Обыватели смутно помнят имена языческих богов, хлебнувших вечности в Днепре; если спросить, назовут одного-двух и то со скрипом. Отдельные группы энтузиастов (родноверы) им поклоняются, жгут мясо и фрукты в кострах. Недавно к ним присоединилось правительство РФ, но это, конечно, случайная рифма. Язычество нового тысячелетия манифестирует себя более изощренно: через классические тотемы и табу. Высоко держит штандарт. Имена авторов Золотого и Серебряного веков украшают позолоченные вывески шикарных рес­торанов, серебристые тела авиалайнеров и теплоходов.

«Пушкин», «Белый», «Грибоедов», «Гоголь-моголь». Но авторы – это полбеды: их персонажи получили мифологический статус, палец о палец для этого не ударив. Тупо заняли пустую нишу. Правда, охранители считают, что святую.

Поклонение классическим текстам – это местное эрзац-язычество. Как и поклонение сакральной власти, свалившейся на голову населению то ли с неба, то ли с дуба. Идолы утопли, а душевный механизм остался, вот и работает на холостом ходу, ищет замену своей утрате.

Допустим, своевольная интерпретация классики – табу. Разумное и справедливое. Табу по умолчанию, до любых доказательств. Где вера, там и табу. Тогда из этого правила не должно быть исключений. А как быть с тем, что любая интерпретация субъективна и своевольна и других в природе не бывает? Даже простое чтение текста глазами уже на сто процентов субъективно, ведь читает его не какое-то коллективное тело и не соборный дух, а вполне уникальная личность со своими заблуждениями и страстями. Пусть даже эта личность уважаемый профессор-филолог, это ничего не меняет. Вдруг у профессора было трудное детство? авторитарная садистка мать? отец – безвольный алкоголик? А если судить о классике берутся служители культа или господа из тайной полиции, работающие под прикрытием в театрах и культурных фондах, тут уж, как говорится, святых выноси – такая вас накроет тьма своеволия. Хотя о чем это я? Они же солдаты, выполняют приказ, воли своей не имеют, и не тьма это вовсе, а темник – меню высочайше одобренных дацзыбао.

Подменить имя тотема, дать ему новое, секретное имя, которое будут знать только посвященные жрецы, значит, сохранить тайну и авторитет. А что может быть важнее в наше тревожное время постмодерна?

«Руки прочь от национальной святыни», «оставьте классику в покое», «не позволим извращать» – вдруг понеслось отовсюду, как по отмашке дирижера. Как будто от текста убывает при каждой постановке: отваливаются фрагменты, куски. А ведь дело-то обстоит ровно наоборот. Текст не шагреневая кожа, а золотой горшок. Текст, как любовь, – чем больше он тратится, тем богаче становится. Каждое новое воплощение, прекрасное или убогое, – это еще одна прожитая жизнь, это прибыль, а не убыль. Душа текста, пока он пылится на книжной полке в суперпозиции (висит где-то в облаках), она только того и ждет: получить новый опыт, всколыхнуть эмоции людей, слиться с их теплым, текучим сознанием. Это эрос, это желание текста быть и меняться.

Каким-то загадочным образом я чувствую этот опыт прошлых воплощений, текст о них «знает», он их бережно хранит в своей неизреченной глубине. Поэтому так увлекательно ставить классику. Это диалог с самим Хроносом.

Эволюция (развитие, выживание) всех без исключения систем происходит благодаря изменчивости. Фараоны, соревнуясь с богами и практикуя инцест, обрекли себя на вымирание. Так же быстро вырождается язык эмигрантов – изоляция и ничтожная вариативность тормозят его развитие, вплоть до полного ступора. Если сообщество эмигрантов велико и живет компактно, родной язык воспроизводится как новая версия. Средневековый французский язык Квебека воспринимается европейцами как джазовая переработка классического опуса. Традицию можно унаследовать только отчасти: чтобы жить, она должна претерпеть метаморфозы, совокупиться с другими традициями, иногда меняясь до неузнаваемости.

«Хлестаков», режиссер Владимир Мирзоев. Драматический театр имени К.С. Станиславского

Золотой век нашей литературы случился в тот период, когда образованное сословие было билингвой. Дворяне лучше писали по-французски, чем по-русски. Графиня Нессельроде (урожденная Гурьева), погубившая Пушкина, была не в состоянии оценить его гений – ее русский для этого был недостаточно хорош.

Можно ли назвать Пушкина деконструктором знаменитой пьесы Мольера, который, в свою очередь, переработал Тирсо де Молину и других предшественников? Кто из этих классиков заслуживает порки за «извращение»? Разве что сам прототип – дон Хуан Тенорио.

Тут своего рода парадокс. Классический текст – это школьный текст, поэтому так и называется; в постсоветской школе думать не принято, а принято «учить материал» и отвечать «как положено». Классика железобетонно ассоциируется с невозможностью новых (то есть неизбежно субъективных) интерпретаций. Боюсь, что-то не так с нашей школой, если детей учат мыслить стандартно, по шаблону. Строго говоря, их учат повторять/усваивать чужие мысли, а не мыслить.

На эту тему у меня есть два анекдота… 1996 год, спектакль «Хлестаков» в Театре имени Станиславского. Педагоги приводят в театр старшеклассников – пьеса «Ревизор» в школьной программе. Дети в восторге, учителя в ужасе, некоторые пытаются увести свой класс от греха подальше в антракте – дети бунтуют, остаются, все очень драматично. И вот сын моих друзей, сообразительный мальчик, решил, что будет проще и приятней сходить на спектакль, чем читать пьесу. На уроке он подробно описал полюбившиеся мизансцены – педагог сочла, что мальчик над ней издевается, поставила двойку, вызвала родителей. Второй эпизод относится к 2012-му. После показа фильма «Борис Годунов» в Питере в «Выборгском» (зал на две тысячи мест почти полон) состоялась дискуссия, много вопросов – в основном про политику, про фатальную роль самовластия в отечественной истории. Мужчина средних лет, видимо, учитель литературы, задает вопрос: «Как вы считаете, школьникам можно показывать ваше кино?» Тут же встает молодой человек, старшеклассник, отвечает вместо меня: «Если бы нам в школе так преподавали Пушкина, мы бы его понимали и ценили».

СССР был до абсурда литературоцентричен. Страна вылупилась из бумажного яйца: из сочинений социалистов-утопистов, из экономической теории Маркса – Энгельса, из поэтической мечты русского крестьянина о Беловодье, где молочные реки, кисельные берега. Русский человек хотел жить в сказке – в сказку и попал, только в жуткую, кровавую сказку, где злодействуют упыри и вурдалаки, а Вий сидит в кремлевском кабинете и курит «Герцеговину Флор». И что характерно: распался СССР именно в тот момент, когда во всем мире книга стала отступать под чувственным напором аудиовизуальной культуры. Началась ретрайбилизация (неловкое слово, но емкий термин Маршалла Мак-Люэна), то есть родоплеменное сознание вернулось в мир на новом витке диалектической спирали. Вот ведь ирония: коммунисты ради этой же мечты, ради «глобальной деревни» закопали в землю миллионы своих сограждан, а воплотилась мечта через новые технологии. Урок.

Сейчас пришло поколение, неспособное визуализировать текст, – каждое слово понятно, а картинка в голове не возникает. Поэтому популярность нон-фикшн растет в геометрической прогрессии – скоро книга будет нужна только как источник полезной информации. При таком повороте событий трудно переоценить роль ТВ. Сериал – это, по сути, старая добрая романная форма. Сюжет, развернутый во времени глава за главой, сложное переплетение нескольких судеб, арка героя – все эти принципы разработаны романистами. Вовлеченность мировой аудитории в драматургию «Игры престолов», «Родины», «Настоящего детектива» феноменальна. А что у нас? А у нас в квартире газ. И нефть. Отечественное ТВ – инструмент сырьевой «корпорации мафий» (термин Юрия Афанасьева), наше ТВ умеет манипулировать зрителем и боится его просвещать. Племя должно жить во мраке, испытывая постоянный иррациональный страх. Так победим.

Когда режиссер берет в работу вещь – любую, не только классическую, – воленс-ноленс он вынужден ее интерпретировать в контексте отпущенного ему времени.

А контекст, как назло, постоянно меняется, и чем дальше, тем быстрее и радикальнее. Мы все находимся в положении героев «Сталкера»: не успел оглянуться, а пейзаж уже изменился, кто-то его подменил.

Андрей Тарковский десятилетиями мечтал об экранизации классического текста. В списке его проектов были «Гамлет», «Борис Годунов», «Идиот», «Доктор Фаустус». И все эти замыслы рассыпались – жестоковыйная Софья Власьевна артачилась. Конечно, Станислав Лем и ­братья Стругацкие – тоже классика фантастического жанра, но все-таки не совсем то, о чем мечтал мастер. На вопрос, в чем была причина отказов, есть простой ответ: эти шедевры заряжены религиозным чувством, они часть христианского мира/мифа, который в СССР считался опасным конкурентом марксизма – еще с тех пор, когда Ленин атаковал «богостроителей» Богданова, Луначарского и других. Правда, Тарковский любой материал превращал в метафизический ракетоноситель, поэтому стал живым классиком внутри мертвого пейзажа после битвы, после катастрофы сталинизма. Современники это понимали – восхищались и ненавидели. Помню, один из премьерных показов «Зеркала» в ЦДРИ, 75-й год: бомонд, аншлаг, через четверть часа публика потянулась к выходу – да как потянулась! – плюясь, хлопая дверью, чуть ли не с проклятиями в адрес режиссера. По слухам, и после премьеры «Андрея Рублева» в Доме кино Тарковский стоял в одиночестве, никто из коллег не подошел, не обнял, не поздравил. Боялись? Завидовали? Какая теперь разница! Манифесты свои власть меняет, крутится, как избушка на курьих ножках, оборачиваясь то атеистическим, то религиозным своим боком, а суть остается прежней.

«Борис Годунов», режиссер Владимир Мирзоев

В Европе культ и культура – две ветви цветущего дерева. Разошлись они давно и, слава Иисусу, продолжают расти и усложняться автономно, ничуть не мешая друг другу, а чаще помогая. Так все и происходит в истории: так разошлись пять миллионов лет назад приматы и сапиенсы, так разминулись век назад театр и кинематограф. Культ – это сфера, где обитает воображаемое должное, где душа целится в бессмертие и поэтому находит для себя единственно верную, священную цель, окружая ее многочисленными табу, маркируя границы. Культура – это сфера безграничной свободы, и все желаемое здесь возможно. Здесь человек играющий, актер, экспериментатор нарушает свои и чужие табу, срывает печати, пересекает границы и почти никогда не платит по счетам. (Есть исключения из этого правила.) До тех пор, пока на его территорию не вторгаются адепты того или иного культа: хоть религиозного, хоть политического (иногда личного – убийство Джона Леннона, убийство Бориса Немцова). Проблема не только в проекции архаичной модели на простынку, смятую сегодня утром. Проблема в том, что воздух цивилизации остается общим. Окончательное решение вопроса дурно пахнет антиутопией. Разделить культ и культуру можно, но только если спилить обе ветви ручной пилой. Вернуться к развилке, в принципе, нельзя. Хотя кому-то кажется, что повернуть историю вспять так же просто, как сибирские реки. Чего только старина Мефистофель не пообещает.

Активисты движения «Божья воля», семь человек под руководством громокипящего Энтео, атаковали в Манеже артефакты 60–70-х годов прошлого века, разгромили скульптуры Вадима Сидура, порвали линогравюры. Цитата из Энтео (Цорионова): «Они страшно глумятся над Иисусом Христом, над Божьей матерью, святыми. Закон об оскорб­лении чувств верующих – точно такой же, это Уголовный кодекс РФ, и плевать: билеты, не билеты, на площади, в зале – это немыслимое кощунство, которого никогда не будет на нашей земле. Мы не позволим хулить нашего Бога».

Варвары любят объявлять себя инструментом небесных сил – это придает их естественной (и бессознательной) жажде убивать, крушить, рвать на куски некий возвышенный смысл, закатный оттенок. И ведь сколько раз уже прошли по этому кругу безумия: были византийские иконоборцы, были большевики, взрывавшие православные храмы, талибы, взрывавшие изваяния Будды, теперь ИГИЛ в Сирии, «Божья воля» в России. Так и хочется возопить, цитируя Глеба Павловского: «Господа, сходите с ума весело! Поменьше агрессии, поменьше пены на губах».

Не исключено, что Энтео только притворяется одержимым, как и Всеволод Чаплин – верующим, а Залдастанов и его «ночные волки» – байкерами, а депутаты ГД – народными избранниками, а офицеры ГРУ – отпускниками. Если мы живем внутри черного антикарнавала в антигосударстве, которое изо всех сил, высунув от старания язык, силится расколоть общество, и без того распавшееся на пиксели, – то что нам остается? Только смеяться – до слез. Была бы еще смерть, как в кино, ненастоящая, совсем было бы славно.

Вопрос: кому и зачем нужна эта фейковая война с Западом, то есть с европейской цивилизацией, то есть, по существу, с христианством, дух которого перешел из тела церкви в тело современных институтов? Кого защищают охранители классики, которые не видят разницы между репликой и авторской ремаркой? (Товарищ из Института культурного наследия имени Лихачева возмущался, что не услышал в нашем фильме знаменитого «народ безмолвствует».) Война нужна тем, кто не боится ни бога, ни черта, кому ничуть не страшен растленный Запад со всеми его сексуальными онерами. Чей главный ужас и кошмар – собственный народ, который вдруг возьмет да очнется, да выйдет на улицы, как в 17-м году, да скажет классическую фразу из гоголевской «Женитьбы»: «Пошли вон, дураки!»

Напрасные страхи. Революции не будет – во всяком случае, оранжевой. Оранжевый цвет – это цвет озарения, внезапного осознания. Мыслящая половина народа прекрасно понимает в каком-то смысле карнавальную природу событий 2014–2015 годов и готова участвовать в этой истории только в качестве зрителя. В ФБ ходит такая максима: «запасаемся попкорном», она очень точно отражает ментальную ситуацию русских европейцев. Логика тут такая: вы, актеры/акторы, силовая бюрократия, захватили сцену, выпихнули с нее всех, кто вам не подыгрывал, – теперь, будьте любезны, вспоминайте текст, говорите свои монологи, пойте про соборность и духовность, а мы послушаем и посмотрим.

На меня произвел впечатление фильм Джо Райта «Анна Каренина» – его изощренная визуальность адекватна оригиналу, она идет от психопластики Льва Толстого, чей мир насквозь субъективен и одушевлен всеми земными духами. Но впечатление было бы еще сильней, если бы сценарист (Том Стоппард) испытывал чуть меньше пиетета перед автором и был верен философии текста, а не его заезженной фабуле. Фильм по мотивам романа, с тем же названием, мог быть гораздо увлекательней. Магия толстовского мифа сработала бы в любом случае. Я знаю пример идеальной экранизации, очень далеко ушедшей от оригинала, но именно поэтому конгениальной ему: «Женщина французского лейтенанта» – роман Джона Фаулза, сценарий Гарольда Пинтера и Карела Рейша.

Корректно ли считать режиссера соавтором великого писателя или композитора, чье произведение он интерпретирует? Странный вопрос, но к нему снова и снова приходится возвращаться. Культура по определению метафорична и «возделывает» не столько колхозное поле, сколько «сверх-я» индивида. Позволю себе метафору. Каждый фильм или спектакль содержит как минимум два набора хромосом: один принадлежит драматургу, другой режиссеру. (Не будем устраивать оргию, укладывая в ту же койку операторов, актеров и художников.) Ребенок может быть похож на маму или на папу, или на обоих сразу. Но, бывает, в нем вдруг проявится прадедушка, от которого даже фотографии не осталось.

Классику от обычного текста отличает врожденная способность путешествовать во времени и пространстве, самоактуализироваться в новых контекстах. Известны странные случаи, когда возникает пауза в пару-другую столетий (Шекспир, Бах), но происходит это, думаю, потому, что в мире эйдосов – там, где сохраняется все, где рукописи не горят в печах Дахау и в кострах Колымы, – времени попросту не существует. Пока не существует. Мы всем миром его постепенно накапливаем – это называется «энтропия».

«Безумный день, или Женитьба Фигаро», режиссер Владимир Мирзоев. Государственный академический театр имени Евгения Вахтангова

Интересна судьба советской классики, которая «слиняла в три дня». Популярнейшие пьесы Арбузова, Розова, Радзинского в новую эпоху не перекочевали, остались в братской могиле советских артефактов. А маргинальный Вампилов, который с большим трудом вписывался в тот пейзаж, наоборот, ставится, экранизируется, любим молодежью. Если подняться вверх по течению: та же судьба у Платонова, Мандельштама, Ахматовой. Антисоветский Булгаков вообще стал самым популярным советским писателем ХХ века. А кто сегодня читает Леонова, Анатолия Иванова, Залыгина? Разве что Дима Быков, но у него такой специальный ум – в чем угодно найдет прелесть и что угодно может развенчать, развинтить на никчемные лишние детали.

Это я к тому, что якобы вневременная, абсолютная ценность классики решительно зависит от контекста. Из драгоценного когда-то алюминия делают кухонные кастрюли. Поэтому чем решительней режиссеры с классикой работают (хотел сказать «спят»), тем для нее же лучше – живее будет. Альтернатива этому – кладбищенский покой, стабильность пронумерованных делянок.

Понятно, что охранители-некрофилы никогда не договорятся с творцами-новаторами о границах приличия, о том, что допустимо в искусстве, а что нет. Священные тотемы и табу – прекрасный способ управлять массами, но не всякая личность любит, когда ею манипулируют, вот в чем беда. И проблема для вождей и жрецов. Впрочем, она сама собой разрешилась или близка к этому. Уже теперь всякий юзер может жить-поживать в комфортном сообществе единомышленников, а с назойливыми чужаками не встречаться. Пока это касается только информации – социальных сетей и телевидения, которые ты сам себе программируешь. Похоже, виртуальная реальность ближе и реальнее, чем коммунизм. Скоро, скоро, господа, мы разойдемся по своим углам-вселенным и перестанем мозолить друг другу глаза, спорить до хрипоты, может ли предмет (икона, например, или храм) быть священным, а жизнь человека дешевле грязи.