Живите в доме – и не рухнет дом. 

Арсений Тарковский 

I 
Вышка – узкое высокое строение, площадка на высоких столбах и т.п., имеющие специальное назначение.

На лестнице было темно. В квартире – светло. На стыке двух реальностей – реальности квартиры и реальности лестничной клетки – образовались полосы света. Егор смотрел, как по его квартире ходят будущие жильцы. Он представлял собой удивительные для человека в его положении незаинтересованность и апатичность. Ему было неинтересно слушать то, что говорили ему люди, стремящиеся поселиться в его квартире. Он ничего не жаждал и никуда не спешил. Он вообще был не уверен, что ему нужно сдавать квартиру, если честно.
Больше обычного раздражал запах хлорки. Устало смотрел на детей, не вглядываясь в лица. Вел занятие и думал о том, что хочет вырваться, но все непонятно – как вырываться, откуда, а главное, куда и зачем. Вот есть у тебя клубок, а с какого конца разматывать, неизвестно.
Среди всех из всех групп Саша был любимчиком, поэтому они и конфликтовали.
Саша стоял на тумбе и прыгать не хотел, трясся и умоляюще смотрел на Егора. И не уходил. План сбивался – за Сашей образовалась очередь более храбрых пловцов.
– Слезай, – не выдержал Егор.
Саша выдохнул и посмотрел почти что с собачьей благодарностью. Так и слез. Будущий чемпион.
Снова звонила мать.
После занятия поплавал сам. Плавать просто. Есть левый бортик, есть правый бортик, главное – правильно дышать. Всё.
Егор увидел ее через пять минут после того, как вошел на территорию зоопарка. Она стояла перед вольером с волком, просунув в клетку пальцы. Он смотрел на нее и чуть не наступил в кучу собачь­его дерьма на середине тропинки.
– Бля**.
Она равнодушно передернула плечами.
– Так меня еще никто не называл, – сказала.
– Да я не о тебе.
– Ну спасибо тогда.
Волк там был только один, старый, спокойный. Зверь не обращал никакого внимания на стоящих возле его клетки Егора и девушку.
Егор смотрел на нее, она – на волка, искоса – на Егора. Он подошел вплотную к клетке. Глядя на волка, сказал:
– Ты не боишься, что пальцы откусит?
– Мне не откусит. Тебе – откусит.
Девушка была не то чтобы красива. Завораживало ее спокойствие, отрешенное и усталое.
Маша.
Они пошли смотреть фильмы. Не в кинотеатр, Егор не захотел: в кино темно и надо молчать. Вместо этого нашел кафе, где устраивали кинопросмотры. Людей там было видно. Ему нравилось наблюдать за чужой жизнью.
Нарочно сел так, что вместо экрана ему было видно Машу. Полтора часа смотрел, как она смотрит фильм.
А Маша смотрела на экран, старательно силясь при помощи фильма что-то для себя понять.
На экране суровый молчаливый киллер дружил со своим фикусом. Егор прекрасно его понимал.
Потом он пришел домой и сел в кресло. Как Леон из того фильма Бессона. Сидел до утра, потом пошел в бассейн. Брился прямо в душевой, пока вокруг бегали дети. Было неудобно, мешало запотевшее стекло. Дома заставить себя бриться не мог. Будь его воля – он бы и ночевал в бассейне.
Смотрел на детей, а думал про Машу. В свои двадцать лет Маша обладала пофигизмом буддистского масштаба. По ее словам, работа была таким специальным местом, где ты тратишь время, а тебе в компенсацию за полученный ущерб дают зарплату. Она продавала лифчики в магазине женского белья уже два года и была вполне довольна. Вышки у нее, как и у Егора, не было.
Он почувствовал спокойное, уверенное с ней родство. Ему было интересно ее изучать. Вспомнил, как она смотрела фильм: встала и пошла курить на середине. Шепнула Егору: «Валим», когда фильм почти уже подходил к концу.
Каждые десять секунд в любое время суток Маше приходили эсэмэски и уведомления «ВКонтакте». Он предложил: давай отключу там в настройках. Маша посмотрела на него, как на душевнобольного, и вернулась к переписке.
Она жила в большой темной квартире в старом фонде. Когда Егор впервые к ней пришел, ужином кормить его не стала – скорее всего, ей было лень.
Коридор напоминал коммунальный: длинный – до развилки между кухней и ванной. Маша щелкнула выключателем, и Егор обратил внимание на частичное отсутствие обоев возле двери. И бог бы с ними, но обои отсутствовали мало того что частично – справа есть, а слева нету. Зияли они зигзагами, будто бы в коридоре резвился молодой тигр.
Помимо Машиной комнаты были еще две, обе плотно закрыты. Мрачноватое место. Да только самого Егора ожидало ладно бы мрачное – жуткое. Его дом.
Егор наблюдал, как Маша привычным движением отлепила от блюдца целую горсть ссохшихся пакетиков и, запихнув их в заварник, залила кипятком.
– Тут гостиная есть, – сказала Маша как бы между прочим. Как будто мысли прочитала.
Егор посмотрел с плохо скрываемой благодарностью. С облегчением.
«Гостиная» – это Маша комнату так называла, а на самом деле это была ничейная комната, словно из другой эпохи. И время там по-другому текло. Егор посмотрел на ковер, висящий на стене. С ковра на него смотрел тигр. Вспомнился коридор.
Лежал в темноте в чужой комнате и смотрел на Танину страницу «ВКонтакте». Ни новых фоток, ни статусов, ни обновлений. Уже было собрался написать Маше эсэмэс в соседнюю комнату, потом понял: глупо это.
Он загуглил в Интернете: «сколько человек может не спать». «48 часов», – ответил Гугл. «Сколько человек не может спать» – продолжил Егор. Оказалось, что несколько миллионов.
Ночь они провели втроем – Егор, телефон и Гугл.
Утром стало легче. Пошел в ванную. Маша бродила по кухне, держа на вытянутых руках ноутбук. «Чё им жалко, что ли! Запаролить решили, жопы!» – на соседей ругалась беззлобно.
В ванной оказалась девушка с почти идеальным телом – с тем самым правильным количеством недостатков, чтобы не портить общее впечатление. Видно это было прекрасно, потому что шторки в ванной, как и щеколды на двери, не было.
Кричала она громко. А гелем для душа швыряться не умела, промахивалась.
Егор чинил дверь. Девушка материла на кухне Машу. Уже не тем пронзительным криком, что он слышал в ванной, но с интонацией праведного возмущения.
Маша отвечала свое стандартное: «Пофигу».
Аня. Сестра.
Он чувствовал некую неуловимую схожесть между храмом и бассейном. Чистота, тишина и акустика. Вместо фресок – облупившийся кафель. Ему нравилось, честно, без дураков. Окружающим было непонятно. Ни тебе вышки, ни работы по специальности – думали, зассал, не справился, сам себя ограничил.
А ему – нравилось.
Потом Таня ушла.
Остался только бассейн с трещинками на кафеле в душевой и облупившимися фресками с изображениями старых героев несуществующей уже ­страны.
Смотрел на воду. В бассейне она всегда голубая, прозрачная, неживая совсем. Вспомнил Аню – у нее была неестественно прямая спина, как будто она все время сосредоточенно следила за осанкой и была в напряжении. Но запомнилось ему другое – то, как поменялись ее серые глаза. Она тогда ругала Машу, а смотрела на Егора. В упор. И глаза ее стали яркими, как голубика.
Сам на себя разозлился – вот так вот люди, сами того не ведая, и влезают без мыла в жизнь друг друга. Вот так вот и впускаешь, пусть и бессознательно, человека в свою жизнь, мирясь с тем, что ему все-таки находится в ней место.
Аня подписывала в холодильнике еду. Непонятно чем занималась. Выходила из комнаты всегда при полном параде. Бесшумно уходила и бесшумно возвращалась. Дверь в ее комнату всегда оставалась закрытой.
Маша поясняла: «А пофигу».
Они ходили в магазин и покупали продукты. Каждый раз Маша уносила с собой из магазина конфеты «Эм энд Эмс» – то желтую, то коричневую пачку, за которые она не платила. Он молчал, хотя видел, что она видела, что он видел, и тоже молчала.
Егору казалось, что если оттянуть вечно оттопыренные карманы ее куртки, то оттуда посыплются конфеты – как легкие цветные камушки.
На кухне Егор готовил Маше ужин. Маша была не против – в глазах благодарность.
При свете дня, проводя время рядом с ней, изучая ее, Егор чувствовал себя нормально. По крайней мере, выносимо.
Ночами же Егор смотрел в темноту сухими горячими глазами. Темнота смот­рела на него в ответ и улыбалась.
«Привет, Егор», – говорила темнота.
Иногда ему казалось, что он слышит глухой, едва различимый хохот.
А когда Егор закрывал глаза, он слышал свой собственный вой.
Маше в киноклубе очень понравилось. Сама даже в Интернете посмотрела, когда будет следующий показ. И сама Егора идти с ней уговорила.
Приехав после бассейна, долго звонил в запертую дверь. Кинул сумку на лестницу, пошел бродить возле дома. Круги наворачивал.
Боялся встретить кого-то из знакомых. А так, если и встретит, то сразу же понятно: он спешит, не с руки ему стоять и лясы точить. После третьего прохода мимо одного и того же подвала с вывеской «24 часа» Егору надоело, и он пошел домой. Вот тут и позвонила Маша.
Когда она пришла, веселая и виноватая («Ну, чувак, ну изменились планы, не успела, что такого, щас-то я здесь»), и уговорила его остаться и поужинать (Егор купил еду, Егор пошел готовить еду), они сели за стол. Вот тогда на кухню вошла Аня.
Вошла и спокойно посмотрела Егору в глаза.
Она была дома. Она просто не хотела открывать дверь.
В этой квартире ему было лучше, много лучше, чем дома. Мешало одно – было душно. Егор открывал форточки везде, где только мог: в комнате, где он ночевал, на кухне.
Но это не помогало. Хотелось раскрыть грудную клетку и впустить воздух в легкие.
Но там форточки не было.
Торрент грузился медленно. Маша сидела на кухне, с ногами забравшись на стул, словно рассерженный воробей, материлась на ноут.
Пошел в ванную. Надел на руки нос­ки. Усмехнулся, отметив особенно оригинальное замечание в адрес компа, долетевшее с кухни.
Аня стояла сзади. Смотрела на него. Посмотрел – в зеркало – в ответ. Она опустила глаза и, глядя на кучу одежды у его ног, неожиданно заявила, что он не может пользоваться стиральной машиной. Запретила типа. Нелепо сказала и сама поняла, что получилось совсем уж как в детском саду.
Ушла. Думала, наверное, что пойдет за ней.
Он не пошел.
Он понял, что живет с сестрами, только когда Аня его об этом спросила. Не задумывался даже об этом – до.
А вышло так: Маша, как и он, делила свою жизнь на зоны, как разделы в папке с документами. У нее были раздел «работа в магазине белья», раздел «тусить с Егором» и еще раздел «тусить со всеми остальными».
У Егора было меньше разделов, вернее, всего два – «Маша» и «бассейн».
Непонятно, кто у кого этому научился, а может, оба просто совпадали друг с другом в этом своем убеждении. В любом случае это называется невмешательством в личное пространство – мы пойдем с тобой в магазин, ты сопрешь там шоколадку, я не буду тебя останавливать.
И как-то спокойно так поэтому и по­лучилось. Ели на ужин макароны по-флотски, а потом Маша собралась в клуб, потому что хотела. Предложила Егору, а он не хотел. Ну она и пошла.
А о том, что Егор при этом остался ночевать в чужой квартире, когда сама хозяйка пошла по своим делам, они как-то оба не подумали.
Он мыл посуду, когда на кухню вошла Аня.
– У тебя что, дома своего нет?
– Есть, а что?
– А тебе что?
– Мне – ничего. А тебе?
– А я здесь живу.
Логичный тупик. Егор промолчал. Потом буркнул независимое:
– Ну и?
– И ты типа тоже.
Аня смотрела на него, и в тот момент в глазах ее он прочитал что-то знакомое, но забытое и потому теперь неуловимо непонятное. Как будто это с тобой точно уже было, но ты не можешь никак вспомнить когда.
– Пошел ты… – устало сказала Аня.
Сидел на кухне, думал: а действительно, на каких правах он тут живет? Злился на Аню – вот так вот всё и портят окружающие люди. Берут и нарочно спрашивают – как сапогами проходятся по чужой бережно выращенной клумбе.
Пошел в Машину комнату. Просто посмотреть, как живет человек, который не приводит в эту комнату гостей. А если приводит, ему все равно, что о нем подумают. В одном углу валялись гантели, в другом – коробочка из-под тампаксов. Бумажки «Эм энд Эмс» на новом изгвазданном айподе. Одежда от вешалок отдельно.
И посреди всего этого бардака дышалось легче. Как будто форточка была настежь открыта.
Егор включил настольную лампу и прилег на кровать. Захотел хотя бы ненадолго стать частью этой комнаты – комнаты, у которой есть жилец. Пусть не счастливый успешный человек, пусть человек, которому до гармонии с миром и с самим собой как до Луны, но зато – человек. Живой, настоящий, живущий.
А потом он заснул.
Снилось, как они с Таней спускаются по лестнице – огромной такой лестнице, точно кадр из «Потемкина», где падает детская коляска. Только во сне это была зима, а ступени были забиты многодневной наледью.
Хотел схватить Таню за руку, чтобы не поскользнулась, и только протянул руку – оказалось, что уже опоздал, это одно движение во сне, видимо, занимало гораздо больше времени. Схватил пальцами вместо ее руки пустоту. Смот­рит: вокруг люди – а ее нет.
И очень страшно стало.
А потом догадался посмотреть вниз. Лежит она на спине у самого основания лестницы. Неправильно лежит, под страшным каким-то углом.
И летит Егор по этой проклятой лестнице вниз, торопится как может, и хочется ему закричать, позвать на помощь – мимо же люди проходят! А всё никак. И спуститься к ней никак не может, как будто увеличивается лестница и отдаляется Таня.
А она лежит на спине и на него, Егора, смотрит. Руки раскинуты. Как шарнирная кукла вывернутая какая-то.
Улыбается Таня и смотрит Егору в глаза. И Егор никак вдохнуть не может.
– Не волнуйся, – говорит она. – Ничего. Мне не больно совсем.
Проснуться – это резко вынырнуть, когда давление в ушах еще не отпустило, как будто ты еще на глубине. Вдыхает Егор в ужасе, и не понимает еще его сознание, что все кончилось, что он проснулся. И не знает Егор, где он находится. А рядом Таня лежит, живая Таня, теплая, хоть и не видно ее в темноте, дыхание зато ее ровное слышно – теп­лом отдается, через свитер даже.
«Господи, – думает Егор, – Господи».
Обнимает ее, держит крепко-крепко и где-то в глубине души понимает, что не она это. И поцеловать ее поэтому не может, прижимает только к себе и чувствует, как через свитер к его сердцу примыкает ладонь, и колотится его сердце вместе с этой хрупкой горячей ладошкой, вдох-выдох.
И такое он чувствует глухое горячее отчаяние, что – как в том сне – силится закричать, а не может.
И Маша тоже не кричала.
Совсем.
Утром, увидев Машу, с похмелья бродящую по кухне в трусах и майке, Аня подавилась чаем. Кожа у Маши, как и у сес­тры, была белая, почти фарфоровая. Засосы на ней аж светились своей синеватостью.
Так и застыли: Маша смотрела на раскрытую дверцу холодильника, Аня – на Машу.
Потом Аня перевела взгляд – застигнутый врасплох, возмущенный и тяжелый – на Егора, который вошел следом.
Так вот смотрели друг на друга в упор и вроде как говорили, только беззвучно:
– Чё ты?
– А ты чё?
– А тебе какое дело?
Маша внимания не обращала, пила водичку.
– Сама полезла – ну и вот чё: я тут живу, понятно теперь?
Не говорил, смотрел просто.
И вот на это Аня не нашла что ответить. Вышла молча. И стало в кухне тихо-тихо.
Только уведомления «ВКонтакте» щелк-щелк – активно так приходили.
Сашу все время забирали из бассейна последним. Иногда даже позже, чем уходил Егор. Саша привык и рубился в приставку. Не реагировал, считал это ­нормой.
Подошел к Саше, сел на лавку. Вроде как они вместе Сашиных родаков ждут. Саша воспрял духом: здорово ведь, честь какая!
Егор смотрел на бегающих по экрану Сашиной приставки пиксельных футболистов. Думал о том, что какая-то недоговоренность осталась, странная в своей логичности: Маша, когда утром на работу уходила, даже не пряталась от него, не закрывалась. А Егор все равно как будто виноват перед ней в чем-то. Еле у двери успел поймать: «Я это…»
– Проехали, Егор, – сказала Маша. Серьезно сказала. Улыбнулась потом сразу же: – Пофиг.
На том и порешили.
И непонятно было, чувствует Маша что-то или нет. Потому что была она очень сосредоточенная тогда, Егор это даже сквозь всю свою ночную отчаянную панику заметить успел. Такой сосредоточенной он видел ее только возле клетки с волками.
И вот поэтому – потому что снова в голове все путаться начинало – и сидел Егор рядом с Сашей. Потому что Саше нужно было дождаться родителей. А на самом деле это ему, Егору, это сидение на лавке еще больше было нужно. 
Мать считала, что единственный выход для Егора – найти девушку. Идти дальше. Приводила железный аргумент: посмотри, Егор, на меня: восемь лет как отец ушел, и что, хорошо одной, думаешь?
Это она такой гвоздик вбила заодно уже: Егор-то, раздавленный своим горем, тоже мать забросил, не хуже, чем отец. У отца хотя бы семья новая есть, уважительная вроде причина, а Егор даром что один чахнет – обиду свою из-за «загубленной» Таней жизни лелеет.
– Не могу, мам, – признался честно.
Открыл квартиру, а света нет. Длиннющий коридор, вообще ничего не видно. И за окном темно, льет как из ведра. Позвал Машу – нет ответа.
Пошел на ощупь. Голос. Вздрогнул. Это Аня, а где она – непонятно. Гром гремит, тень совсем рядом, близко – вздрагивает. Да это и есть она, Аня. И такое напряжение, словно две человеческие фигуры сами сейчас засветятся не хуже лампочек. Раз, два, три – и они уже рядом друг с другом, кожа не касается кожи, а кажется, что два больших гиганта – больше комнаты – прижались друг к дружке крепко, не расцепить.
Нащупал рукой стену. Любили друг друга стоя, в стену ее вжал – как бабочку еще живую прокалывают иголкой и нанизывают на бархатную ткань. Где-то треснуло стекло. Вспышка молнии озарила ему, что Аня очень красива, и снова все вокруг скрыла горячая темнота. А дождь лил и лил, и, когда они добрались до кровати, казалось, что они плывут где-то глубоко под водой.

II
– Высшая мера наказания.
Плавал после занятия – это в привычку уже вошло. Плыл себе и плыл и чуть не захлебнулся вдруг. Как будто, как правильно двигаться, забыл. И дыхание сбилось.
Посреди пустого бассейна.
Впервые он увидел ее в больнице. Она вошла в палату и поставила букет каких-то белых цветов у его постели.
– На кой черт мне эти цветы? – прошипел он тогда, то ли от раздражения прошипел, то ли от боли – ведь у него были сломаны ребра.
Она пожала плечами.
– Сейчас весна.
Он думал, таких медсестер не бывает. Сначала показалось, что она из какого-то другого века, где воздух в Петербурге такой чистый, что не надо ехать за город, чтобы вдохнуть.
Потом пришло новое ощущение. Будто Таня живет в какой-то еще реальности и эти две жизни происходят единовременно. Синхронное плавание.
Он тогда только дембельнулся и ничего не хотел. Не знал, куда себя деть. Все, что приносило ему хоть какое-то облегчение, – околофутбольные драки. Так он сломал ребро.
Старик на соседней койке буркнул что-то, насчет цветов этих несчастных проехался, как сплюнул. А ее – не коснулось. Она несла себя в пространстве. Это было похоже на плавание, только не упорное – спокойное и осознанное. «Наверное, она тоже не понимает, как можно не уметь плавать», – подумал. И заснул.
Когда проснулся – она уже стала частью его жизни, пока еще маленькой и незаметной. Но она была, уверенная и легкая. Настолько, что он даже рассказал ей об армии. О том, как они читали «Гарри Поттера» ночью в казарме. И еще о многом, даже о том, о чем он собирался молчать.
«Люди врут», – говорил Егор. Таня удивлялась, тихо, как и все, что она делала, но невероятно искренне. «Да что ты говоришь?» – округлялись ее серые глаза, и ему почему-то вспоминалось лето в деревне у бабушки.
То, что он изначально принял за присутствие сразу в нескольких реальностях, оказалось правдой всего лишь наполовину – Таня жила действительно в лучшем, ее собственном, мире, где не было наркотиков, никто не ругался матом, в армии не существовало штрафбатов и никто не был вынужден предавать. Ее мир разворачивался параллельно обычному, реальному пространству.
«Зачем?» – спрашивала Таня.
Зачем врать?
Действительно – зачем?
Оказалось вдруг, что он очень молод. Что ему всего лишь двадцать три. Он не знал, чем он хочет заняться. «Ловить детей, следить, чтобы они не упали. Как в «Над пропастью во ржи», – шутил.
Таня кивала головой, задумчиво и серьезно. «Чтобы не тонули», – говорила она и ставила чайник.
Так Егор попал в бассейн.
Он воспитывал: ее и детей. Детей – в бассейне, чтобы они не тонули, чтобы учились плавать. Все остальное время уходило на воспитание Тани.
«Наша Таня всех достанет», «Ты мое испытание, Таня» – придумывал стишки. Она смеялась, беззлобно. Вообще не умела обижаться.
Покупали ей одежду. Он менял ее под себя, переделывал то, что ему не нравилось. Она соглашалась легко. Но в то же время оставалась независимой – уходила в тот другой, свой, мир, куда Егору ходу не было. Эта недоговоренность между ними не мешала, в общем.
Таня всегда уходила под утро, не оставалась.
Неприятности начались с ее переезда, который никак не мог состояться: она не хотела жить у Егора, отказывалась, тихо и непреклонно. Любые аргументы разбивались о каменное «я не хочу». Почему – объяснить не могла или не хотела. Ссориться с ней не получалось, любой негатив отскакивал от нее, как тугой мячик от стены на теннисном корте.
«Ты хочешь жить в центре? Ну давай снимем жилье», – не понимал Егор и вновь слышал спокойное, любящее «нет».
«Нам надо делить время», – сказала Таня. Получилось чуть виновато: мол, она вроде как этого и не хочет, но вынуждена быть где-то, раздельно от него, Егора, делать что-то такое, чему нет места в Егоровой реальности.
Егор тогда разозлился – так и знал, что не бывает все идеально. Сначала кончается хорошее и начинается плохое, а когда заканчивается плохое – вот тут начинается по-настоящему плохое.
И тогда он нарочно сказал: «Делай как хочешь», потому что это только на вид в этой фразе ничего страшного нет, а на самом деле это как дрессировать собаку. Или делать заведомо больно ­сестре, которая несет тебе цветы.
Она не выдержала и пришла первой. Спокойная, как и всегда, только румянец на щеках неестественный. «У меня есть проблема, – призналась. – Помоги мне», – сказала она.
Так он впервые оказался у нее дома, уже осенью.
Они жили вдвоем с матерью в большой четырехкомнатной квартире в цент­ре. Еле сводили концы с концами, но сдавать комнаты мать не хотела. Танина мать не работала, у нее был рассеянный склероз.
Сидя на кухне с двумя как две капли воды похожими женщинами, Егор все понял. С самого детства он воспитал в себе качество находить проблему и незамедлительно ее решать. Он видел проблему и, еще не встав из-за стола, уже понимал единственно верное ее решение.
За один недолгий полный молчаливого презрения диалог с уставшей, разочарованной в жизни женщиной Егор узнал о себе много нового. Оказалось, что он настолько не уверен в себе, что не способен пробиться в жизни, о чем говорила брошенная им вышка. Он настолько безразборчив, что ему все равно с кем быть, лишь бы было кого использовать, о чем говорила его связь с покрасневшей – нервный румянец пятнами покрывал бледное лицо с высоким лбом – стоящей рядом Таней.
Мать звала ее Татой.
Егору хотелось встать и выйти. Он молчал.
Мы наймем ей сиделку. Что угодно. Обещай мне, что ты съедешь от нее. Это все, о чем я прошу.
После переезда мать донимала их эс­эмэсками – так и повелось, что, придя домой со смены, Таня отдавала ему мобильник.
Отключать телефон она не решалась. Она боялась матери. Егор убирал телефон в задний карман. Это они придумали не сразу. Поначалу он никак не мог понять, в чем дело – почему она мрачнеет в кино, во время героической схватки Халка и Железного человека – ну не такая же она дура, чтобы сопереживать этой херне?
Потом он прочитал эсэмэски.
Он видел Танину мать беззубой шавкой, моськой из басни, которая лает на уверенно ступающего слона. Но он не был ее сыном.
Инстинктивно, как умеют только женщины, она даже на расстоянии вслепую находила больные места и безошибочно на них давила.
Она обвиняла Таню в отсутствии амбиций: у них обоих не было вышек. В том, что Таня продалась за кусок хлеба: видимо, в той советской России, в которой жила Танина мать, тренер в бассейне получал баснословные деньги. В том, что они откупились от старого больного человека: Таня навещала мать два-три раза в неделю, в остальное время с ней дежурила сиделка.
О них ходили слухи и сплетни.
Мать Егора была недовольна тем, что он тратит свое время и энергию на помощь чужому человеку. Он скрывал это как мог. Но Таня была женщиной – она умела на уровне чувств понимать то, что не проговаривалось на словах.
«Я не могу так работать», – плакала Таня. В больнице ее прозвали медсестрой, которая отказывается лечить собственную мать. Она не понимала – за что?
Он уговорил ее на временную меру. Уволиться.
Но засев дома, Таня страдала и не могла ничего решить. Цеплялась за него, как ребенок, который не хочет, чтобы родители уходили на работу и оставляли его одного в квартире. Он стал задерживаться на работе – начал уставать от нее и ее присутствия.
И снег все никак не мог пойти. Прятался в серых, нависших над городом облаках. Ждали осадков – получали морось.
В детстве Егор очень хотел собаку. Всем сердцем. Это была не блажь, а настоящая такая мечта.
Отец, выслушав за ужином просьбу, переглянулся с матерью, потер подбородок и сказал всего одно слово:
– Нет.
Егор, не привыкший к отказам, возмутился:
– Как так?
– Животное требует ответственности. А ты или покормить забудешь, или потеряешь. А если заболеет – плакать будешь.
– Не буду, – решительно помотал головой Егор.
– А надо бы, – прищелкнул отец языком. – Ты недостаточно серьезный.
Егор тогда не понял отца и обиделся на него сильно.
Егор смотрит на нее – спящую. Это потом, когда они оба проснутся и встанут, он станет сильным и взрослым – Егором, у которого есть цель и работа, Егором, который знает все ответы на все вопросы, главное – их правильно задавать. А сейчас он молчит и смотрит на Таню.
Ее халат висит на стуле. Белые простыни, белый халат на стуле, белый, мягкий свет, текущий в комнату из пыльного – надо помыть стекло – окна. Она открывает глаза и тихо смотрит на него. Взгляд ничем не отличается от голоса, он тоже может быть и тихим, и громким, и – то, что по-настоящему важно, – никогда не находит выражения в словах.
Она открывает глаза и смотрит, и Егор говорит, что все будет хорошо. И думает про себя, что действительно хорошо все станет только тогда, когда уйдет мать Тани. Что это правильно, и это – жизнь. А пока надо потерпеть.
Танина мать ушла весной, через год после их знакомства.
В начале лета Таня вернулась домой раньше Егора. На улице было душно.
Она плотно закрыла форточку и открыла газ.

III
– Высшее образование.
Довольство и интерес симулировать не пришлось – ему и вправду было спокойно. Как будто ничего и не изменилось и ничего такого, в общем-то, не произошло. Само получилось, очень естественно, что он в этой квартире теперь жил. Ночевал в комнате у Ани. Иногда уходил в нежилую комнату с тигром. Егор думал, что ему там самое место и есть, ничего в этой комнате не было, потому что ни времени, ни света – вакуум.
Сначала заходил к Ане. Они занимались сексом, потом лежали. И когда он после уходил спать в ничейную эту комнату, Аня ему ничего не говорила. Было бы легче, если бы хоть раз сказала «останься»: можно было бы тогда назло уйти.
Молчала.
Маша обоих игнорировала. Чувствовала себя преданной, наверное. Из ее комнаты все время воняло травой.
Он смотрел на то, как Аня идет с ним по улице, не одна идет, идет с замечательным, самым лучшим на свете Егором – потому что видит его теперь через эти странные бабские очки, – и все ей нипочем. И даже не видит в силу этой своей влюбленности, что вот не нравится это Егору – когда так на весь белый свет свое сомнительное счастье показывают. Это поначалу ты думаешь, что нужно тебе такую – шлюху в постели и жену декабриста в быту. А потом оказывается, что тебе и за себя-то ответственность нести не хочется, не то что за еще одно живое существо.
Пошли в кино, только ничего из этого хорошего не вышло. Это по плану Егора было: вот так взять и поехать в центр, не зная, во сколько сеанс и какой фильм они будут смотреть, вот так, чтобы почувствовать себя молодыми и все еще свободными. И она по женской своей дурости все это нечаянно портит – потому что говорит, что ей все равно что смотреть. Лишь бы с ним, с Егором. Это ладно.
Так Аня тогда еще вместо того, чтобы на экран смотреть, смотрела в основном на Егора. И вот чтобы совсем уже двумя дураками не выглядеть – не сидеть же ему и не смотреть на то, как она на него смотрит, – пришлось Егору внимательно следить за нелегкой судьбой отряда Мстителей. Так и сидели под чушь эту несусветную до финальных тит­ров: Егор смотрел на экран, Аня смот­рела на Егора.
Только придраться, вот чтобы по сути, ему толком и не к чему. В душу не лезет, в глаза не заглядывает. И о нем думает, когда они сексом занимаются. Слышит, чувствует. А вот из-за того, что не придерешься, растет легкое недовольство, раздражение. Хочется быть молодым, сильным и свободным. Если бы тяготила – был бы повод уйти. А повода не было. Только все равно невидимые корни прорастали, сплетались. Он знал, или подозревал, или – совсем вернее – чувствовал. Но думать не хотелось. Хотелось жить и чтобы было все как можно проще. Словно ему подсознание что-то шептало, но кто ж его слу­шает.
Аня не усложняла, она была умная.
Он ей почти что верил.
Саша снова стоял на тумбе. Егор готов был забить: ну не дается ребенку эта вода, не быть ему пловцом. Может, еще не поздно заняться футболом. Что он, собственно, и решил донести до Сашиной матери. Сидели на лавке, снова ждали.
Но Сашины родители странные были люди. Информацию о том, что у ребенка отвращение к воде граничит с клинической фобией, Сашина мама принять не могла.
– Вам не кажется, что ваш ребенок воды боится? – осторожно сказал Егор.
Осторожно – это в третий раз за десятиминутный разговор потому что.
– Кто вам это сказал?
– Я с ним занимаюсь, я же вижу.
– Мой Саша никогда воды не боялся.
Безапелляционно.
Егор посмотрел на женщину с сомнением.
– Правда, Сашенька? – поинтересовалась Сашина мать, хотя получился совсем и не вопрос.
Саша чересчур уж усердно наблюдал за дергающимися на экране человечками.
Егор предпринял последнюю попытку воззвать если не к справедливости, то хотя бы к Сашиному инстинкту самосохранения.
– Саш, а вот, может быть, было такое – ты плавал, плавал и испугался чего-то? Или, может, заставлял тебя кто-то в воду прыгать?
– Вы тут должны учить плавать, вот и учите, – не выдержала Сашина мать. – А мне ребенка кормить ужином нужно. Всего доброго.
И оказалась кампания по спасению Сашиной жизни провальной. Так и по­шли к машине – Сашина мама впереди, а Саша, нога в ногу, сзади.
Я, мол, знаю. Мне, мол, лучше знать.
Мой сын.
Моя собственность.
Егорова же задалась целью за Егора как следует переживать, с душой и глобально. Причем по самому по-поганому – когда искренние сопереживание и забота приобретают такие дикие формы, что становятся, мягко говоря, медвежь­ей услугой.
Он не хотел говорить. Не хотел слушать и вспоминать. Она не понимала. В упор. Думала: у человека такое горе, такой невероятной глубины болевой шок, что надо пробиться ему в душу, потыкать палочкой в пульсирующий кусок мяса – проверить, бьется ли?
Она не отступала. Пришлось съездить, послушать, как надо правильно, что, почему и зачем. Терпел, как на допросе.
– Да нормально у меня все, – не выдержал. – Девушку я встретил.
И сразу уже пожалел, осекся, потому что прекрасно понимал, что сейчас скажет мама. Она даже как-то порадоваться за Егора особо не успела, а так, сразу, не сбавляя оборотов…
– Так чего ты мне сразу не сказал?
– А почему я должен был говорить?
– Егор, ты – мой сын.
Ну да, мой сын, моя собственность.
Некую ясность в загадочный клубок «анемашинских» взаимоотношений внесла явившаяся как-то в выходной мать сестер. Егор ждал явления алкоголички, дымящей, как паровоз, и проклинающей судьбу-злодейку. Он ошибся.
То есть она, конечно, курила, но сигареты были тонкие и легкие, с какой-то ароматической добавкой. И все у нее было хорошо. А что Маша не хочет учиться, так ничего страшного: это ее жизнь, пусть делает что хочет. Квартира у них имеется, денег на жизнь хватает, вот и пусть себе живут в свое удовольствие. Потому что когда человек умирает, он просто выключается и всё. И если жизнь – это отрезок от пункта А до пункта Б, надо просто наслаждаться.
Удивительно, как до такого дошло, что сидишь вот ты на кухне с незнакомой теткой утром выходного дня и обсуждаешь вопросы жизни после смерти. Вернее, их отсутствие.
При матери Аня снова вернулась в то состояние холодной недоступной замкнутости, что чувствовалось в самом начале Егоровой с сестрами жизни. Замк­нулась, как будто обросла невидимым коконом.
Егор решил к Ане не лезть, спросил у Маши: а чё, мол, такое-то? Вместо обычного «пофигу» Маша вдруг тоже выразила недовольство присутствием матери. И если Аню он осуждать не решился, то Машины с ним отношения вполне позволяли выразить старшебратское такое неодобрение: ну это мама же! Вот же из Москвы приехала навестить девок.
– Хера с два, – Маша говорила без злобы, с усталостью, как комментируют обычно провальный завершающийся матч. – В Финку она едет. Проездом она.
Это Егор не понял тогда, что стало с Аней что-то не так. Она вроде и молодец, и все так правильно понимает и принимает, а только после того, как у сестер мать в гостях побывала, как будто бы стал потихоньку сжиматься у Егора на шее стальной ошейник.
А поводок у Ани в руке зажат.
Позвонил приятель, с армии не виделись толком, Андрей. Хороший парень. И увидеть его Егор, к своему удивлению, очень даже был бы не прочь. Поехал после бассейна домой – сумку положить, переодеться.
Аня сделала ужин. У нее даже мысли не было, что он, Егор, этот ужин есть не захотеть может. Как-то даже она ему не поверила поначалу, удивилась очень. А, говорит, понятно. Ладно, конечно, – сказала.
Это ее «ладно, конечно» – разрешение типа. Резануло. Не сильно, но раздражающе. Как комар где-то в потемках головы прожужжал. Настроение стало портиться.
В кармане бибикнул телефон. Аня удивленно подняла голову – телефон Егора лежал на столе, рядом с кружкой чая.
Убрал со стола телефон, положил в карман.
В другом кармане был Танин.
А потом она вообще решила махнуть рукой на совесть и начала просто и открыто – и совершенно при этом бессовестно – держаться за него. Так тонущие поддаются панике и отчаянию, начинают цепляться, хвататься за воздух. И это неверный шаг, самое глупое из всего, что они могут сделать, перед тем как смириться и камнем пойти на дно.
А ведь вода – она бы вытолкнула.
Егор не понимал, как можно не уметь плавать.
Пока Аня не начала стараться, у нее все получалось. Начав прикладывать усилия, она стала натыкаться на предметы, проигрывать и от его, Егора, мнения и одобрения зависеть.
Последней каплей оказался васильковый плащ. Он точно помнил, как они с Таней этот плащ покупать ходили. Он бурчал: не сезон сейчас. А потом она этот плащ померила, плечи расправила – и смотрит на нее Егор и радуется. И думает, что такой красоты вроде как и не заслуживает. Живая, веселая. Купили.
А тут дождь снова зарядил, круглосуточно. Входит Егор в комнату, а там плащ этот на спинке стула висит. Сел на кровать, присмотрелся. Ну точно – он. Только пуговки одной не хватает и брошка подколота, с маленьким белым корабликом. Так расстроился, что чуть с этим плащом не заговорил. Ждал, что плащ, как ему быть, подскажет.
А потом Аня с урока пришла, ужинать пошли. Аня не глупая совсем – это вообще чушь насчет того, что мужчины женщин умнее, женщины просто другие. Женщины всегда так: что не поймут – то почувствуют. Вот Аня ломтик помидора мусолит сидит – можно было бы и так в рот положить, небольшой же он, а она его так сосредоточенно режет, тонким таким ножиком кожицу с томата снимает, как будто операцию хирургическую проводит. А заметит, что он смотрит, – улыбается, только грустно немного: мол, я, Егор, все-все понимаю. Ты, Егор, ходи куда хочешь, хоть к Андрею, хоть по барам, хоть на кудыкину гору. А я тут подожду. Я потерплю. И от этой ее мнимой святости, от мученичества ее дурацкого, от того, что она в этой своей искренней позе его, Егора, мудаком выставляет, совсем тошно ­стало.
Наверное, поэтому он к Андрею ночевать и поехал.
По вечерам он начал плавать. Отстегивал охраннику и плавал, когда уже во всем здании бассейна гасили свет.
Потому что идти домой он не хотел. И дома потому что у него не было. Была квартира, где они жили с Таней и где он находиться теперь уже больше не мог. Была квартира материна, где даже стены хотели, чтобы он:
– поделился своим горем,
– получил вышку,
– бросил бассейн.
Еще была Аня, которая готовила ужин и выпрямляла для него, Егора, волосы. А за соседней стенкой от нее – Маша, которая обижалась и шла вразнос.
Поэтому Егор плавал. Нарезал круги в пустом бассейне, наплевав на дорожки. Плавал.
Хотел найти тишину. Но даже под водой он теперь слышал музыку. Это Аня играла для него Шопена.
Он говорил, а Андрей слушал. Пили пиво на пустом футбольном поле-пустыре. Андрей слушал, слушал, зажав между коленей мяч и искоса глядя на Егора.
– А тебе какое дело до этого? – ­спросил.
Егор не понял.
– Ну сестры и сестры. Ну играет она на синтезаторе. Ну не слышишь ты ее музыки. Тебе-то что? Ты же новую жизнь хотел начать.
Встал, начал мячик гонять.
Неожиданно стало обидно. Глядя на Андреевы движения, спросил злобно:
– Ну вот а ты вот чё?
– А у меня, – говорит Андрей, – нормально всё. Выносимо, знаешь? Вот отпуск скоро возьму, в Таиланд с телкой своей поеду. Проще надо быть, Егорушка, а то прослывешь первым дурачком на деревне, чья хата с краю, а потом уже поздно будет. А суть одна. Ты что потом снова убегать будешь? Отпусти, забей.
И вроде как и прав Андрей, да его мнения особо не спрашивал. А в голове как будто червячок завелся. И вроде не Егора это мысль, а покоя уже и не дает. И снова раздражает его Аня своей собачь­ей преданностью и терпеливостью, а придраться толком и не к чему.
Он и забил. Воцарилось в трехкомнатной квартире некое подобие семьи. Болезненной и хрупкой, но худой мир всегда лучше доброй ссоры. Выручала Егора ничейная комната.
Аня пришла в себя, выдохнула. И интересно ему, Егору, с другим самостоятельным человеком время проводить. Давить перестала.
Сидел на кухне, график для бассейна составлял. Зашла Маша, посмотрела на него. Егор поднял глаза, смотрит – не уходит Маша.
Помолчала. «А эта где?» – говорит. «Эта» – Аня в смысле.
Пожал плечами. Спать легла, пояснил. Аня ведь теперь как надо научилась: он уходил в пустую комнату, а она засыпала. Не сопела жалобно через тонкую стенку и его, Егора, возвращения не ждала.
Маша продолжала пристально на него смотреть.
– Ты дурак? – спрашивает.
– Чего?
Посмотрела, как на идиота деревенского, и ушла.
И сразу на кухне холодно и пусто стало. И не понимает Егор, что не так-то может быть? Пугает его, что ли, Маша?
Вернулся к записям. А не писалось уже ничего. Цифры путались, хотелось заснуть и не видеть снов.
Той ночью она держалась за него так, как будто ее сейчас разорвет на части, или уже ему так просто казалось, потому что Маша свои непонятно в чем обвинения ему в голову вложила.
Выдохнула, он приостановился, за руку ее ниже локтя поймал, другой рукой к выключателю потянулся. Аня вырывается, а он щурится от света и на круглые ожоги смотрит. Как подтаивающие снежинки на асфальте. Она выворачивается, а он на нее сверху навалился, и на второй руке то же самое видит.
Она его обнимает лихорадочно, к шее, к подбородку губами жмется, спрятаться пытается. Только до Егора вдруг дошло, и уже не надо ему ничего больше.
– Это что? – еле выдохнул.
– Это не смотри, мне так надо.
– Что?
– Так надо просто.
– Аня. Это. Что?
– Я так чувствую себя живой.
Хотел оттолкнуть, а потом раз – по щеке ударил.
– А так? Так чувствуешь?
И испугались оба.
И не секс, а драка какая-то, не драка, а танец, как будто они вдвоем и нет ничего, кроме бескрайнего моря под ними и оглушительной темноты вокруг, где нет ни звезд, ни Бога, нет ничего. И им бы затихнуть, прижаться к тонкой льдине, а он вместо этого от какого-то слишком живого отчаяния ломается, да-да, ломает себя и ее, и льдинка под ними тает, а она утыкается ему в плечо и кричит, и единственное, что сейчас для него важно, – это схватиться за что-то, схватиться, чтобы не утонуть, и он хватает ее за волосы и видит, как на пальцы ему наматываются взмокшие кудри – потому что очень влажно и слишком много воды. Как будто у него между ребер живет вязкая глухая пустота и он добирается до такой же пустоты у нее внутри, прорастает в ней, и когда эти две пустоты наконец сливаются – вот тогда и происходит взрыв, глухой, бесшумный, очень яркий взрыв, который никто бы не услышал, если бы не крик бьющейся под ним женщины.
А потом, когда проходит шторм, они вздыхают глубоко, как будто впервые в жизни, и этим первым вздохом они синхронно учатся дышать, и они молчат, потому что голос и речь – это больше не для них, потому что они шагнули и ушли дальше, туда, где люди больше не нуждаются в словах и звуках.
И вот тогда Егор понял, что он никуда не уйдет. Не потому что не хочет уйти, а потому что – не может.
После ухода отца мать девочек была занята поиском еды и прочих жизненно необходимых вещей, а пятилетняя Аня оставалась один на один с маленьким и крепким круглосуточно орущим младенцем. Потом мать вышла замуж, и у трехлетней Маши началось хорошее, обычное такое детство.
Анечка же окончила музыкальную школу, а затем поступила в консерваторию. Скорости и качеству ее успехов можно было только позавидовать. Ей пророчили большое будущее и уже на последнем курсе шептались о месте в симфоническом оркестре.
А потом она просто остановилась, бросила консерваторию, переехала к сес­тре и перестала выступать. Так если бы они общались между собой! Нет ведь – живут, как соседки, два чужих человека.
Ну скажи – кто? Кто тебя обидел? Кто сделал так, что ты приняла такое обманчиво простое решение прекратить? Смотрел и не понимал, совсем не понимал, но зато четко осознал другое: что и хочет, и одновременно совсем не хочет этого знать. Развел руками: как-то так, брат…
Андрей вот не понимал и понимать не хотел. Только одно: меньше знаешь – крепче спишь, и на том скажи миру спасибо.
И стало Егору очень одиноко. Как будто на всем белом свете он совсем один. И нет у него никакой деревни, где он мог бы прослыть дурачком. И хаты у него нет ни с краю, ни в середине. И вообще у него ничего нет.
Вошел в квартиру, хотел по привычке шагнуть в комнату к Ане, а услышал голоса оттуда. Мать с Аней спорили, даже ругались. Пошел на кухню.
Маша сосредоточенно замазывала тональным кремом синяк.
Сел за стол.
– Ну, ты чё?
– Хер через плечо, – отвечает.
Отвали, мол, от меня. И без тебя сердобольных советчиков хватает.
А насчет Ани, пояснила, так мать ей опять мозги промывает, мол, хрена музыку бросила, чмоня ты несчастная. Ничего, мол, не можешь и все такое прочее. Опять, наверное, снова играть уговаривает.
– И ты, олень, ускачешь скоро рогами своими деревья в лесу сосновом обтесывать.
– А в сосновом-то почему?
– Ну потому что там сосны.
– Почему сосны?
– Егор, отвали.
Вошла мать, закурила. Улыбнулась Маше: «Тебе денег точно хватает, деточка?» Маша кивнула и, не стесняясь матери, склонилась над холодильником в поисках пива.
Ночью Аня лежала к нему спиной и беззвучно плакала. Он знал, только все равно сделать ничего не смог. Так и мучились оба. В духоте влажной и душной белой ночи.
А Егор лежит рядом с ней, три часа ночи, и хочется ему немедленно встать и принять душ. Потому что он непонятно почему весь грязный стал.
И в комнате как будто воняет ­хлоркой.
Саша снова стоял на тумбе, а прыгнуть не мог.
– Будем прыгать или нет? – Егор не выдержал.
– Нет, – проблеял Саша.
Высоко ему, страшно.
И Егору тоже ведь страшно, между прочим. Как будто тонет эта самая льдинка, как будто он растянул себе мышцу на щеке, пока из последних сил надувал этот резиновый плот, а потом не углядел, не заметил маленький прокол, а воздух с тихим шипением ­выходит.
– Ну и не прыгай тогда.
Устало сказал, зло. В раздевалку пошел. Саша уже слезать начал, и тут заклинило Егора, развернулся резко, подошел в эдаком страшном спокойствии, в этой своей силе, как тогда, в ту ночь, когда все изменилось, когда впервые ударил Аню в постели, молчаливый и всесильный в этой своей власти.
– Пока не прыгнешь, не уйдешь, – сказал.
Ярость, охватившая Егора, была нерушимой. Он силой волок Сашу в обход тумбы, сразу на вышку, сжимая его руку и делая ребенку больно. Саша ревел, Егор молчал. Он затаскивал Сашу вверх по лестнице, отрывая его пальцы от­ ­перил.
С усилием втолкнул Сашу на трамп­лин. Мальчик еле удержался на краю.
– Прыгай.
От страха Саша плакал совершенно молча, не выл. Без слез плакал.
– Прыгай, я сказал.
Саша закрыл глаза ладонями и сделал шаг. Раздался всплеск.
Над Егором сгущалась темнота.
После этой выходки его уволили. Родители Саши негодовали: у ребенка и вправду оказалась травма психологическая – боязнь высоты.
Дети его уходом были расстроены даже больше, чем он сам, – он же им
обещал в Болгарию поехать, как потеп­леет, на настоящий пляж и настоящее море.
Мать качала головой. Андрей пожимал плечами и собирал вещи в Тай.
На кухне Аня судорожно жарила картошку. Картошка подгорела. Ее руки пахли растительным маслом, и она беспощадно терла их мочалкой, даже кожа краснела. Включила вытяжку и посмотрела на сидящего за столом Егора. Перевела взгляд, как только поняла, что он заметил. Понюхала украдкой ладони и снова метнулась к раковине.
– Сядь, – сказал Егор.
– Но ты же не любишь, когда маслом пахнет.
– Аня, сядь. Мне все равно.
Спать вместе стало невыносимо. Аня впивалась глазами в его ключицы, он чувствовал этот лихорадочный отчаянный взгляд сквозь темноту, но сказать «не смотри на меня» – это звучало глупо даже в его мыслях.
Теперь Егор торчал целыми днями дома. Аня отменила уроки и фанатично, без конца играла на синтезаторе. Из ее комнаты не доносилось ни звука, но Егор чувствовал ее напряжение. Иногда он бесшумно заходил и слушал стук по клавишам. Он чувствовал в этом некую странно извращенную святость.
Как будто она была стенографисткой в канцелярии Бога.
Караулил Машу. Пытался накормить, поговорить, восстановить ту невидимую нитку между ними, которая не оборвалась, но запуталась и повисла. Приходя домой, насупленно и напряженно озираясь по сторонам, Маша ускользала от него, как изворотливая рыбка.
В те редкие моменты, когда ему удавалось ее поймать, по тем редким крупицам, что получалось у нее разузнать, Егор собирал непростую мозаику жизни двух сестер. Окольными путями выяснил: повторно выйдя замуж, заниматься детьми мать не стала. Маша росла посреди асфальтовых джунглей, как сорняк посреди идеально ухоженной клумбы. Мозолила глаза. Аня занималась музыкой. А потом снова развод – как гром среди ясного неба. Покупка квартиры и отселение детей, спокойное и беспощадное. Живите как хотите. Я вас вырастила, дальше – сами. Маше было пятнадцать. Ане – двадцать.
Сначала взялись делать ремонт. Отодрали пару обоев, на этом все и закончилось. Это несколько лет назад было.
А потом случились у несовершеннолетней Маши неприятности. Попалась на своей клептомании. Стянула в гос­тях вещичку, думала, что побрякушка, а оказалось, что дорогая очень вещь. В отделении Маша, еле живая, продиктовала телефон сестры. У Ани была защита диплома. В слезах она звонила матери, просила забрать сестру. «Нет», – сказала мама.
Когда все уладилось, защищаться Аня наотрез отказалась. Хоть и причина была уважительная. Нет и всё – большего с нее было не добиться. В жизнь Маши она никогда не вмешивалась. Стояла где-то позади неотступной тенью. Не давала советов, не воспитывала, не учила. Но никуда не уходила.
– Да пофигу, – подвела итог Маша.
Где-то тихо журчал счетчик. Из Аниной комнаты доносился еле слышный стук. В этих звуках Егору чудился некий шифр, три точки – тире – три точки. SOS.
К концу месяца снова приехала их мать. Приехала не одна, с новым отчимом, остановились в гостинице. Когда она приходила, дома становилось невыносимо. Девочки сжимались, ощетинивались. Из квартиры пропадал воздух.
Егор на собственной шкуре испытал, каково это. Не найдя собеседника, мать девочек как-то его выбрала в жертву. За десять минут вежливой светской беседы у него заходили ходуном руки, сначала от агрессии, а потом – как будто вода, острая и ядовитая, капает ему прямо в дыхательные пути. Не женщина, а жук-древоточец. Слушаешь ее и понимаешь: а ведь права она. И ничего у Егора толком-то нет, и сам он никто, и звать его никак. Вышки нет, из бассейна уволили, чего хочет – непонятно, а главное, в этом во всем сам же он и виноват.
Не мир вокруг, а сам он.
И плохо ему так в мире, потому что самому ему в себе плохо.
Довольная, накушавшаяся его сомнений, женщина ушла. А Егору срочно захотелось сделать хоть что-нибудь, ну как это – ну хоть что-то исправить и изменить. Из своей комнаты, как маленький лазутчик, выглянула Маша – проверить, ушла ли мать. Вот на нее и пошел Егор, как танк во время Великой Отечественной.
Сопротивление, которое оказывала ему Маша, по масштабам своей отчаянности было почти героическим.
– Ну попроси, просто попроси меня помочь, – наступал Егор.
– Пошел ты к едрене фене, – шипела Маша. – Все, все вы пошли!
– Никто никуда не пойдет, – спокойно отрезал Егор.
– А не пойдете вы, тогда я, я сама, я пойду! – крикнула отчаянно.
Вскочила, хлопнула дверью, ушла. А у Егора времени теперь завались, ничего у него толком из дел не было. Только Аня. Вот он за Машей и пошел.
Аня не слышала – она занималась в наушниках.
С Машей все оказалось прозаично. Она встретилась с парнем у входа в парк. Обсос, сразу видно, не сильно старше Маши, тощий и длинный, в узких штанах и кедах, которые смотрелись на нем, как на клоуне. Модно так сейчас у прогрессирующей молодежи. Довершал идиотскую картину бабушкин платок, дерзко повязанный у парня вокруг шеи.
Он стоял напротив скамейки, засунув руки в карманы своих узких джинсов, раскачиваясь с пятки на носок, с носка на пятку. На скамейке сидела Маша и плакала. Парень что-то говорил и был так своей правотой ослеплен, что всхлипов Маши в этом блеске не видел.
Закончив свой монолог, парень неспешной походкой победителя направился прочь из парка. Дойдя до своего дома, который оказался тут же, в шаговой доступности, парень познакомился с Егором. Познакомиться-то на самом деле он толком не успел, потому что Егор только имя его спросил. Любителя бабушкиных платков звали Дима.
Егор искал перекись, чтобы промыть саднящий кулак, когда на кухню ворвалась Маша.
– Ты чё, мудак, творишь? – с ходу накинулась она. – Чё ты делаешь, а? Что тебе надо вообще от нас?
Егор уворачивался от Маши с величайшей осторожностью, потому что на кухне, как обычно, был страшный бардак, а ему не хотелось налетать на острые и хрупкие предметы.
Силы покинули Машу довольно быс­тро. Она плюхнулась на табуретку. Да так, что Егору показалось, будто он ­услышал глухой стук костей о деревянное сиденье. И разрыдалась в голос.
– Маш? – тихо спросил Егор.
– Пошел ты в жопу, Егор! – зло сказала Маша. – Чё тебе неймется-то, а? Жили как жили, может, и херово, не тебе нас судить. Анька, может, и дура, но сес­тра моя. Что ты делаешь вообще? Тебе кто на это дал право? Чё ты влез? Херово тебе, блин, было. И сейчас тебе, нахер, паршивее еще стало. Я поняла, пус­тила тебя к нам, думала: а! хуже уже все равно не будет. А ты, блин, так тут все изговнял, что оказывается: очень даже хуже и бывает. Ты зачем все рушишь? Что мы тебе сделали такого? А?
Егор молчал.
– Валил бы ты отсюда, Егор, насов­сем валил бы. Из жизни нашей, слышишь, уматывай. А то я тебя… а то я… я же сильная, – зло всхлипнула она. – Вали, а то нахер пожалеешь.
Егор вышел. Тихо, не хлопнул дверью – ведь и вправду, не его эта дверь, не его квартира.
Из кухни сквозь всхлипы доносились тихие Машины проклятия, обидные, матерные и еще больше задевающие своей обоснованностью и детской Машиной наивностью. Как будто она все пытается пожаловаться пустым кухонным стенам, потому что больше некому.
Егор сидел за столом на кухне, крутил в руках Танин телефон. Открыл «сообщения», напечатал «Таня». Стер одну букву. Посмотрел.
Вошла Аня. Помолчала, помялась.
– Мне нужно тебе что-то важное сказать, – пояснила.
– Ну говори, – согласился Егор.
Аня начала объяснять. Путанно и сложно. Мысль получалась настолько витиеватой, что внимание рассеивалось и уловить смысл казалось почти невыполнимой задачей. Выговориться ей хочется, наверное. А в голове ссора с Машей, как батальное сражение из кинофильма, проигрывается.
Вернулся к телефону.
– Егор, ты слушаешь?
Отвлеклась, значит, от самой себя, что не сама с собой разговаривает, вспомнила.
– Я придумала, как все наладить, я… Да оторвись ты от этого телефона! Ничего не будет хорошо, пока ты таскаешь за собой эту штуку! Сколько можно уже! Ей уже давно этот телефон ни к чему, и тебе тоже!
Егор держался как мог.
– Не смей. Так. Говорить… – про­цедил.
– А что еще «не смей»? А дышать мне можно? Это моя жизнь, Егор, это не шутки, я – живая, и это моя жизнь! – заплакала.
Выхватила телефон, саданула об стенку. Закрыла лицо руками, разры­далась.
– Пошла ты… – очень зло и очень тихо сказал Егор. Страшно сказал.
И ушел – тоже тихо.
Андрей Егору ключи от своей хаты оставил. Туда Егор и поехал. Открыл квартиру, как пьяный, сразу пошел в ванную, сдирая на ходу рубашку. Встал под душ и заорал. Кричал, как зверь, которого убивают: его убивают, убивают и всё никак не убьют, и уже для этого зверя – что угодно, но скорее бы.
И плевать на соседей Андрея, которых он даже не знал, и плевать, есть ли они вообще. И вообще на всё, на всё плевать.
Потому что это совсем не жизнь. И жить так невозможно.
Аня открыла ему дверь, тихая и бледная.
– За вещами, – процедил Егор.
– Пойдем, пожалуйста, на кухню, – затараторила она. – Я, мне, я склеила телефон, я тебе его отдам. И вещи твои собрала, пойдем на минуточку.
Егор засомневался.
– Хорошо, – кивнул. – Реветь только не смей.
Закивала быстро.
Сел на стул. Аня молчала, с силами собиралась. Ожидал лавины, упреков, истерики. Или соплей, торгов бабских – «что угодно, только не уходи», – а она все молчала.
Вскочила вдруг, над Егором склонилась – за руку схватила, двумя ладонями кисть со все еще саднящими костяками зажала и заговорила. Тихо очень, спокойно, медленно. Только дыхание рваное выдавало.
– Егор, прости меня. Хотя я знаю, что не простишь. Не за телефон. Прости, что я – такая. Тебе со мной плохо, я понимаю. Я думала, что смогу тебе помочь. А я даже себе помочь не могу и никому не могу – ни тебе, ни Машке.
Он хотел прервать ее, но Аня крепче сжала его ладонь.
– Егор, я думала, я знаю, как все поправить. Теперь это уже не важно, но все-таки. У меня будет концерт. Это не твои проблемы, но это очень важно для нас – для Маши, для меня, для мамы. Для нашей семьи. Я… все это время я готовилась, репетировала, я не хотела тебе говорить прежде, чем…
Она отпустила его руку, выпрямилась. Смотрела мимо Егора, в стену.
– Послезавтра в капелле концерт. Я хочу, чтобы ты там был. Для меня это важно.
И в глаза посмотрела.
Накануне концерта съездил к матери за костюмом. Потом уже пожалел – остановить мать, желающую прийти и послушать виртуозную игру бывшего вундеркинда, которая удостоена чести находиться рядом с ее сыном, не было никакой возможности.
Место Маши осталось пустым. Отчим сестер оказался приятным мужчиной, он был из тех, кого не портит, а даже украшает полное отсутствие волос на голове; очки в черной дорогой оправе очень ему шли и делали моложе и приветливее.
Егор не нервничал. Вернее, нервничал, но совсем чуть-чуть. Он гордился. Как будто то, что Аня вернулась в музыку, было его личным достижением. Как когда его дети побеждали в соревнованиях.
Первым плохим сигналом был Анин шаг к фортепиано. Неуверенный, тяжелый. «Давай! – беззвучно говорил Егор. – Ну! Давай же!» Но она смотрела не на него – она смотрела на мать. Похлопали повторно, приветственно, но уже с большим напряжением.
Егор знал, в чем крылась настоящая проблема. Он смотрел на Аню, Аня смот­рела на маму, мать смотрела на экран телефона, не пряча, открыто смотрела, пальцами набирала сообщение.
Она села. Секунда, другая, третья. Закрыла лицо руками.
«Не смей! – шептал ей Егор. – Не смей, возьми себя в руки!»
Но уже все было понятно.
Быстрым шагом, закрыв лицо руками, она убежала со сцены. Вслепую, чуть не наткнувшись на стену.
Егор встал. Он вышел во двор. Он не хотел видеть ни свою мать, ни мать сес­тер. Две совершенно разные и незнакомые друг с другом женщины сейчас испытывали странное: вроде как и неопрятно наблюдать горе детей, но неясное чувство вины приходит смутным беспокойством. Но это глубоко в душе, а чужая душа – потемки. Снаружи же это все выливается в такой знакомый и убийственно тяжелый взгляд: «А что я тебе говорила?»
За Аней он не побежал. Бродил по улицам, смотрел на лица людей и не видел лиц. А потом ноги сами собой привели его домой. В дом, где жили две сес­тры, и он, Егор, тоже там жил.
Поднимался по лестнице, и с каждым шагом становилось ему все легче и легче, радостней, вот откроет он сейчас дверь, обнимет эту женщину, красивую женщину, здоровую женщину – которую он наконец-то понял, а значит, может теперь принять, поцелует в лоб, поцелуй этот будет как причастие, как начало новой, безболезненной и светлой, жизни. Приготовился, позвонил. И нет ответа.
Позвонил еще – и снова тишина.
Открыл дверь своим ключом – уже момент испорчен, ну да ладно. И снова в квартире темнота, как в ту ночь, когда гроза и света не было. Идет Егор по длинному коридору на кухню, идет и понимает, что нет Ани.
Вошел на кухню, огляделся. Темно. Свет включать не стал, принюхивается, как собака.
«Помоги…» – вдруг из угла хриплый голос.
Выкл-вкл. В доме на четвертом этаже в старой трехкомнатной квартире на кухне зажегся свет.
«Помоги мне…»
Сидит, скрючившись, за столом, горячечным лбом в столешницу уперлась.
Маша.
Егор сидел на краю ванны. Прибитая и поправленная щеколда оказалась бесполезной, в квартире все свои, зачем вообще запирать двери. Держал в одной руке мокрую тряпку, в другой – графин с питьевой водой. Маша сидела на полу у его ног и хныкала.
– Не могу.
– Блюй, – безапелляционно сказал Егор.
– Не могу, – всхлипнула.
Совсем, как маленький Саша: не могу, не могу прыгнуть.
– Не бывает «не могу». Можешь! – Егор включил воду. – Потом плакать будешь.
Аня тихо повернула ключ в замке, постаралась открыть дверь без скрипа. Бесшумно разулась. В коридоре не горел свет. Свет был только в конце коридора. Там была кухня, и там были люди. Оттуда доносились голоса.
Мягко ступая, она пошла на голос.
Они сидели за столом. Ночью, которая была уже совсем не белой, которая была обычной такой ночью, черной, маслянистой. Сидели тихо и неподвижно.
Две пары глаз неотрывно смотрели на Егора, который вдруг понял, что это его дом, его кухня, его сестра и его женщина.
Две пары глаз неотрывно смотрели на Егора. С Машиных волос на столешницу капала вода. Аня сидела у окна, и свет от фонаря делил ее лицо на две полоски – оранжевую и серую.
Егор обернулся. Как будто бы Таня стояла в коридоре, прислонившись плечом к дверному косяку.
Только ее не было.
– Значит, так, – сказал Егор.
Очень странно после затянувшегося безденежья было ощущать себя человеком с деньгами. В бассейн обратно его не взяли, да он и не просился. Он не знал, чем будет заниматься. И вообще что там будет дальше, тоже не знал. Знал только, что эту проклятую квартиру давно пора было сдавать, и радовался, что додумался сдать ее сейчас.
Еще знал, что дальше плохого ничего уже не будет. Что угодно будет, а плохого не будет точно. Он сам – лично – за этим проследит.
Стоял в кассе, покупал билеты. Протянул в окошко безразличной красивой девушке две загранки – свою и Анину.
– В отпуск с девушкой едете? – улыбнулась.
Егор вышел на улицу и подумал: «Я – живой».
Он нашел Машу у той самой клетки с волком, где они познакомились. Она сидела на скамейке и смотрела сквозь прутья в глубь клетки, следила за движением там. Егору с его угла видно не было.
Маша обернулась и посмотрела на Егора. И он почему-то сел рядом.
– Они родились в неволе, но для них так будет лучше.
– Для кого?
– Для всех. Для них. Так они не представляют опасности, они будут добрыми. У них все будет хорошо.
Маша улыбнулась своим только что сказанным словам.
Возник тот неловкий момент, когда можно сказать слишком многое, а можно ничего не говорить, ничего не сказать. Поэтому они одновременно просто начали смотреть в одну точку, надеясь…
Надеясь, что придет какой-нибудь древнегреческий драматург и элегантно разрешит ситуацию вмешательством божества. Это был, наверное, не самый лучший план, но другого все равно не было. И с учетом того, насколько провальной была эта сцена, ее уже трудно испортить.
Так и сидели. А потом она дотронулась до его руки, то ли выражая дружеское участие, то ли демонстрируя свою реальность, свое наличие в этом мире.
У нее была страшная красная кожа, застуженная на холоде, а у него были аккуратные ухоженные руки, он накрыл ее ладонь своей и спрятал в своей карман.
Одно из самых странных ощущений в жизни – вдруг перестать быть одному.
– Надо идти, – наконец сказал Егор, непонятно, вслух или про себя.
Они оба, не сговариваясь, повернулись к клетке. Там лежали полукругом вокруг своей матери новорожденные волчата.
Маша потянулась к нему, мазнула губами угол рта, укололась жесткой щетиной. Встала и пошла, не дожидаясь Егора, как ни в чем не бывало. Как будто все шло по плану, так, как должно было быть: человек зашел в зоопарк, человек вышел из зоопарка.
Или, может быть, вышел уже кто-то другой.

Александр Ершов (родился в 1988 году в Ленинграде) — режиссер, сценарист, актер. Окончил Санкт-Петербургский государственный университет кино и телевидения (2010, мастерская режиссуры игрового кино Искандера Хамраева). Работал как второй режиссер, режиссер монтажа и режиссер-постановщик второй группы на многих телесериалах и фильмах, среди которых, в частности, «Все началось в Харбине» (2012, режиссер Лео Зисман), «Лимузин» (2013, режиссер Роман Ершов).

Богатырева Татьяна – кинодраматург. Окончила Санкт-Петербургский государственный университет кино и телевидения (2011, мастерская Николая Винокурова). C 2011 года – аспирант СПБГУКиТ, (специальность – киноведение). Дважды лауреат конкурса «ИК» «Личное дело» – за сценарии «Я умею вязать» и «Беженцы» («ИК», 2011, № 1 и № 5) и «Море в тебе и с тобой» («ИК», 2013, № 3). Дипломант X и XI Международного фестиваля студенческих фильмов «Питеркит», V литературного конкурса «Новая детская книга» (сценарий «День матери», 2014), лауреат российско-болгарского конкурса «Славянское братство» (сценарий «Про Бога, конец света и мятные пряники», 2014). Автор книги сценариев «Марианская впадина» (диплом премии «Молодой Петербург»). Автор сценария фильма «Я умею вязать» (2013, режиссер Надежда Степанова).

Мастер-класс Годфри Реджио в рамках 36-го Московского международного кинофестиваля, 26 июня 2014 года.

Подробнее...

Беседу ведет Сергей Сычев

Сергей Сычев. Давайте начнем разговор с одной маленькой детали. В титрах «Посетителей» вы выражаете особую благодарность Рону Фрике. Почему вы решили снимать эту картину не с ним? И вообще, почему вы больше не работаете вместе?

Подробнее...

В 2013 году после десятилетнего перерыва Годфри Реджио представил свой новый фильм «Посетители». Премьера прошла на МКФ в Торонто в сопровождении симфонического оркестра. Год спустя «Посетителей» увидели и в России: на 36-м ММКФ режиссер показал эту картину и провел мастер-классы. Реджио отечественному зрителю знаком не понаслышке: все фильмы трилогии «Каци» («Кояанискаци», «Поваккаци», «Накойкаци») были на нашем экране.

Подробнее...

Понятно, что сливки с текущего киносезона, если они есть, по обыкновению, собирает «Кинотавр», а «Окну в Европу», второму по значению национальному фестивалю, в лучшем случае достается молоко.

И каково оно на вкус в нынешнем году?

Первое, что бросилось в глаза на последнем выборгском кинофестивале «Окно в Европу»: фильмы, снятые на частные деньги, как правило, достойны уважения. Картины, снятые при господдержке и при этом достойные внимания, – большей частью исключение.

Подробнее...

Беседу ведет Никита Карцев

Никита Карцев. Ты можешь ответить на вопрос – что такое современное российское кино?

Любовь Мульменко. Мне кажется, я только начала в это въезжать и, в отличие от тебя и твоих коллег, у меня нет системного понимания процесса. Чтобы определить границы современного кино и собственные внутри него, надо, видимо, ездить на фестивали и смотреть, как, условно говоря, меняется состав сборной. Куда он меняется.

Подробнее...

Однажды Гегель ненароком
И, вероятно, наугад,
Назвал историка пророком,
Предсказывающим назад.

Борис Пастернак

Творчество Глеба Панфилова изумляет меня своей целостностью. Будто сверху ему был предписан «распорядок действий» – оставалось только не сбиться с пути. Эффектно звучит, но идея духовного водительства и мессианства не сопрягается с образной структурой его кинематографа – аналитического, объективистского, дистанцированного. В этом кино нет тайны, нет очевидной метафизики, нет «подполья», без чего трудно помыслить себе русского художника.

Подробнее...

От каждого поколения в кино остается какая-то магистральная идея, реже – несколько; чаще они формулируются позже, постфактум. Что общего у кинематографистов 10-х годов – тех, кому сегодня 25–35? Я попытаюсь это понять на примере нескольких знаковых фильмов: «Да и да» Валерии Гай Германики, «Дурак» Юрия Быкова, «Комбинат «Надежда» Натальи Мещаниновой и «Класс коррекции» Ивана И. Твердовского. Речь пойдет не о художественных приемах – а именно о мировоззрении, этике, базовых представлениях о мире.

Подробнее...

Рабочее название фильма бурятского режиссера Баира Дышенова[1] звучало определеннее и однозначнее: «Степная свадьба» вместо теперешних «Степных игр». Синопсис – всего в двух словах. Степь – локус и предпосылка действия. Свадебные хлопоты – та фабульная нить, на которую нанизаны бусины микросюжетов. Жанровые картинки из жизни сельской глубинки перемежаются короткими ретроспекциями, экскурсами в былинное прошлое. Единство места уравнивает в правах временные потоки; легенды и были разных эпох сосуществуют, дополняя друг друга.

Подробнее...

«Находясь перед объективом, я одновременно являюсь тем, кем себя считаю, тем, кем я хотел бы, чтобы меня считали, тем, кем меня считает фотограф, и тем, кем он пользуется, чтобы проявить свое искусство».

Ролан Барт. Camera Lucida

В том, что искусство призвано исследовать жизнь, документальное кино убеждает массового зрителя едва ли не эффективнее фотографии. Особенно это касается социальной проблематики. Ведь та или иная картина со всей очевидностью регистрирует состояние общества в некоей сущностной точке, которая часто оказывается болевой.

Подробнее...

Пермский хирург Сергей Суханов провел за свою карьеру более пятнадцати тысяч операций на открытом сердце. Благодаря ему Пермь вышла на третье место в России по уровню кардиомедицины.

Еще в середине нулевых в городе должен был открыться современный кардиоцентр. Старая больница находилась в тесном двухсотлетнем особняке. Государство выделило значительные средства на строительство, однако сдача центра постоянно затягивалась. Устав бороться с чиновниками, Суханов потерял надежду на быстрое развитие событий. В конце 2011 года он получил предложение от местного отделения Общероссийского народного фронта стать доверенным лицом Владимира Путина на предстоящих президентских выборах[1].

Подробнее...

Открытие нового мира неизменно связано с впечатлением, импрессией. Для того чтобы поверить, нужно увидеть. А иногда наоборот. Себастьян Сальгадо всем своим творчеством превращает озвученный тезис в аксиому, которая незыблема в своем утверждении, как любое из его фото. Оно всегда шире, чем рамка кадра, ограничивающая лишь фактуру увиденного, но не его эстетическое пространство. Как и фотогения, ставшая путеводной звездой киномысли начала XX века, фотография Сальгадо является феноменальной концепцией препарирования реальности, в которой изображение не нуждается в косвенной смысловой поддержке, а само источает правду вне всяких доказательств.

Подробнее...

Фильмы режиссеров берлинской школы (в число этих авторов, как правило, включают Ангелу Шанелек, Кристиана Петцольда, Томаса Арслана и Марен Аде, начавших снимать в начале–середине нулевых) обычно описываются критиками в том духе, что если и есть кино про состояние «после истории», в которое к 2000-м годам пало цивилизованное человечество, то это то, что снимают берлинцы. Глобальный капитализм, вроде бы замыленная абстракция, но именно она тем не менее физически структурирует жизнь и режиссеров, работающих в самом прогрессивном городе Европы, в котором сильнее всего ощущается кризис развитой современной культуры, и их героев.

Подробнее...

У зрителя, уже знакомого с творчеством молодого казахского режиссера Адильхана Ержанова, его новая работа «Собственники» («Укиле камшат»)[1] может вызвать ощущение дежавю. В его предыдущей картине «Строители» (2013) осиротевшие подростки, роли которых сыграли Ерболат Ержан и Алия Зайналова, спешат к последнему, что у них осталось в этом жестоком мире, – к клочку земли в дачном поселке и пытаются срочно застроить его, чтобы и эту землю не отняла у них бездушная машина по имени «государство».

Подробнее...

Между белыми прибрежными льдинами лишь кое-где чернеет вода. Умиротворенную картину нарушает зловещее поскрипывание наползающих одна на другую глыб льда. Вдруг между ними, будто в фильме ужасов, просовывается рука и из моря появляется голова девушки. На ее лице совершенно не вяжущаяся с ситуацией непонятная улыбка. Тут же следует скачок назад во времени, когда из воды точно так же появлялась маленькая девочка, смытая в море страшным цунами. Нет, это не Сэндай, не 2011 год. Это остров Окусири, год 1993.

Подробнее...