Кассир долго и непонимающе смотрит на Гамбургера, потом говорит задумчиво.

К а с с и р. Свободная касса…

Сцена восьмая

Квартира Глеба и Саши. На столе стоит гроб. В гробу лежит Саша. Глеб сидит рядом, смотрит на Сашу долго. Держит ее за руку.

Г л е б. Саша… Вставай. Я же пошутил.

Саша не отвечает. Она мертва.

Г л е б. Саша… Ты чего? Это же просто подушка… Ты зачем посинела-то? Ты же не умерла. Ты почему не дышишь? (Пауза.) Саша, я кофе хочу. Свари мне кофе, а? (Пауза.) Вставай. Скоро отец вернется. Что я ему скажу? Я же пошутил. Это же всего лишь подушка была… Я и не держал долго. Ты почему дышать-то перестала? Ты так шутишь надо мной, что ли? (Пауза.) Вставай, поговорим с тобой. Как в детстве, в окно посмотрим. Вставай. Я с тобой теперь буду разговаривать. Ты же мне сестра. Саша… Саш… (Трогает Сашу за плечо.) Вставай! Ты почему такая холодная? Тебе кофту принести? Вставай! Саша! Вставай! Вставай! Я же тебя просто так в гроб положил, думал, очнешься — поделом тебе будет! Вставай! Саша! Вставай! Вставай! Вставай!

У Глеба начинается истерика, он пытается вытащить Сашу из гроба, тормошит ее за плечи, целует, щиплет, трясет гроб, но все безрезультатно. Саша мертва.

Раздается звонок в дверь. Глеб идет в коридор, открывает. На пороге милиционер. В руках у него большой конверт с документами.

М и л и ц и о н е р (радостно). Здравствуйте! Вы — Глеб, я так понимаю? Рязанский паренек к вам с радостной вестью! Отца мы вашего нашли — жив, здоров! Хотели по почте отчет отправить, а я думаю: дай-ка собственнолично, так сказать, занесу. Я в прошлый раз с вашей сестренкой разговаривал, Сашей. Где она, кстати? Нет ее дома? Так вот, она мне такой подарок сделала замечательный… В общем, это не важно, я просто отблагодарить решил, раз она меня в контакте не нашла, — вот собственноручно письмецо и принес, чтобы не ждать вам, не беспокоиться. (Протягивает Глебу конверт. Глеб молча забирает его.) Ну, всего доброго вам желает паренек из Рязани! И еще… Вы Саше передайте.

Я теперь абсолютно счастливый человек. Она знает, почему… Передадите? Ну все, мне бежать надо, меня девчонка дома ждет!

Милиционер уходит. Глеб возвращается в зал, садится рядом с гробом, держит в руках конверт.

Г л е б. Саша, отца нашли… Он вернулся, Саш! Вставай…

В квартиру заходят двое могильщиков. Дверь Глеб так и не запер, поэтому им даже не пришлось звонить. Могильщики осматриваются.

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Эта?

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Эта, эта… Второй раз за сегодня. (Шепчет.) С утра-то приезжали, а над ним, видно, подшутить кто-то решил, и куклу у него эту утащили! Он к нам выбежал, весь как в истерике, — говорит, нет куклы, позже приезжайте, когда найду! Сестра, говорит, утащила, я ей взбучку устроил — сейчас отдаст. Шизик! Только ты молчи, понял?

У нас к нему все уважительно стараются…

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Конечно, за такие-то деньги…

Проходят в зал.

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Привет, Глеб. Что, нашлась пропажа? (Заглядывает в гроб.) А это другая уже какая-то у тебя… Или та же самая? Я уж и забыл. Ну что, хоронить бум?

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Я специально на тебя посмотреть приехал, парень. Про тебя в нашей бригаде легенды уже ходят. Знаменитость!

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Молчи! Не видишь, горе у пацана. (Тихо.) Тебе какая разница, за такие деньги, а?

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Да нет, я понимаю, горе… Это… Соболезную.

Первый могильщик подходит к гробу, смотрит на Сашу.

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Не, это реально кукла? Серьезно? Не, ребята, вы гоните, это мертвая девочка, вы чё? (Напарнику.) Киря, я не буду ее хоронить, это мертвый человек, это никакая не кукла.

Второй могильщик отводит первого в сторону.

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Андрюха, это кукла, я тебе отвечаю на все сто! Мы ее, знаешь, сколько раз хоронили? А потом откапывали. Кукла! Не тлеет в земле! У этих америкосов там скоро Бога от дьявола не отличишь, а не то что человека от куклы. Потрогай — там силикон у нее внутри. Я тебя зачем сюда взял? За такие деньги, знаешь, можно и помолчаливей кого найти…

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к. Да чё я? Просто на человека очень похожа. Вот и перепугался.

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Андрюх, спокойно! Это кукла — я тебе зуб даю, вот чем хочешь клянусь, я этого паренька уже два года знаю. Он шизик, конечно, но тихий… Ты у нас две недели всего работаешь, останешься, так еще столкнешься с ним не раз. Мы после его заказов всегда отрываемся так славно — в сауну едем, девочек заказываем, коньяк, опять же, дорогой… Хороший парень, милый. Всё, пошли.

Возвращаются к гробу.

П е р в ы й  м о г и л ь щ и к (трогает Сашу за руку). Не, ну реально!!! До чего человечество дошло! Как настоящая! Не сказали бы, что кукла, никогда бы не догадался!

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Что, взяли?

Берут гроб, выносят его из квартиры.

В т о р о й  м о г и л ь щ и к. Спускайся, Глеб, мы тебя внизу ждем. Скоро воскреснет твоя барышня, не переживай… На днях помнишь, как она у нас с тобой воскресла? Как миленькая взяла да и воскресла! Откопали — и живая! Делов-то! Сам ведь говорил: она у тебя всегда воскресает. Ну вот и откопаем скоро! Да?

Могильщики уходят, унося с собой гроб с мертвой Сашей. Глеб остается сидеть на том же месте и в той же позе. Он сидит так очень долго, смотрит в одну точку, затем, как будто очнувшись, распечатывает конверт с письмом.

Г л е б (читает). «Отдел внутренних дел Ленинского района УВД. Извещение. Сообщаю вам, что по вашему заявлению о пропаже гражданина Балканова Олега Геннадьевича от восемнадцатого мая две тысячи десятого года было заведено розыскное дело № 343-55 от двадцать второго мая две тысячи десятого года. В результате проведенных розыскных мероприятий выяснено, что гражданин Балканов Олег Геннадьевич проживает по адресу, сообщить который родственникам он отказался.

Вследствие нахождения разыскиваемого лица, розыскное дело №343-55 от двадцать второго мая две тысячи десятого года закрыто. Дознаватель отдела розыска старший лейтенант милиции Ушаков Н.Г. Шестнадцатое июня, две тысячи десятый год».

Глеб бросает письмо на пол. Сидит, смотрит в окно — на стену торгового дома, где раньше показывали кино. Но там что-то сломалось и теперь никакого кино больше не показывают, лишь черные полосы бесконечными лентами бегут по стене.

Сцена девятая

Темный чулан. Почти ничего не видно, только силуэты трех молодых девушек. Они тихо разговаривают между собой.

П е р в а я. Душно… У меня ресница отклеивается, кажется. Девки, посмотрите?

В т о р а я. Нет. Нормально всё.

А помните, Саша забрала малышку? Мне кажется, это он ей сказал. Это для него она забрала.

П е р в а я. Он не вернется за нами. Знаете, девки, мне кажется, его нет… Он красивая кукла, конечно, но он — глюк. Наш большой общий глюк.

В т о р а я. Неправда.

П е р в а я. Правда… Да плевать я на него хотела! Мне и здесь хорошо! Чем тебе, вообще, не жизнь? Чё тебе еще надо? Сидеть, ждать его? Пошел он в жопу, слышишь? Пошел он в большую силиконовую жопу! Кто он такой? Хватит гнать, хватит депрессовать и пускать слюни! Если его нет — то пошел он в жопу, а если есть — то тем более пошел, раз не приходит к нам!

В т о р а я. Чё ты вообще?

П е р в а я. Да надоело! Воете тут! Живете в тепле, красивые, все в исправности, ни одной трещинки на теле!

Т р е т ь я. А мне так хочется верить… Так хочется знать, что я кому-то нужна. Что я появилась не просто так, не для себя. Что есть на свете хоть кто-то, хоть кто-то, кому не наплевать, хоть кто-то, кто любит меня ни за что, а просто так, априори, по факту моего существования… Мне все равно кто он, все равно, где он и сколько ему лет. Пусть это будет кто угодно, но пусть он полюбит меня навсегда. На-всегда… Полюбите меня кто-нибудь, пожалуйста, полюбите. Кто-нибудь! Пожалуйста! Полюбите меня, я хорошая, я очень хорошая, я честная, я добрая, я умная… Я стану еще лучше. Только навсегда. Навсегда… Полюбите.

П е р в а я. Нужно верить, девочки. Нужно верить и жить. И он вернется.

В т о р а я. Да ну вас на фиг. Я верю в себя и в свою грудь. А во всякие дурацкие куклы не верю.

П е р в а я. Он нас любит, девочки. Он нас любит. Придет и наш час.

И нас заберут к нему. У него для нас всех места хватит…

Т р е т ь я. Будем ждать.

В т о р а я. Не буду я ждать никого! Мне все по боку, я из силикона. Пусть идут все на хер, все равно я никогда не умру…

Девушки тихо смеются. Молчание. Одна из девушек вдруг начинает тихо-тихо петь. Ее подруги подхватывают песню, поют громче, но не настолько, чтобы можно было разобрать слова.

Темнота.

Перечитывая по служебной надобности стенограмму V съезда Союза кинематографистов СССР, в докладе Льва Александровича Кулиджанова я с изумлением обнаружил пассаж, касающийся моего поколения критиков: «Говоря о состоянии кинокритики, следует подчеркнуть, что в кинематографических изданиях годами, если не десятилетиями, пишут все одни и те же авторы и не появляются новые имена молодых критиков. Ежегодно в кинокритику входят десятки молодых специалистов, окончивших ВГИК, другие творческие вузы. Но где они? Кто, когда (в том числе и в нашей комиссии по критике и теории) поинтересовался их судьбой? Какие материальные и нравственные испытания выпадают на их долю? Как много способных людей, подававших большие надежды на институтской скамье, оказываются не у дел?»

Вот ведь история: слова эти были сказаны ровно двадцать пять лет назад (и тут, юбилей — четверть века легендарного, и поныне не теряющего своей актуальности кинематографического съезда), а дошли они до меня — и, уверен, не только до меня — только сейчас. Оно и понятно: в эйфории горбачевского обновления это была даже не тема, а так — темка, щепочка в водовороте перестройки. Тем более что политика гласности очень скоро решила и эту проблему — особенно с появлением «молодежных» номеров сначала журнала «Советский экран», а потом — и «Искусство кино», когда в кинокритике действительно утвердилось целое поколение новых авторов — от «салонного» интеллектуала Александра Тимофеевского до «площадного» ироника Алексея Ерохина.

Написал эти имена и подумал: а ведь это было еще и явлением стиля, которое ни до, ни после нас в таком вот широком «разножанровом» разбросе (во всяком случае, в обозримой отечественной киноистории), кажется, более не возникало. И еще: гласность породила эффект своеобразного общественного призыва, потому что как бы ни волновался первый секретарь Союза в своем докладе о судьбе «десятков молодых специалистов» из ВГИКа», почему-то меньше всего именно Институт кинематографии способствовал начавшемуся тогда обновлению в кинокритике.

Тот же Леша Ерохин был выпускником МГУ. Как и Саша Киселев, и Вика Белопольская, и Марина Дроздова. И Наташа Ртищева, и Юра Гладильщиков. И Андрей Шемякин. И Лева Карахан. И Нина Зархи. А Денис Горелов учился в Московском педагогическом институте. А Шура Тимофеевский, хоть и может быть назван вгиковцем, был прежде всего заочником и большим самоучкой. Как и Виктор Матизен, который возник из своего новосибирского далека (работал там учителем математики!) в самый пик вгиковских перестроечных волнений.

Но это было уже потом — «молодежный» номер журнала «Искусство кино», например, который мы редактировали вместе с Караханом и Тимофеевским, вышел в июне 1988 года. Для меня же лично перестройка началась за несколько месяцев до V съезда СК, когда один из новых вгиковских педагогов Андрей Плахов передал Елене Стишовой в «Искусство кино» кусок моего еще пишущегося на тот момент диплома, посвященного явлению «ретро» в отечественном кино (и в частности, Алексею Герману). А уже в августовском номере, подписанном в печать еще не смятенным Юрием Черепановым, этот текст появился под названием «Искушение памятью».

Начал я с цитаты из Кулиджанова еще и потому, что вгиковцы-киноведы той поры, хоть и остро осознавали свою невостребованность, воспринимали ее, если угодно, как норму жизни. Я и сам проявлял удивительную инертность — например, когда в году 1985-м на нашем курсе по приглашению руководителя мастерской Евгения Даниловича Суркова появилась все та же Елена Михайловна Стишова и пригласила к сотрудничеству с журналом, отнесся к этому, как к дежурному жесту. Просто не поверил, что это всерьез!.. Знал, что бастионы просто так не завоевываются.

А с другой стороны, чем тогда, во времена Черепанова, могло закончиться такое сотрудничество? Сделанное мной подробнейшее интервью с Германом об экранизациях произведений его отца Юрия Павловича Германа, нашло дорогу только в далеком от киносфер журнале «Литературное обозрение» (было заранее известно, что «ведомственное» «Искусство кино» его никогда не напечатает!).

А единственное на моей памяти обращение редактуры «Советского экрана» к студентам-киноведам касалось матвеевской «Победы». «Одни и те же авторы» (вспомню еще раз кулиджановский доклад) про этот фильм писать хорошо явно не хотели (а другой рецензии на него никто и не заказывал), менее щепетильные журналисты-международники, которых обычно привлекали в таких случаях, тоже, видимо, спасовали перед трудностями. Оставались мы, бедные — в прямом и переносном смысле, — студенты. Бедные, но гордые — поэтому о «Победе» никто из студентов-вгиковцев тогда так и не написал!

Падение советского режима и появление интернета — эти глобальные факторы полностью переменили кинокритическую жизнь. Да, напечататься в журнале «Искусство кино», который, несмотря на скучный набор обязательных материалов, оставался даже в самые застойные годы изданием престижным, было заветной мечтой многих пишущих о кино. И не только из поколения молодых. «Одни и те же авторы» при ближайшем рассмотрении оказывались совершенно разными и нередко не совместимыми друг с другом людьми!

Не секрет, например, что в «Искусстве кино» крайне неохотно печатались в те годы тексты киноведов из НИИ киноискусства или ВГИКа. Считалось, что они не в достаточной степени изысканности владеют пером. И активное сотрудничество с «Советским экраном» еще не было «пропуском» в стены редакции «толстого» журнала, который находился всего лишь на соседней улице, — скорее наоборот. «Искусство кино» охотнее солидаризировалось с отделами кино газеты «Культура», где работала Валентина Сергеевна Иванова, и «Литературной газеты», где хозяйкой положения была Татьяна Михайловна Хлоплянкина. Именно она мне однажды со значением сказала: «Да если мы с Валей и Леной Стишовой захотим, критика N просто не будет!»

И, правда, территория влиятельной кинокритической мысли была довольно ограниченной. И как между режиссерами могла разгореться настоящая борьба за право экранизировать, скажем, «Ревизора» или «Анну Каренину» (не могли же эти произведения экранизироваться каждый год!), так и между критиками возникала вполне естественная конкуренция за возможность написать про «Полеты во сне и наяву» или «Парад планет». И кто же в этой ситуации вспомнит про молодого и совсем не именитого автора? Разве что «по остаточному принципу» предложат написать про проходной фильм проходного режиссера.

Впрочем, мне жаловаться было грех: после первой же публикации «Искусство кино» открыло мне «зеленую улицу». Сознаюсь (не сочтите это за нескромность!), у меня даже было чувство, что я иду «нарасхват». Отдел критики в лице Елены Стишовой заказывал мне рецензию на шахназаровского «Курьера», отдел публицистики в лице Людмилы Донец командировал меня на «Мосфильм» — писать про раскритикованное на V съезде молодежное объединение «Дебют», отдел истории в лице Ефима Левина предлагал написать очерк о творчестве главного киносталиниста страны Михаила Чиаурели.

Последнюю работу вспоминаю с особенным удовольствием, хотя она и попортила немало нервов сотрудникам редакции, которые никак не могли добиться, чтобы я сдал ее в срок. Ведь как самый нормальный максималист я поставил перед собой задачу встретиться с большинством «мосфильмовских» сотрудников Чиаурели, причастных к созданию фильмов: «Клятва», «Падение Берлина» и «Незабываемый 1919-й…». А это были гримеры, монтажеры, помощники оператора — классика «второго звена», истинные патриоты кинематографа. И они не всегда подпускали к себе чужаков, а если подпускали, то уже долго не отпускали. А общение — это всегда труд!

Татьяна Сергеевна Лихачева, например, монтажер, дочь репрессированных родителей, но при этом — человек бесконечно преданный памяти Чиаурели даже через десятилетия после его смерти. Помимо работы с Михаилом Эдишеровичем, ей довелось быть дежурной монтажницей в Госкино, которая ночью ждала министра Большакова после просмотров новых кинокартин у Сталина, чтобы по его замечаниям внести в фильм необходимые коррективы. Ее профессиональная репутация прочно закрепилась после работы над полнометражным документальным фильмом, построенным на речи вождя, посвященной принятию новой советской конституции 1936 года. Это было почти расстрельное дело, но ей повезло. А через много лет, уже пенсионеркой, на общественных началах она занималась делами репрессированных сотрудников «Мосфильма». И ни за какие деньги не соглашалась давать интервью немецкому телевидению, которое очень интересовалось ее работой с Большаковым.

Помню, я даже добрался до архива Комитета партийного контроля, в котором после ареста Берии рассматривалось персональное дело его ближайшего друга — режиссера Михаила Чиаурели. Это дело и сейчас, если я не ошибаюсь, вне открытого доступа, а тогда с помощью хитрости мне даже удалось узнать его внутриархивный номер, чтобы был повод уже официально, по всем правилам советского бюрократического этикета, обратиться за интересующими меня материалами в эту организацию. Я почти «проломил» это дело, но меня все-таки остановили: был даже разговор с одним из руководителей Комитета, который — о, веяние времени! — терпеливо, долго и сочувственно убеждал вчерашнего студента по телефону, что никакого дела и в помине нет — так, два листочка в обыкновенной папочке, которые, если нужно, он мне тут же и зачитает…

Веянием времени было, к сожалению, и то, что в день моего планового вылета в Тбилиси — для знакомства с Софико Чиаурели, выдающейся актрисой и дочерью режиссера, — мне пришлось с горьким чувством досады и ужаса сдать свой авиабилет: накануне в Грузии произошел разгон митинга силами войск Министерства обороны, повлекший человеческие жертвы.

Политика то и дело вторгалась в мой бурный роман с редакцией журнала. Однажды, не успевая закончить заказанную мне статью, над которой просидел всю ночь, я рано утром позвонил машинистке редакции, чтобы в очередной раз к неудовольствию всех перенести нашу встречу и, продолжая что-то невнятное и жалкое бормотать, вдруг услышал ее ошалелый голос: «Вы что телевизор не включали? В стране — государственный переворот!» И — первая моя реакция: «Слава тебе Господи, хоть сегодня меня все оставят в покое! Отосплюсь…»

Я не идеализирую горбачевское время. Не ко всем оно было столь дружелюбно и открыто, особенно если говорить о старшем поколении кинематографистов. Не понаслышке знаю, как в издательстве «Искусство», руководство которого всегда отличалось беззастенчивой конъюнктурностью, в один момент остановился выпуск уже подготовленных к печати книг о Татьяне Лиозновой и Льве Кулиджанове (позднее, работая главным редактором Киностудии имени Горького, мне с помощью Татьяны Муштаковой удалось эти макеты, а вместе с ними фотоархивы студийных мэтров вернуть их хозяевам). А чего стоит заседание уже обновленного секретариата СК, на котором, не смотря на протесты Андрея Плахова, было принято решение не отправлять венок на похороны моего мастера, известного критика и бывшего функционера Госкино Евгения Даниловича Суркова — по существу, отказать ему в последнем поклоне: мол, не достоин он нашего уважения и — все тут!

Пишу об этом еще и потому, что Сурков был главным редактором журнала «Искусство кино» в его самое сложное, наверное, время — с 1969 по 1982 годы, когда окончательно угасли оттепельные надежды, а общество приспособилось жить ритуалами застойного времени. Собственно, и год нашего поступления во ВГИК — 1982. Мы, студенты, мало что тогда понимали в личной ситуации мастера (а его только что сняли с должности из-за отъезда дочери на Запад), но, безусловно, оценили «весь жар его души», потому что преподавание в институте было тем последним, что оставила ему власть, отобрав не только должность и паек, но и возможность печататься, оставаться в числе действующих кино- и театральных критиков, а этим наш мастер всегда очень дорожил.

По иронии судьбы, фильмом, на который мы при поступлении в институт писали рецензию, был «Частная жизнь» Юлия Райзмана, а его главный герой в исполнении Михаила Ульянова оказался крупным функционером советской системы, который в одночасье стал бывшим. Свою работу я тогда размашисто назвал «По ту сторону кабинета». Мне поставили пятерку, но Евгений Данилович при этом с горькой иронией махнул рукой: «Все равно в этом вы ничего не поймете».

Сурков долго не исчезал из моей жизни — уже после своего добровольного ухода в мир иной в 1988 году. Если говорят, что настоящая культура передается от учителя к ученику через практику личного общения, то скорее он, а не ВГИК стал моим университетом. Мы, его студенты, чувствуя какую-то внутреннюю обособленность мастера (прежде всего, интеллектуальную, а не начальственную), сами жили обособленной жизнью. И это было, наверное, благо. И благо было тем удивительнее, что нам это позволялось. Может быть, для режима это и было жестом пренебрежения — студентов нашей мастерской никогда никуда «не продвигали», у нас не было даже членов партии и приглашений кого-то в партию принять! Но мы этого и не замечали — для нас общение с Сурковым было безусловным праздником. Тем более что авторитета Евгения Даниловича всегда хватало, чтобы именно на наш курс для общения со студентами приходили Алексей Герман или Глеб Панфилов.

Знаменитая «теория рукопожатий», согласно которой ты помимо своей воли становишься частью исторического материка, когда жмешь руку человеку, лично знавшему того или иного персонажа большой истории, в случае с Сурковым подтверждалась на все сто процентов. Немирович-Данченко, Алексей Толстой, Леонид Леонов, Алексей Попов, Охлопков, Ливанов, Раневская, Завадский,

Пастернак, а чуть позже Эфрос и Тарковский — казалось, весь русский театральный, литературный, кинематографический мир второй половины ХХ века готов к общению с нами. И все это позже еще раз подтвердилось, когда после смерти

Суркова я готовил его личный архив для сдачи в РГАЛИ.

На первом нашем занятии мастер сказал: я повешусь на этой люстре, если к пятому курсу мы не издадим общую книгу — таково было его воодушевление! Но книгу мы не издали, потому что «роман с гласностью» начался не только у нас, но и у него. Суркова вернули в критику и стали охотно печатать. Он даже собрал свои статьи этой новой поры в сборник «Что нам Гекуба?».

Такая активность не всем понравилась — по вчерашнему функционеру, например, дважды прошлись на том же V съезде. А в мемуарах моего любимого актера с Таганки я даже прочитал: вот-де Сурков обнаглел — позвал на свой семидесятилетний юбилей чуть ли не всех главных режиссеров столичных театров. Далее актер предусмотрительно поставит многоточие, а следовало бы дописать: и они пришли!

И тем не менее нелюбовь к нему в эти годы даже после его смерти, казалось, была непреодолимой. Помню, когда я опубликовал пять писем к Евгению Даниловичу Андрея Тарковского, один мой коллега из числа шестидесятников заявил: «Не следовало этого делать. Сурков потерял право на эти письма!» На что я его спросил: «Если он потерял, значит, кто-то подобрал. Не вы ли?»

С Тарковским, кстати, связано и то, что именно в журнале «Искусство кино» впервые появилась публикация Ольги Сурковой бесед с режиссером. Этому интервью суждено было стать частью широко известной впоследствии и не раз переизданной в разных странах книги Андрея Арсеньевича «Запечатленное время».

А без имени Евгения Даниловича в качестве редактора другой книги «Профессия — режиссер» мы бы с большим опозданием прочитали труд другого гения — Анатолия Эфроса.

Упрек в изощренности, пожалуй, был главным упреком в адрес Суркова. Никто никогда до конца не понимал, искренен ли он в общении с тобой или ведет какую-то интригу (впрочем, нас, студентов, это касалось в меньшей степени). Даже если повода для интриги никакого не было вообще — человек опытный в таких случаях все равно оставался в напряжении. Да и сам Сурков, похоже, чем дальше, тем больше оказывался «вне времени», которое особенно в перестроечные годы окончательно упростилось и, как могло показаться, потеряло вкус к каким-либо сложным формам человеческого общения.

А Сурков при всей его готовности к изменениям (он называл это словом «лабильность») все равно оставался человеком системы — причем той, сталинской. Ведь недаром в неполные тридцать лет, не будучи членом партии, он возглавил Главрепертком страны. А именно этому ведомству надлежало принимать в 40—50-е годы пьесы, спектакли, концертные программы… Он был среди тех, кто утверждал репертуар Вертинского, вернувшегося в страну после длительной эмиграции. Он должен был угадать, почему в Малом театре артист Алексей Дикий стал играть Сталина без акцента, вопреки устоявшейся традиции. Угадать, потому что никаких прямых указаний на этот счет не было, а Дикий, к тому времени пять раз удостоенный Сталинской премии, еще недавно находился в местах лишения свободы.

Он должен был, уже позже, пережить свое изгнание в никуда из газеты «Правда». Потому что кто-то из его горьковских земляков в годы борьбы с космополитами все-таки докопался и сообщил «куда надо», что настоящее имя матери Суркова, латышской немки и лютеранки, не Елена Христофоровна, а Элен Элизабет Клара Ирденек, а настоящий отец Евгения Даниловича — не человек с простым русским именем Данила Агапович, а человек со страшной еврейской фамилией. При том, что при жизни Сурков со своим отцом, бросившим беременную мать, не был даже знаком, а похоронить свой прах в конце концов завещал не в Москве, а в Горьком, в могиле все того же Данилы Агаповича.

Все это были реалии, которые формировали характер человека, изначально имевшего классическое домашнее образование, знание двух языков, опять же «домашнее» увлечение Достоевским и Томасом Манном. В некрологе, посвященном Суркову, который напечатал журнал «Искусство кино», я написал, что он и был героем Достоевского. И что понятие игры — не с окружающими, а с жизнью (да и со смертью тоже) было, может быть, главным содержанием его существования. До сих пор не знаю, правда это или нет (сужу только по сурковскому рассказу), но в день, когда Евгений Данилович должен был отбыть с Михоэлсом в Минск, ему позвонил тогдашний нарком искусств Храпченко и предложил другую поездку. Вместо критика Евгения Суркова поехал критик Сергей Голубов. Чем эта поездка закончилось, известно всем…

Есть еще один феномен, связанный с личностью моего мастера. При нем в середине 70-х сложилась редакция журнала «Искусство кино» в том виде, в котором она существовала потом целых три десятилетия, а частично существует и до сих пор. До недавнего времени в редакции работали и прямые ученики Суркова Людмила Донец и Петр Шепотинник.

Отсутствие «текучести кадров» на протяжении столь значительного отрезка времени дало удивительный эффект: ведь вплоть до прихода Даниила Дондурея в качестве главного редактора, складывалось устойчивое впечатление, что именно редакция как единый, хорошо отлаженный механизм и есть «коллективный главный редактор», а тот, кто занимает начальственный кабинет, вне зависимости от его фамилии и репутации, всего лишь представительствует с согласия влиятельного и уважающего себя коллектива. Может быть, эта удивительная по нынешним временам сплоченность и позволила редакции выстоять и в трудные 90-е, и в не менее трудные 2000-е.

Ах, Евгений Данилович, Евгений Данилович… Недавно попал на «круглый стол» критиков в Дом кино. И опять слышу: Сурков, Сурков… Думал, все-таки обсуждают влиятельного кремлевского функционера новой поры, реального, определяющего сегодня многие важнейшие кинематографические процессы. Ан, нет — говорили про вас.

В кино меня поманил журнал. Задолго до того, как я начал печататься в «Искусстве кино», я стал его читателем. Часами, еще школьником, просиживал в библиотеке, прочитывая от корки до корки довольно объемистые журнальные номера (на Украине говорят еще — «числа»).

Подробнее...

Просвещенному читателю журнала «Искусство кино» — а другого у него не может быть по определению — не приходится объяснять, из какого корня вырос этот вопрос. Читатель только вправе уточнить, а как быть с первым вопросом: «Что он Гекубе?», то бишь журналу «Искусство кино»?

Подробнее...

Елена Паисова. Что происходило в журнале, когда вы начали в нем работать? Какая была атмосфера?

Подробнее...

Давайте попробуем определить, чем был и что представляет собой сейчас журнал «Искусство кино» в жизни нашего киносообщества, как его по инерции называют, хотя по сути оно давно уже перестало быть сообществом. «Искусство кино» присутствовало в жизни каждого, кто связал себя с кинематографом, а тем более с киноведением, с критикой, журналистикой, всегда было популярным и влиятельным в профессиональной среде.

Подробнее...

В рамках книжного фестиваля «Буфест» состоялся «круглый стол» журнала «Искусство кино» «Кинокритика: версия 2.0». Обсуждались проблемы самого современного типа существования критики — интернет-кинокритики. В дискуссии приняли участие кинообозреватель журнала «Афиша», автор блога на afisha.ru Роман Волобуев, обозреватель cinematheque.ru Виктор Зацепин, главный редактор kinokadr.ru Роман Корнеев, главный редактор kinote.info Борис Нелепо, главный редактор proficinema.ru Нина Ромодановская. Вел дискуссию Даниил Дондурей.

Даниил Дондурей. Журнал «Искусство кино» считает важным обсудить новую ситуацию, возникшую в кинематографе, в критике, в связи с возросшим и все возрастающим тотальным влиянием интернет-сообщества.

Подробнее...

Нам показалось интересным вмонтировать в поток материалов, написанных сегодня, в 2011 году, программный текст из советского прошлого, дабы освежить в общественной памяти специфику нашей профессиональной жизни тридцатипятилетней давности.

Подробнее...

У меня много коллег и друзей в России и среди кинокритиков, и среди режиссеров. Тем не менее, мир американского киноведения знаком мне ближе, я хотел бы поделиться своим пониманием того, почему эта отрасль образовательной индустрии так успешна, а также рассказать, какую функцию в американском обществе, на мой взгляд, выполняют университетские киноведческие программы.

Хотя первая киношкола в США появилась в 1929 году в Лос-Анджелесе — это была знаменитая Школа киноискусства при Университете Южной Калифорнии, — современные киноведческие программы (film studies), акцент в которых делался на изучение культурологической теории и истории кино, возникли в американских университетах в 60—70-е годы. Программы эти обычно создавались на кафедрах английской литературы или истории искусств. Что особенно важно, программы носили междисциплинарный характер и их возникновение совпало с усилением в гуманитарных и общественных науках интереса к теоретическим парадигмам в конце 60—70-х. Я имею в виду структурализм и семиотику, постструктурализм, фрейдистский марксизм и психоанализ. С середины 70-х, начиная со знаменитой статьи Лоры Молви, и в 80-е годы появились интересные киноведческие работы в рамках феминистской кинотеории, нарратологии и теории взаимодействия между зрителем и фильмом (spectatorship studies).

Кризис «большой теории» в конце 80-х — начале 90-х привел к возвращению к историческим и эмпирическим исследованиям. В настоящее время многие киноведческие программы эволюционируют в так называемые «Программы экранных искусств», которые рассматривают широкий спектр экранных форм текстуальности: от чистого кинематографа до новых интерактивных медийных форм, таких как социальные сети или сетевое телевидение. Следует также отметить, что на стыке истории, социологии и киноведения работает международная группа исследователей, которые изучают прокат и формы показа фильмов в различных культурах в разные исторические периоды. Эти исследователи работают в рамках проекта HOMER Project (http://homerproject.blogs.wm.edu/).

Наверное, отличительной чертой кино- и медиаисследований в США является их функционирование в рамках того, что Юрген Хабермас называет «публичной сферой» — в пространстве дискуссии, основывающемся на рациональном знании, на равенстве участников. Рамки дискуссии определяются критериями, установленными в процессе открытого диалога. Горизонтальность, латеральность социальных связей и отсутствие прямого неопосредованного внешнего контроля со стороны государства — одно из важнейших условий существования публичной сферы.

Образовательная индустрия, сеть университетов и колледжей, предлагающих специализацию в кино- и медиаведении, делает киноведение в США важным элементом обучения современных участников публичной сферы. В настоящее время в 144 университетах США действуют киноведческие программы. С одной стороны, выпускники таких программ могут начать готовиться к профессорской карьере на кинокафедрах. С другой, на мой взгляд, более важной стороны, киноведческие кафедры служат не столько местом, где готовят кинокритиков и профессоров, сколько площадкой для подготовки компетентных участников современной публичной сферы, в которой ключевую роль играют визуальные, особенно новые интерактивные медиа.

Визуальная и медиаграмотность становятся важнейшими условиями успешного участия в современной электронной публичной сфере, где благодаря ризомной структуре Интернета становится возможным оппонировать различным корпоративным или государственным вертикалям и иерархиям. Подозреваю, что интердисциплинарность и горизонтальность многих кино- и медиапрограмм в американских университетах и колледжах также связаны с их включенностью в моделирование публичной сферы и с отношением к студенту как к участнику этой сферы.

Современные американские кино- и медиаведческие программы не только позволяют студентам изучить и понять различные киноязыки и приемы (доповествовательный кинематограф-аттракцион, классический Голливуд, американский киноавангард, советский монтаж и т.д.), исследовать историю кино, телевидения, новых медиа, но и, что очень важно, осмыслить множественность методологических подходов к анализу визуальных текстов. Хочу особо отметить присутствие в кинопрограммах курсов, посвященных анализу визуальных текстов с феминистской или гендерной точки зрения. Между программами женских, ЛГБТ и гендерных исследований и программами кино- и медиаисследований устанавливается продуктивный диалог. Целью курсов, на мой взгляд, опять же является расширение набора методологических моделей, предлагаемых студентам для освоения, и воспитание студента как некоего «академического гражданина», который волен свободно выбирать методологические модели для анализа визуальных текстов.

Вовлеченность в публичную сферу влияет и на решения о найме на работу новых коллег. Когда наш университет создал ставку для кинорежиссера-документалиста, преподавателя режиссуры и операторского мастерства, выбор пал на режиссера, который занимался проблемами окружающей среды и имел междисциплинарную подготовку, стирающую традиционные институциональные границы между гуманитарным и естественнонаучным знанием. Наш новый коллега имеет две специальности — геолог и режиссер-документалист. Он работал на телевидении, участвовал в мультимедийных интернет-проектах, снимал и традиционные документальные фильмы. Такой выбор, на мой взгляд, опять же связан с постоянным расширением и моделированием новых форм публичной сферы.

Что важно, киноведческие программы все чаще включают курсы, в рамках которых студенты имеют возможность снимать видео и распространять их через социальные сети, хостинги видеоматериалов, сетевые и кабельные телеканалы, a также участвовать в фестивальных программах. Если кто-то думает, что киноведческие программы развиваются в ключе киношкол, где готовят работников кино, телевидения и других медиаотраслей, он ошибается. Киношколы и их кинопрограммы с производственным уклоном — это отдельная образовательная отрасль. Среди наиболее популярных школ — Художественная школа искусств Tisch Нью-Йоркского университета, Нью-Йоркская киноакадемия и Американский киноинститут. Курсы по созданию цифровых видеоработ ставят целью не только обучение ремеслу, но и введение студентов в контекст проблем современного гражданского общества. Создавая свои видео, студенты осознают, что создание фильмов — не квазирелигиозное действо романтического художника-одиночки, а социальная практика, пожалуй, самая коллективная форма современного искусства. В конечном итоге кино как социальная практика — неотъемлемая часть публичной сферы.

Приведу два примера. В нашем университете есть курс, который не входит в программу киноведения, но который использует видео как средство социального действия в гражданском обществе. На кафедре гендерных исследований я веду курс «Введение в женские исследования», который включает в себя проект Community Action Project, в рамках которого студенты определяют социальную проблему с гендерной составляющей и предлагают программу по освещению или решению этой проблемы. В 2009 году группа студентов решила снять документальный фильм о проблеме сексуальных домогательств — они выяснили, что факты таких преступлений замалчивались и, хотя полиция и общественные организации работали с жертвами этих преступлений, общественное мнение было по-прежнему инертно и пассивно. Студенты сняли фильм, и его включили в несколько социальных программ и кампаний, проводимых в университете.

Другой пример — ежегодный российский киносимпозиум в Питтсбургском университете в Пенсильвании, организуемый профессорами Нэнси Конди и Владимиром Падуновым. Это ежегодный фестиваль и одновременно аудиовизуальная лаборатория, в которой ученые из Англии, Канады, США и России обсуждают теоретические, исторические и политические проблемы российского кино. Вместе с Конди и Падуновым на симпозиуме работает команда аспирантов, которые изучают теорию и историю российского советского и мирового кино, а также участвуют в организации симпозиума и являются его непосредственными участниками.

Питтсбургский симпозиум уникален, поскольку является реальным противовесом одной негативной, на мой взгляд, тенденции в американском киноведении — его «голливудоцентричности». В силу того, что большинство программ возникло на базе английских кафедр, они работают в основном на голливудском и англоязычном киноматериале. Симпозиум — одна из немногих площадок в США, где в центре внимания находится неанглоязычная кинотрадиция.

Что же сказать о российском киноведении? На мой взгляд, оно постепенно интегрируется в глобальное, точнее говоря, транснациональное киноведение, важной частью которого является англоязычное киноведение, в силу того, что английский язык — латынь современной науки. Многие блестящие российские ученые-культурологи, теоретики медиа и киноведы в 1990-е годы начали преподавать в американских университетах на кафедрах киноведения, истории искусств, сравнительной литературы и славистики. Среди самых известных имен — Юрий Цивьян (Университет Чикаго), Михаил Ямпольский и Борис Гройс (Нью-Йоркский университет). И список этот довольно длинный. За последние двадцать лет появилось целое поколение историков и теоретиков медиа и кино, получивших образование на Западе. Кто-то вернулся в Россию, кто-то живет между двумя странами. Эти специалисты бесценны, они играют огромную роль в процессе постепенного изменения природы знания в российском кино- и медиаведении, а также моделирования и теоретического осмысления понятия «публичная сфера» в России в глобальном контексте.

Киноведческие журналы, такие как респектабельное «Искусство кино» и более молодой «Сеанс», также являются частью этого масштабного процесса. В последнее десятилетие они также вышли в Интернет и теперь доступны как российским, так и западным киноведам, изучающим визуальную культуру постсоветского пространства.

Колледж Вильяма и Мэри (Вирджиния)

Знания профессиональных российских кинокритиков в области истории национальной кинематографии, как правило, весьма впечатляющи и неизменно оказываются полезными для иностранных специалистов. Однако киноведение как отдельная самостоятельная научная дисциплина так и не прижилось в российских высших учебных заведениях, вследствие чего о традициях европейской и американской кинокритики студентам не рассказывают

Подробнее...

Изучение российского кино в США в большой мере зависит от структуры университетского образования в целом. В университете я могу читать лекцию о Вере Глаголевой, а в рамках другого семинара — о глаголах движения, могу рассказывать о Соловьеве или о Сологубе, об «Интонации» Сокурова и об интонации как совокупности языковых средств. Система не плоха и не хороша. По мне, она и достаточно груба, и при этом весьма практична и полезна. Я описала ситуацию в нашем университете, который считается хорошим с точки зрения исследовательской деятельности, но, безусловно, в этом плане он далеко не единственный.

Подробнее...

Впервые возможность сопоставить российскую кинокритику и киноведение с западными мне представилась более двадцати лет назад, когда мы вместе с Грэмом Петри начали работу над книгой «Фильмы Андрея Тарковского: визуальная фуга» (The Films of Andrei Tarkovsky: A Visual Fugue), опубликованной в 1994 году. Меня поразил (и продолжает удивлять по сей день) тот факт, что эти два обособленных мира критики, существовавшие и развивавшиеся параллельно, казалось, практически никак не пересекались, не были связаны друг с другом на каком-то значимом уровне. Это было неудивительно в советские времена, когда возможности общения российских киноведов с западными специалистами были строго ограничены и западные книги были недоступны.

Подробнее...

Начну с ситуации у нас на Западе. Вплоть до последнего десятилетия ХХ века российский кинематограф советского периода фактически оставался terra incognita как для исследователей и киноведов «с Запада» (как мы тогда говорили), так и для славистов, чьи исследования русской культуры были в той же мере логоцентричными, в какой сама эта культура отождествляла себя с художественным словом. За исключением нескольких режиссеров, ставших легендарными фигурами (в особенности, конечно, это относится к Сергею Эйзенштейну и Андрею Тарковскому), и ряда картин, запечатлевшихся в сознании зрителей исключительно благодаря премии «Оскар» и обширным публикациям в прессе (как «Москва слезам не верит» и «Утомленные солнцем»), российский советский кинематограф в американском киноведении все это время оставался этаким «незамеченным слоном». Его не изучали на кинофакультетах, не включали в специальные образовательные программы и в монографии по вопросам «национальных кинематографий», не касались ни в дискуссиях, ни в каких-либо теоретических трудах. В отличие, например, от французского кино, а также итальянского, немецкого, японского, индийского и других, российский кинематограф был «белым пятном», и сказать о нем было как будто и нечего.

Подробнее...