Памяти Алексея Германа
21 февраля 2013 года в Санкт-Петербурге после тяжелой болезни на 75-м году жизни скончался режиссер, сценарист, драматург, актер Алексей Юрьевич Герман.
Все, кто делает журнал «Искусство кино», пишет для него, и, уверены, читает его, восприняли эту смерть как тяжелую личную утрату. Вероятно, это прозвучит пафосно, но уход великого мастера и бескомпромиссного гражданина означает подлинную трагедию для всей отечественной культуры, искусства и общественной жизни.
Мы гордимся тем, что наш журнал всегда с восторгом и благодарностью публиковал как статьи о творчестве Германа, так и интервью с ним. Убеждены, что все, сделанное Алексеем Юрьевичем Германом, обречено на бессмертие, и новые поколения исследователей, зрителей будут возвращаться к его наследию.
Редакция журнала Искусство кино
P.S. В память об Алексее Юрьевиче публикуем подборку материалов разных лет, опубликованных в журнале «Искусство кино» и посвященных ему и последней завершенной его картине «Хрусталев, машину!».
Хочешь, расскажу, как в первый раз посмотрел «Ностальгию» Тарковского — мы были в Югославии, еще благоденствующем крае. Пришли в кино, нас было четверо, а для того чтобы открыть кинотеатр, надо пятерых. Мы сказали, что заплатим за пятый билет, но это была социалистическая республика, да и человеку не хотелось лишний раз крутить кино, и он сказал: «Так дело не пойдет. Будет пятый — и я открываю. А заплатить может и один, мало ли есть буржуев». В это время, дико запыхавшись, примчался кагэбэшник, который нас не обнаружил в гостинице и явился сказать, что на Тарковского нельзя. Но мы его проволокли в зал пятым, и он эту тоску глядел. С ним же я потом в первый раз в жизни смотрел порно. Я его уломал, он сидел впереди, уши красные, поворачивался время от времени и говорил: «Алексей, запомни. На родине за это — три года». Почему я должен это запоминать?
(Алексей Герман: «Трудно быть богом», — сказал табачник с Табачной улицы». Беседу ведет Петр Вайль)
На каждого идиота не угодишь. Разве я могу оправдывать этот режим, если я показываю в фильме главного героя, ассоциирующегося с образом моего отца, которого подвергают пыткам, вынуждают сосать член уголовника, низводят до скотского состояния? Разве я пытаюсь оправдать Сталина? Нет. Я пытаюсь показать, что происходило с людьми и с самим тираном перед его смертью. Кто этот тиран? Старикашка, умирающий в собственном дерьме. Впрочем, это исторический факт. Сталин боялся, как все. Он плакал. После бунта Петр Великий, памятники которому рассеяны по всей России, отрубил одному бунтовщику руки и ноги, а затем вздернул его на дыбу. Три дня он возвращался и разговаривал с этим несчастным. Тот просил отправить его в монастырь, а царь ему отвечал: "Нет, ты будешь подыхать здесь, и мы будем разговаривать". Вот вам -- великий царь. Я не знаю, как он умирал. Может быть, тоже плакал.
(Алексей Герман: «Изгоняющий дьявола». Беседу ведет Мария Божович)
Детская память сродни сновидению. Она пробивается, как летнее солнце сквозь закрытые ставни. То сверкнет в щелочку, обольет оранжевым теплом, то, как парус в тумане, растечется белесым пятном -- не соберешь.
Вот где, как мне представляется, первопричина германовского съемочного долгостроя -- идти по живому следу своих детских снов-воспоминаний, со страстью, с мучительством добиваться доскональной точности от себя и от окружающих, преодолевать сопротивление материала, реконструировать зыбкие мыслеобразы на экране -- проект немыслимой сложности, почти несбыточный. Да, в анналах великого кино есть классический дискурс фильмов-воспоминаний -- феллиниевский "Амаркорд" , "Зеркало" Тарковского, бергмановская "Земляничная поляна"... Но духовный опыт индивидуален, и традиция тут бессильна. Скорее может помешать, чем помочь.
(Елена Стишова. Конец цитаты)
«Проверка на дорогах»
Обычно изображение в кино либо нейтрально -- нам просто показывают то, что необходимо для понимания действия, -- либо камера имитирует взгляд того или иного персонажа и мы таким образом проникаем в его внутренний мир. Здесь движение камеры не связано ни с одной из этих задач, и это очень сильный психологически деструктивный ход. Зрительная активность -- важнейшая часть нашего поведения. Переводя взгляд, фиксируя предметы, человек формирует в своем сознании осмысленное видение ситуации, необходимое для совершения тех или иных поступков. Именно поэтому на кинофильм, где руководство нашим зрением берет на себя режиссер, мы все равно бессознательно реагируем посредством более или менее редуцированных жестов, восклицаний и т.д. Зрение-осмысление-действие -- естественный и неразделимый процесс.
(Наталья Сиривля. «Дискурс и повествование» – десять лет спустя)
Картина-монстр, выбивающаяся из размеров, форм, выламывающаяся из колеи. Такой может быть только сама Россия. Тот, кто читал русскую литературу, не будет полностью подавлен крайней степенью безумия и деструктивности, которые царят в каждом плане и пропитывают каждое мгновение фильма. История непостижима, да это и не важно. "Хрусталев, машину!" -- фильм, исчерпывающий и изнуряющий, умудряющийся представить несколько веков истории матери России, которая клокочет в жилах ее сыновей и дочерей. Камера Германа неутомимо выхватывает отдельные судьбы, запечатлевает на черно-белой пленке трагическую оргию страны. Фильм в духе Феллини и Достоевского, "Хрусталев" -- произведение полифоническое...
(Гениальность отчаяния. Французская пресса о фильме Алексея Германа «Хрусталев, машину!»)
«Хрусталев, машину!»
"Мне нравится быть русским", -- говорит кто-то в кадре. И все принюхиваются; если носы кажутся активнее интеллектов, то это потому, что существует животная сопротивляемость уничтожению, жизнь побеждает, несмотря ни на что и поверх всего. И если не бояться святотатства, то можно было бы сказать вместе с Пастернаком: "Сестра моя -- жизнь!" Россия, как гигантский самовар, пыхтит и дымится, ее дыхание заполняет черно-белый экран. Чай пьют быстро, на всех парах, да и все вообще делается впопыхах, как если бы все торопились к какому-то будущему, совершенно неразличимому в банном пару, но неотступно манящему, как бутылка пьяницу.
(Жорж Нива: «Попугаи в коммунальной пустоте»)
А что за генерал! Настоящий богатырь эротических сказок, колосс размерами с трехстворчатый шкаф, всегда на бегу, перепрыгивающий препятствия, опрокидывающий медсестричек, ведущий победным маршем обходы госпиталя, словно возникшего из психоделических грез, где армия маленьких стульчиков сопровождает сумасшедшего велосипедиста и где генерал обращает к психопату вопрос: "Смерть, это вы?"
(Людмила Донец. «Черный вечер. Белый снег...»)
Отечественные мастера экрана, обратившие внимание на эпоху развитого сталинизма, гораздо более радикальны. "Прорва", "Ближний круг", "Разбойники. Глава VII", "Хрусталев, машину!" -- здесь пресловутое чудовище имеет и нежных женщин, и брутальных мужиков. 30 -- 50-е -- тотальный кошмар, экзистенциальный предел, время, когда разбиваются сердца и калечатся души.
(Игорь Манцов. Шум и ярость)
«Двадцать дней без войны»
Ах, дети с пытливыми ясными взорами, рвущиеся в "чисто поле", шуты-пересмешники, карнавальным смехом своим сокрушавшие монумент Империи! Где вы, Алеша Пешков, юный Максим и наивный лукавец Василий Иваныч? Вы все вышли в люди -- в большие, о-о-чень большие люди -- и сами стали монументами среди прочих в воплощенном "городе-саде". И мечется среди бесконечных бюстов и монументов в ночном зимнем кошмаре герой-генерал (тоже большой человек) и бормочет беспрестанно в полубреду: "Ехал чижик в лодочке в генеральском чине", "е-хал-чи-жик-в-ло-доч-ке-в-ге-не-раль-ском-чине" -- вот что стало теперь заклинанием вместо "Здесь будет город-сад"... То, что в советском кино было высшей точкой биографии героя -- простой человек становился "знатным" ("рабочим царем", "великим пролетарским писателем"), у Германа оказывается исходной точкой движения вниз -- "из князи в грязи". Генеральский чин -- всего лишь мундир на чижике, которого проглотить-съесть (см. Салтыкова-Щедрина) могут в один момент. Эта истина сполна открывается генералу медицинской службы, обитателю особняка в фильме Германа.
(Евгений Марголит. Формула ухода)
«Мой друг Иван Лапшин»
"Хрусталевым" Герман закрыл сталинскую тему, которую сам же и заявил первым и громко в "Иване Лапшине". В ее, темы, трактовке, как правило, выбирается один из двух путей. Или трагедия подается в наиболее реалистической, наиболее документальной манере, как в "Мифе о Леониде" или "Повести непогашеной луны". Или акцент делается на гротескной, сюрреальной и сюрчеловеческой стороне империи, как в "Прорве" или "Концерте для крысы". Герман прошел этими двумя путями одновременно и до самого конца мыслимого на данный момент кинематографического времени. Кажется, что быт уже не может быть гуще, а абсурд головокружительнее, чем в "Хрусталеве". Опровергнуть это, боюсь, сможет только сам Герман, поскольку он все лучше и лучше разбирается в топографии черно-белого сна, который снится ему на протяжении тридцати лет.
(Михаил Трофименков. Физический фильм)
Эти заметки -- не рецензия на фильм Германа, а непритязательный отклик, смонтированный из противоречивых впечатлений после единственного просмотра, со следами беспорядочных размышлений, занесенных в записную книжку.
(Юрий Клепиков. Опровержение опыта)
Не было еще в нашем кино столь безыллюзорного взгляда на российский путь, никто еще не решился на столь радикальный исторический эпикриз. Перед нами мир, понукаемый страхом, объятый страхом, страхом парализованный. Страх -- наивернейший инструмент унижения, а тотальное унижение -- неминуемое вползание в деградацию и вырождение.
(Ирина Рубанова. Давай улетим!)
Германовский гротеск не порождает зрелище, а методично уничтожает его. Похоже, что фильм Германа уже не искусство и, возможно, даже не кино, хотя стремится быть и первым, и вторым. Но именно там, где Герман пытается быть кинорежиссером, там, где он занят кадром, светом, повторяющимися деталями (непроизвольно распахивающиеся зонтики, вороны и т.д.), именно там, где присутствует кинематографический прием, то есть некий намек на удовольствие, -- именно там фильм обнажает свое основное противоречие: он не может быть кинематографом при всем желании самого Германа. Так называемые "художественные приемы" чужеродны фильму, предстающему скорее как антропологическое описание. Причем антропология "Хрусталева" вызывает интерес (без всякого удовольствия) только у тех, кто хочет взглянуть со стороны и что-то узнать про болезнь, с которой сжился и которую перестал ощущать.
(Олег Аронсон. Возможное некино)
«Хрусталев, машину!»
После премьеры документального фильма Антуана Каттина и Павла Костомарова «Трудно быть богом» в Карловых Варах, наблюдающего за работой Алексея Германа над его проектом по повести братьев Стругацких, Каттин перемонтировал его, добавив авторский закадровый текст. Новая версия под названием «Плэйбэк» стала фильмом открытия МКФ «Послание к человеку» и получила приз Гильдии киноведов и кинокритиков.
(Антуан Каттин: «Что-то близкое к "Репетиции оркестра"»)
Для себя свою профессию я определяю так: режиссер — это поиск оптимального выхода из создавшегося положения.
(Алексей Герман: «Правда — не сходство, а открытие». Статья 1979 года)
Фото afisha.ru, kinomania.ru
